– Ир, ты хоть бы постеснялась виснуть на шею, у тебя свадьба через неделю.
– Ты что, Санечка?!
– Злой, что программа большая и ненужная.
– Это ты точно заметил. А Юстинов мне купил новое платьице, как, нравится?
Ее не волновала программа обучения, у одного меня должна была болеть голова обо всем. Платье было красивое.
– Умница, тебе очень идет.
– Ты с нами не хочешь вечером поехать в ЦДЛ, ужинать?
– Я не могу, у меня свидание.
– Кто же она, счастливая? Почему ты никогда никого не приведешь и не покажешь?
– Ты помнишь строку: «Но смешивать два этих вещества (на самом деле: ремесла), есть тьма сторонников, я не из их числа».
– Так покажешь или нет?
– Может, покажу, – отвечаю я. А как я мог ее показать, когда все бы всё узнали.
Ирка упорхнула показывать кому-то еще свое новое платьице.
Я выхожу на солнце – из института. Домой идти не хочется, и я иду смотреть кино в клуб на Плющихе. Я всегда ходил в клубы, там меньше народу, ничем не пахнет и никто не мешает. Сиди себе как хочешь, развалясь, и никто не одергивает, «что ты похож на американца». И главное, впечатление, что ты один, и зал твой, и это кино только для тебя. Мне очень нравилось это впечатление. Я вообще был помешан на кино, на нем вырос и умру с ним, наверно. И любил, когда никто не мешался, смотреть и вникать.
Показывали какой-то французский фильм с новыми актерами. Но их фильмы можно смотреть любые, по сравнению с нашим барахлом, хоть увидишь, как люди живут. Что едят, во что одеваются.
А у нас вечно эта производственная тема: на первом месте – работа, – потом все остальное, а если и любовь, то конфликт разрешается по-социалистически – в условиях производства. И в конце героиня всегда счастливая.
Вот, например: Маня любит Ваню, а Ваня немного того, пьет (но и это редко покажут, это уж я беру так, исключение) или лучше что-то нехорошее с ним творится, и с ней он из-за этого плохо обращается (а ей-то жениться надо, уже чешется), и она ничего понять не может, ну и начинает давить на все организации, ходить по инстанциям, от цехкома до райкома, и собираются комсомольские собрания, и товарищи его стыдят (а сами водку жрут за экраном, за ушами трещит; но ведь не покажут – а вот она правда!), и жильцы его дома собираются, и в ЖЭКе уже на него косятся. Слесарь Васька Жуков говорит Ваньке: горячую воду отключу, мыться не дам, если не исправишься, а сам думает, как бы это Маньку к себе в кочегарную заманить (эти думы-мысли тоже не показываются). Наконец, товарищеский суд 5-го ЖКО собирается, его и стыдят, и ругают, и судят, и рядят, а на производстве уже тринадцатой зарплаты лишили (а на Новый год не на что нажраться будет, думает Ваня, вот сука Манька), и возвращается герой в лоно просящее, содрогается оно, и создается – рождается новая советская семья, социалистическая ячейка называется. И у Маньки уже ничего не чешется.
Манька счастлива.
Я, конечно, утрирую, но все сюжеты недалеки от этого.
Кончается французский фильм, я выхожу из зала и думаю, чего у нас такие фильмы не делают. У них тоже есть французские Манька и Ванька (Мирей и Жан)… а как-то со вкусом получается…
Я иду по листве, ее еще не много. Мало людей на улице, только четыре часа, а кончают работать в пять.
На углу выпиваю кружку пива, и еще какая-то мелочь остается. Папа не балует меня особо каждодневными даваниями, а мама вообще от этого отреклась. На что живу, не знаю. Прямо хоть «бизнесом» занимайся. Но это дело не для меня. Я не люблю суеты. Жизнь проходит незамеченно.
Чего-то я разбрюзжался сегодня.
На следующей неделе я начал создавать волейбольную команду.
Пенису это надо было. Он прислал мне десять дохнариков каких-то с первого курса, которые, как и я, не хотели ходить на физкультуру и решили, что секция волейбола самое подходящее для этого место. А то, что через полтора месяца я должен был выставить команду на первенство института, это никого не волновало. Естественно, кроме Пениса. И меня. Я вообще по-дурацки устроен, если за что-то берусь, делаю от всей души, полностью выкладываясь и до конца впрягаясь.
