Природа же матушка легкою волною несла нашу лодку мимо древних елок и сосен, среди березняков и перелесков, как будто намекая капитану, что ею создано и кое-что получше живота.
Лес, что тянулся по левому берегу, кончился. Вместе с Кондраткой вылетел «Одуванчик» в поле, на простор, и мы увидели деревню Коровиху.
На холмах, рассеченных заборами, лежала деревня Коровиха. Низкие серые дома ползли вверх по склонам, а вниз, к речке, скатывались с холмов баньки. Никаких коров видно не было, но в деревне, в линиях холмов было и вправду что-то коровье.
Разыскав по огородам Кузин дом, мы постучались в окно.
Тут же стекла распахнулись, на улицу высунулась женщина с пунцовыми щеками, в белом платке. Как видно, кума.
– Не здесь ли Кузьма живет? – спросил я. – Аверьянов кум? Мы ему от деда Авери поклон принесли.
Недоверчиво осмотрев нас, женщина захлопнула окно и спряталась в доме. Никаких признаков жизни из окна более не являлось.
Подождав пару минут, я снова стукнул в стекло. Пунцовая кума быстро высунулась наружу.
– Дома хозяин-то?
– Дома.
– Так пускай на улицу выйдет.
Кума задумалась и, сомневаясь, покачала головой.
– На улицу он выйти не может.
– Что такое с ним? Не заболел ли?
– Да вроде нет, – ответила кума, призадумавшись.
– Ну пускай в окно выглянет.
– Ну уж нет, – сказала кума, – этого никак нельзя. Да вы заходите в дом.
Слегка растерянные, мы с капитаном поднялись в сени, скинули сапоги и вошли в избу. Из открытой двери вкусно пахнуло рыбными пирогами, топленым молоком. В огромной семиоконной комнате стоял вдоль окон стол, у которого и сидела пунцовая кума. Кума Кузи видно не было.
Отчего-то робея, мы с капитаном прошли в носках по чистым половичкам, присели у стола.
– Где же кум-то Аверьянов, Кузя? – спросил я.
– Кузя-то? – переспросила кума. – Здесь Кузя.
– А где он? Что-то его не видать.
– Да он на печке спрятался, – ответила кума.
Не успели мы с капитаном удивиться, как с печки раздался решительный голос:
– Помалкивай!
Кума прикрыла рот платком, а я обернулся к печке. Лежанка была задернута занавеской, за которой кто-то шевелился.
– Дядя Кузя, – сказал я, – вы там?
– Тута я, на печке, – послышался в ответ кумов голос.
– Спускайтесь сюда, – пригласил я, – мы поклон вам привезли.
– От Авери, что ль?
– От него. Слезайте, познакомимся.
– Зачем же я буду слезать? – сказал кум. – Я ведь спрятался.
Мы с капитаном окончательно оробели.
– Ну мы тогда пойдем, – сказал капитан.
– Куда это? – крикнул с печки кум. – Самовар горячий, садитесь чай пить.
– Как же мы будем чай пить, если хозяин прячется?
– Да пускай прячется! – встряла кума. – Эка невидаль!
– Помалкивай! – немедля крикнул кум. – Неси молоко! Рыбник ставь! Только и знает языком болтать.
Кума метнулась в сени, притащила горшок молока, вытащила из печки рыбник, который был похож на перевернутый кверху дном коричневый таз.
В пироге что-то тихо и яростно клокотало.
Из-под ржаной корки, из трещинок в пропеченном тесте струился лучной и рыбный пар. Так и хотелось отодрать корку, глянуть, кто там таится под ней.
– Самовар-баранки! – крикнул кум, и баранки с самоваром явились на стол.
Самовар завывал и гнусавил носом, булькал рыбник, тихо шептала что-то пенка парного молока – все двигалось и жило на столе, даже баранки чуть шевелились, легонько подталкивая друг друга маковыми боками.
Скромно положив руки на колени, недвижно сидели мы, не понимая, можно ли пить чай, если хозяин прячется. Капитан пришел постепенно к выводу, что это невозможно.