На вторую тренировку одна треть присланных уже не явилась. И я их больше не видел никогда. До этого я попросил их давать пас, посмотреть, как они умеют мяч держать. Оказалось, что девять из них мяча не держали никогда. Ну, Пенис, подумал я про себя и добавил, что я положил на него: то же самое, только по-другому называется… Один держал, умел играть и даже бил когда-то, на него я и сделал главную ставку. Остальных пришлось учить в скорейшем темпе волейболу – от "А" до "Я". Из семи оставшихся двум я сказал, что поставлю им зачеты и отмечу в журнале, но чтобы в зале они больше не появлялись никогда. Это были абсолютные дубари, и бесили меня страшно.
– А мы как же? – сказала мне пятерка остальных, оставшихся.
– А вы будете, как проклятые, грызть гранит (гранитные азы) волейбола, или я буду не я, но из вас получится волейбольная команда.
Наш институт был полная загадка по части мужиков и особенно на нашем факультете, брали кого попало, лишь бы мужского пола, так как по плану мужчин-преподавателей не хватало и были одни девки.
Я пытался игроков научить верхнему и нижнему элементарным приемам и целые дни, с утра до вечера, над этим бился. Далее расчет мой был такой: в одной линии играю я, в – другой этот бьющий, а они подыгрывают как угодно, чем угодно, лишь бы цепляли, не давая мячу упасть. А что я мог еще придумать, если на этом факаном факультете были одни только девочки и ни одного мужика, – толком. Каждый курс имел примерно сто двадцать студентов, сто из них наверняка были девочки, а двадцать – ребята. Но это были такие отбросы и ужасы гримасной жизни, что из них десять точно никуда не годились, пять было, может, и нормальных, но их и за золото в зал не затащишь, когда нет необходимости или зачет сдавать не надо, а остальные были либо алкоголики, либо дегенераты, либо им вообще все до лампочки было.
Бился я со своими «игроками» даже в воскресенье, сделал третий день тренировок и обещал после соревнований дать месяц отдыха до сессии и отмечать, что ходили на занятия. Нагрузки я им давал такие, что сам еле выходил живой из зала.
А тут еще как раз приближалась свадьба Ирки, это была кровавая свадьба, мир таких не видел и не увидит уже никогда, а история не узнает и не сохранит, если я не опишу. Господи, пошли слова.
Жизнь в институте протекала по-прежнему, вяло и обычно. Кроме всеобщей темы, волнующей и будоражушей все умы, языки и губы факультета: свадьбы пары. Оставалось совсем немного дней, а они гавкались и орали (уже друг на друга: Ирка обрела уверенный голос), как будто и не собирались жениться.
За два дня до свадьбы мы поехали ужинать в ЦДЛ и как бы отмечать это событие. До этого мы были в закрытом кегельбане Дома журналистов, который полулегально построили в каком-то доме, предназначенном в будущем для сноса. Юстинов знал в нем – тоже через папу – кого-то, и нас пропустили. Там были бар, много игральных автоматов и длиннющие линии кегельбана, в который Юстинов уже месяц как ездил играть и перевозил сюда всех, кроме меня. (Меня он оставил на закуску) Это был высший шик – в Москве поиграть в кегельбане. Тогда такого не для кого не было, нигде, во всем городе, а значит – и в стране. Разве что на закрытых дачах у правительства.
Это как раз и давало Юстинову ту необходимую и радостную упоенность избранного и особенного – элитарности существования. Вообще то, что на Западе было свободно и доступно каждому, имей только деньги, у нас – сходить в кабак, ездить на такси, ходить в закрытый тайный бар (который устроил один стоматолог на «Соколе»), курить американские сигареты или носить «Seiko» на руке – было шикарно.
Господи, какие жалкие символы избранности и величия, какие ничтожные черты обособленности, что давало радость и удовлетворение, поднимая над другими. Жалкая жизнь. И деваться от нее некуда.
Юстинов играл, естественно, на деньги, он вообще без денег ничего не делал, разве что с Иркой спал. Но так как с меня (так и сказал, еще не играя) ему вроде неудобно было брать наличными, то договорились: если выигрывает он, я покупаю им с Иркой два самых дорогих коктейля, если выиграю я, то они мне покупают по одному, вместе, то бишь попросту – он мне покупает (так и сказал: я тебе ставлю два).
Играли он и я, Ирка «болела». Договорились – из трех партий. Я взял большой черный тяжелый шар и попробовал, по три удара было на разминку. Мне очень понравилось, шар хорошо и сильно катился. И уверенно сходил с руки…
Первую партию я проиграл с большим счетом, конечно. Но она мне кое-что дала, я приноровился бросать, и рука привыкла. Вторую партию неожиданно выиграл я, и третья была решающей. Я завелся, я вообще легко завожусь и азартный очень. В третьей партии творилось невероятное, я сделал подряд два страйка (это когда все десять кеглей сбиваются с одного удара): собственно, тут много ума было не надо, только глазомер и точность, а это было у меня от волейбола. Я приноровился и кидал в одну точку, и выходили хорошие удары. Третью партию я выиграл у Юстинова начисто. Он хотел играть снова. Он панически ненавидел проигрывать. Но Ирка его остановила, сказав, что поздно и кушать хочется. Он подчинился:
– Ладно, пойдем я тебе поставлю твои два коктейля.