– Мы вам, наверное, помешали, – сказал он, вставая. – Зайдем в другой раз.
– Куда это? – крикнул кум с печки. – Пейте чай. Рыбник ешьте.
– Нет, нет, не можем, – мотал головой капитан. – Не можем, когда хозяин прячется.
– Да пускай прячется, – не выдержал я и протянул руку к пирогу. – Попробуем рыбника.
Капитан хлопнул меня по руке и сказал:
– Пошли.
Пришлось встать, но тут же кума ухватила меня за локоть и стала уговаривать.
– Нет, нет, – твердил капитан, – дядя Кузя, очевидно, нас напугался. Мы пойдем.
– Да я не напугался, я так просто спрятался.
– А для чего?!
– Сказать, что ли?! – задумался на печке кум.
– Давай я скажу! – не утерпела кума.
– Помалкивай!
– Ну дай же сказать-то! – крикнула кума. – Очень уж хочется.
С минуту они торговались, кому сказать, наконец кума переборола мужа, наклонилась к самовару и сказала тревожным шепотом:
– Его оса укусила.
Глава XX Где Кумкузя чай пил
Капитан измученно вздохнул и сел на место, пытаясь понять, что, собственно, было сказано.
– Оса? – переспросил он. – Большая оса?
Слово «большая» он раздул так сильно, как будто подозревал осу величиной с теленка.
– Большая, батюшка, – ответила кума, снижая все-таки размер осы до барана.
– И куда ж она его укусила? – осторожно спросил капитан.
– В щеку, – шепнула кума.
– И чего ж он прячется?
– Помалкивай! – грянуло с печки, но кума не могла удержаться и быстро прокричала:
– Всю рожу разворотило, неловко людям показаться, он и спрятался.
Кум грозно елозил на печке и чуть не рычал, возмущенный болтовней супруги.
– Дядя Кузя, – сказал капитан, – что за ерунда? Что мы, укушенных, что ль, не видали? Слезайте с печки.
– Не могу, – ответил Кузя, – стесняюсь.
– Кончайте стесняться, подумаешь – ерунда.
– Никак не могу, – ответил кум, – очень уж сильно стесняюсь.
– Вот он какой у нас человек! – с некоторым восхищением сказала кума. – Другие с такой рожей вылезли бы на улицу людей пугать, а Кузьма Макарыч не может.
– Прекратить болтовню! – рявкнул кум.
– Кузьма Макарыч, – сказал я, – слезайте, пожалуйста. Посидим вместе, чайку попьем.
– Вы пейте, а я тут буду лежать.
– Ну нет, – сказал капитан, – если не слезете, уйдем!
Капитан встал, и снова кума ухватила его за рубаху, а другой рукой придавила меня к столу.
– Уйдем, и все! – вскрикивал, вырываясь, капитан.
– Стойте! – крикнул кум. – Я слезу!
Кума отпустила нас, и капитан, взволнованный победой, плюхнулся за стол.
Кум слезать, однако, не торопился, и волей-неволей завороженно глядели мы, когда же, черт возьми, откроется занавеска.
Наконец дрогнул голубенький ситец, и появилась кумова голова, которая оказалась в зимней солдатской шапке, шнурками завязанной на подбородке. Под шапкою накручена была розовая тряпка, из которой, как булыжник, выпирала вбок укушенная щека. Стараясь не смотреть на щеку, мы пожали куму руку, кума нацедила всем чаю.
Мы обрадовались было, что Кузя с нами, но быстро поняли, что радость преждевременная. Рот кумов был намертво замотан тряпкой, так что чаепитие не могло состояться.
Тут все стали уговаривать кума, чтоб он ослабил узел. После долгих запирательств и мотаний головой Кузя ослабил путы, выпустил из тряпки свежерыжие усы и глотнул чаю. Все облегченно вздохнули.
– Вы рыбник-то любите есть? – спросил кум, поворачиваясь к нам неукушенной щекой.
– Любим, – радостно отозвались мы с капитаном.
– А чай пить?
– Очень любим, – ответил капитан, – Мы из Москвы, а там все чай пить любят.
– Я в Москве-то бывал, – похвастался кум. – Чай в Москве пивал.
Я подвинул к себе рыбник и ласково отодрал его верхнюю корку. Пар лучной и рыбный, который прежде чуть пробивался сквозь крышку, теперь хлынул в комнату. Огромный карась с головою и хвостом лежал под коркою абсолютно запеченный.
Отломив от крышки кусок, я ухватился за карасевую голову. Капитан взъерошил бороду и вцепился в карася с другой стороны.
Широко открывши глаза, глядели кум и кума, как мы взламываем рыбью голову, как сыплются на стол обсосанные бронзовые щеки, хрустальные втулочки, винтики, костяные трапеции, из которых построена карасевая голова.
– А вы в Вологде-то пивали чай? – спросил кум.
– А как же! – мычал капитан. – Пивали.
– А в Архангельском?
– Пивали.
– И я тоже! – крикнул кум и весело ударил ладонью об стол. – Значит, мы теперь как родные! А вот я интересуюсь, вы в Харькове пивали чай?
– Нет, не пивали, – признался капитан.
Кум засмеялся потихоньку.
– А я и в Харькове пивал, – радостно сообщил он. – Да вы не поверите, если скажу, где еще чай пивал.
– Где же?
– В Хабаровске! Вот где! Уж там мало кто чай пивал!
– Это редким человеком надо быть, чтобы в Хабаровске чай пивать, – сказал капитан подхалимским голосом.
– Вот я и есть такой человек! – счастливо засмеялся кум.
– Кузьма Макарыч, – сказал я, – а вы с Папашкой, случаем, не пивали чай?
– Что ты, батюшка! Какой чай с Папашкой? Что ты говоришь?
Кум, показалось мне, немного напугался. И кума, прикрывши рот кончиком платка, выглянула в окно. Мой неловкий вопрос заглушил беседу, и некоторое время все молча пили чай.
– Извиняюсь, Кузьма Макарыч, – сказал капитан, – а вы знаете про Папашку?
– Что ты, что ты, батюшка. И слушать не хочу. На кой он мне?
– Странно, – сказал капитан, – живете рядом с Илистым озером, а Папашку не знаете. Вы что ж, на озеро не ходите?
– Ходить-то ходим, – стеснительно ответил кум, – да к воде не подходим.
Глава XXI Илистое озеро
«Одуванчик» наш спокойно и быстро плыл по Кондратке, и снова по берегам взлетали кулики, выдры или ондатры шевелились в тростниках, над которыми вставало солнце.
Переночевав у кума на сеновале, с восходом отправились мы дальше и рассчитывали чай утренний пить на берегах Илистого озера.
А восход был необыкновенный, невероятный какой-то восход. И багровый туман, и бледное солнце, и по-ночному еще темные воды, и елки остроголовые – все это смешивалось перед нами и вокруг нас и лежало слоями, и не понять, в каком слою был «Одуванчик» – то уходил он с поверхности реки в туманные струи, то плыл прямо по еловым верхушкам.
И долго так плыли мы, и, если бы пришлось плыть обратно, я никогда бы в жизни не узнал этих берегов – никаких примет, кроме елок, тумана да солнца, выходящего к нам то справа, то слева.
Наконец туман немного развеялся, речка вдруг сузилась, вдруг расширилась, снова сузилась, и тут открылось Илистое озеро.
Оно лежало среди лесов, и с одного его берега возвышался голый холм, а на другом желтело моховое болото, заросшее мелким сосняком.
Посреди озера подымался из воды маленький, длиною в пять шагов, островок. Он зарос травою, среди которой виднелись и белые цветы. Издали показалось, что это таволга.
– Подплывем к острову? – спросил капитан. – Или туда… на берег.
– Давай к острову, – сказал я, – а на берег потом.