Я сказал, что не хочу коктейли, и отказался, потом добавил: если он хочет, он может купить их Ирке. Ирка сразу же согласилась, на что он сказал, что через его труп только. Опять она нажрется в жопу, а ее в ЦДЛ везти, а там знакомых много, и она устроит что-нибудь такое. Короче, Ирка мои коктейли не получила. Но она все равно там устроила.
Когда мы вышли из этого непонятного домика, к которому надо было идти не то через какую-то стройку, не то через пустырь или опустевшие развалины, позади улицы архитектора Щусева, Юстинов похлопал меня по плечу и сказал:
– Не переживай, Саш, я тебе твои коктейли в ЦДЛ поставлю.
Удивительная способность у человека – принизить тебя. И всю дорогу он шутил, подкалывая, что я небось и раньше играл, скрывал только, и что «дурачкам и новичкам» везет в первый раз, никак не мог пережить, пока Ирка ему не сказала:
– Успокойся, Андрюша, ты выиграл у него, а не он у тебя, я это видела.
– Ир, ты дура и ничего не понимаешь в этих делах!
Ирка вовсе не была дурой, и все на ус наматывала, и понимала многое, даже то, чего мы не понимали: что она понимает. Зато потом все выдала.
В ЦДЛ мы приехали в восемь часов вечера.
Нас сразу пропустили. Юстинов был там запанибрата от швейцара до официантки и очень этим гордился, знал всех по именам, что и его (благодаря, правда, папе, детскому сказочнику) тоже знали.
И когда швейцар чисто по-швейцарски спросил: «А это кто?» и загородил проход, он бесподобно ответил: «Это со мной», и меня пропустили. Меня немного покоробил этот швейцарско-юстиновский разговор, но я решил не обращать внимания. Все-таки пригласили в честь предсвадебного торжества.
Зал ресторана в Центральном доме литераторов правда был красивый, отделанный под старину панелями темного дерева, и лестница вела на второй этаж. Столы, покрытые снежно-белыми скатертями, были уютно и комфортно расставлены, и на них горело по маленькому абажуру, под которыми была лампочка, это придавало интим и желание хорошо покушать и подольше высидеться. Где ж еще было спрятаться бедным литераторам от рутинного жилья и жизни народа.
Юстинов где-то откопал знакомую официантку Риту, она посадила нас за свой стол и принялась обслуживать. Принесла меню, Юстинов взял его и стал читать вслух, обсуждая, хотя мы перечня не видели. Он заказывал что-то сам, ничего сказать не давая. Советовал мне, хотя я в его советах не нуждался, в результате все было как-то натянуто и не очень приятно, без удовольствия. Хотя еда была вкусная и сервирована красиво. Но когда тебе лезут поперек горла, кушать не особо хочется.
Юстинов повторял все время «Риточка, Риточка», говорил с ней о каких-то людях, мне незнакомых, но, как я понял, из писательского клана, шутил и был страшно доволен, что, вот так вот, знает ее, сидит здесь, ему подают и это вижу я. (Которому он все-таки проиграл в кегельбане…) Когда принесли счет, он внимательно покумекал и вычислил, что я должен пять рублей. Мне почему-то стало очень стыдно, я подумал, наверно, он и совался со своими советами-указаниями, что мне есть нужно, потому что боялся, вдруг ему платить придется. Благо у меня с собой были деньги, хотя совсем на другое. И когда подошла официантка, я быстро положил на тарелку двадцать пять рублей и постарался сделать вид, что ничего не сделал. Она взяла деньги и ушла. Тут же и здесь начались переговоры: да ты что, да как тебе не стыдно, да я сам заплачу и так далее. Я сделал вид, что мне выйти надо, и, сказав «ничего страшного», пошел.
Когда я вернулся, Ирка курила, обычно она это не делала при Юстинове. Перед этим она выпила в честь их свадьбы, но, кажется, немного.
– Саш, возьми, – он протягивал мне десятку, – на, платим каждый за себя сегодня.
– Успокойся, Андрюш, у вас свадьба, мне приятно.
Ирка выдохнула дым молча.