Дружно и как-то особенно сильно и старательно мы ударили веслами, и в тот же миг лодка ткнулась носом во что-то твердое. Послышался странный звук, который я бы назвал «чпок», и сквозь оболочку лодки выскочил между бамбучин короткий и черный, острый и злой клык. И сразу же фонтаном брызнула в лодку вода.
Будто подброшенный, вылетел из лодки в небо капитан-фотограф. Каким-то неловким колесом в болотных сапогах и с крыльями он ухнул боком в черную воду.
Я вскочил, упал на колени, схватился за клык, сжал вокруг него оболочку. Фонтан угас, но вода струилась между пальцев.
Вцепившись рукой в борт, вынырнул капитан-фотограф. Лицо его было торфяным.
– Это сучок! – бормотал он, отплевываясь. – Держи воду, держи! Сейчас я выдерну сучок.
Я и так изо всех сил «держал воду», но удержать никак не мог. Она хлестала между пальцев.
– Там, в рюкзаке, пластырь! – кричал капитан. – Я выдерну сучок, а ты ищи пластырь.
Одной рукой сдерживая воду, я шарил по рюкзаку, но вместо пластыря попадались мне малосольные огурцы, которые дал нам на дорогу кум. Капитан выдернул сучок, и вода хлынула в лодку изо всех сил.
– Пластырь, скорее пластырь, – булькал и хрипел капитан. Он зажимал снизу дырку ладонью.
Пластырь нашелся наконец, но пластины его слиплись между собой, и, пока я отдирал их, вода все прибывала. Отодрав одну пластину, я отдал ее капитану, и он как-то подвел ее к дырке, налепил.
Я лепил пластырь сверху, изнутри лодки. В воде пластырь налепился плохо, но все-таки кое-как прицеплялся к мокрой ткани. Течь понемногу прекратилась.
За какие-то две минуты в «Одуванчик» набралось столько воды, что я уже промок по пояс. Выхватив из рюкзака котелок, я стремительно стал отчерпываться.
– Давай к берегу! – кричал капитан, плавая вокруг лодки.
Пристроившись к корме, он сильно толкнул «Одуванчик» к берегу. Я хватался то за весло, то за котелок, берег приближался, а воды в лодке не убавлялось, она сочилась сквозь криво налепленный пластырь. Коряга, на которую мы напоролись, плыла отчего-то за нами. Полузатонувшая, она была сплошной скользкой гнилью и трухой, только лишь один острый и крепкий сучок сохранился в ее старом теле.
Нос лодки ткнулся наконец в прибрежную траву, капитан-фотограф выволокся из воды, и мы сразу подхватили «Одуванчик» на руки, потащили его подальше от озера, на холм.
На вершине мы остановились, перевернули лодку вверх дном.
– Где спички? – бормотал капитан, стаскивая с себя мокрую рубаху, галлонами выливая воду из сапог.
Спички, конечно, намокли, промокло все, что могло промокнуть, только фотоаппарат, который капитан таскал с собою, но так и не открыл до сих пор, остался сухим. Он был засунут в сверхнепромокаемый мешок.
Каким-то чудом мне удалось извлечь огонь из газовой зажигалки, и костер в конце концов запылал. На веслах, воткнутых в землю, развесили мы мокрую одежду, стали разглядывать пробоину. Она была невелика, размером в пять копеек, и залепить ее было нетрудно.
– Это все Папашкины штучки, – сказал капитан. – Это он подсунул корягу. Не хотел, чтоб мы на остров вылезли. Он на этом острове сам на солнышке греется.
– Ладно тебе, – сказал я, – помалкивай. Пошли за дровами.
В лесу, лежащем за холмом, полно оказалось белых грибов. Окутанные мхом, осыпанные хвоей, они стояли вдоль по опушке, и трудно было удержаться – не сорвать гриба.
Вместе с дровами натаскали мы грибов, и капитан затеял сварить грибную похлебку.
Пока сушились вещи, пока варилась похлебка, я взял удочку и спустился вниз, к озеру, к воде.
У подножия холма в заливе я увидел два плота. Они стояли рядышком под черемухой. Один плот был старый и гнилой, а другой – на вид совсем новый, крепкий. Бревна, составляющие его, скреплены были железными скобами. Ни весла, ни шеста я не нашел. Срубил сухую березку, забрался на плот. Я решил доплыть до островка и половить там.
Березой я попробовал упереться в дно, чтоб оттолкнуть плот, но дна не достал. Тогда взмахнул березой как веслом и, загребая то с одного борта, то с другого, медленно поплыл к острову.
Неожиданно начался ветер. Он дул мне навстречу, и скоро я понял, что стою на месте. Бросил грести, и ветер отогнал меня к берегу.
– Ну и ладно, – сказал капитан. – Там, на острове, Папашка тебя живо схапает. Лови с плота.
Я закинул удочку и очень долго глядел на поплавок, который, чуть покачиваясь, стоял в воде. Рыба не брала.
Перебросив удочку, я случайно зацепился крючком за соседний плот. Дергая лесу, я старался отцепить крючок, но ничего не получалось. Примерившись, я прыгнул на середину второго плота.
Ни минуты не раздумывая, плот затонул, и я с головою ушел в воду.
На редкость колючей, холодной и душной показалась мне вода Илистого озера. Прежде чем вынырнуть, я на миг приоткрыл в воде глаза и увидел под светлой поверхностью озера темный провал, ведущий на дно. Из провала подымалось ржавое облако ила, в котором поблескивали зеленые угольки.
– Я уж думал, – все, тебе конец! – взволнованно кричал капитан, подбегая к берегу. – Папашка за ногу сдернул! Бросай рыбалку, пойдем лучше похлебки похлебаем!
Похлебка из белых грибов получилась у капитана густой, наваристой. Серповидные и круглые куски грибов были мягки, как масло.
– Как думаешь, – сказал капитан, – вправду здесь Папашка живет?
– Что ж такого. Есть же в Англии озеро Лох-Несс, в нем, говорят, живет чудовище.
– Мне кажется, в нашей стране чудовищ нету.
– Кто знает.
– Интересно было б сфотографировать Папашку.
– Действительно, – сказал я. – В чем, собственно, дело? Почему ты до сих пор ничего не фотографировал? Даже камеру не достал?
– А нечего было.
– Чего нечего?
– Фотографировать.
– Вот так раз. А Багровое озеро? А макарка? А Кумкузя со щекой? А Летающая Голова?
– Летающую Голову можно было бы щелкнуть, да ведь никто бы не поверил, что кадр подлинный. Сказали бы – монтаж. Потом иди доказывай. А на Багровом снимать было нечего – трава да вода. Не кувшинки же щелкать для девушек.
– А Кумкузя?
– Да кому он нужен со своею щекой? Он бы и сниматься не стал, такой стеснительный.
– Странно у тебя получается, везешь с собою камеру, а даже и не щелкнешь.
– Будет кадр – щелкну. А пока кадра нет, чего зря щелкать?
– Когда же будет этот кадр?
– Не знаю, но когда-нибудь будет. Его можно ждать хоть всю жизнь.
Капитан меня озадачил. На мой-то взгляд, нас окружали десятки и даже сотни кадров. Прямо отсюда, не сходя с места, я мог бы нащелкать целую пленку – и лес за озером, и остров, и наш костер, над которым болтались носки на каких-то невероятно корявых палках. И носки, и палки, и озеро казались мне необыкновенными и не виданными никем в мире.
– И вообще-то, – сказал капитан, – вообще-то зачем фотографировать? Я хоть и фотограф, но в принципе против фотографии. Долой вообще эти камеры. Видишь мир – так и фотографируй его глазами, щелкай ими, хлопай вовсю. Снимай кадр и отпечатывай в душе на всю жизнь.
– Не знаю, – сказал я. – По-моему, это какая-то чушь – фотограф, который не фотографирует. Ну а для меня ты можешь снять кадр? Сними хоть меня-то у костра.