– Ира, может, ты перестанешь курить, как мужик какой-то, а не девушка.
– Мне хочется, у меня нервная система расшатана.
Она затянулась снова.
– Ира, перестань сейчас же курить, ты же знаешь, я этого не переношу.
– Выйди тогда, – спокойно ответила она.
– Ну, ты совсем обнаглела! От тебя же несет как от пепельницы.
– Тебя никто не заставляет нюхать.
– Ах ты, сука, смотри как заговорила.
– А кто тебе позволил называть меня «сука»? И вдруг Ирка заорала на весь ресторан в панелях:
– Кто тебе позволял называть меня «сука»?!
– Успокойся, Ира, сейчас же! – У него взбесились глаза, но он сдержался. Он схватил ее за руку, но она вырвалась, вскочила и побежала по ЦДЛ, – так они бежали. Он кинулся за ней. Начался шум, крики, ругательства, но для ЦДЛ это не было ново, это было обычно.
Через минуту он снова появился:
– Пойдем, Саш, поможешь, эта дура спряталась в женском туалете и не выходит оттуда.
Я встал, его десятка красного цвета оставалась лежать на столе не тронутая. Он взял ее и быстро пошел.
Около женского туалета никого не было.
– Поговори с ней, а то эта идиотка не выйдет до утра.
– Там кто-то есть еще, внутри?
– Какая разница, здесь ко всему привыкли.
– Ира, – сказала я через дверь женского туалета, – выйди, киска, мне с тобой поговорить надо.
– Этого мудака там нет? – сразу раздался ее голос.
Он замахал руками.
– Нет, он остался сидеть в ресторане. Она тут же вышла, Юстинов стал за угол.
– Кисонька, не надо начинать, я уже устал от этого, будь умница.
– Хорошо. – Она загадочно улыбнулась.
И тут Юстинов все испортил, он подскочил, схватил ее за руку и заорал, шипя:
– Ты долго, идиотка, будешь вы…ся, ты долго будешь выводить меня?
– Уйди к черту!
– Меня здесь каждый второй знает, если не первый, а ты себя как ведешь, сука?!
– Опять я «сука»! – и она завелась. – Да я в рот еб…а твой ЦДЛ и тебя вместе с ним. Мудак! – истошно завопила она и бросилась на улицу, расталкивая всех по пути. Все с любопытством смотрели на сцену, наблюдая.
Мы выскочили за ней на улицу и побежали по Герцена. Она бежала к площади Восстания. И очень быстро бежала, я еще пожалел, что теряю такого игрока для волейбола. Не добегая до восставшей площади (или площади восставших), она заскочила в проходной двор и села у стены какого-то большого кирпичного дома, а сев, сжалась как птичка.
– Уйди, Юстинов, очень тебя прошу, не то хуже будет, – выдохнула она, задыхаясь. – Скажи ему, Саш. Уйди, Юстинов, пока не поздно.
– Что ты хочешь, идиотка, что я тебе сделал? – пытался он взять прежний тон.
– Уйди, чтобы я не видела тебя! – заорала она во всю силу голосовых связок.
Я невольно оглянулся.
– Саш, ты посмотри на эту шизофреничку, она же ненормальная.
– Ах ты, сука! Это я ненормальная?! Это я шизофреничка?! – Она вскочила, держа сумку в правой руке.
– А как аборты от тебя по три раза делать, а как ногами меня в живот бить, когда беременная, а как на улицу меня без копейки денег ночью выгонять, когда тебя тошнило, что меня тошнило. Кто ж тут шизофреничкой не станет, ах ты, мудак, – и неожиданно она размахнулась и ударила Юстинова по голове этой сумкой. Потом снова, ей понравилось, и она стала бить его слева направо, чего-то крича.
И тут я открыл для себя интересную деталь: оказывается, Юстинов боялся Ирку. Она же больше играла, что боится, подыгрывала, а он бравировал этакого героя повелителя, может, так и было сначала, но теперь она уже ничего не боялась, боялся он. Это было потрясающее открытие, или открытие, потрясшее меня.
Она без остановки лупила сумкой по его голове и орала. Я бы размазал ее по стенке, если б она это сделала мне, а он только кричал: «Ира, успокойся, ты с ума сошла».
Было похоже на то. Я схватил Ирку за руку и встряхнул до основания. Наконец ей стало больно, и она опомнилась.
– Уйди, ублюдок, ненавижу. Оставьте меня все, одну, никого не хочу!
– Саш, подержи ее, пожалуйста, я поймаю такси, – и Юстинов скрылся.
Мне впервые стало не по себе: может, она и вправду ненормальная. Хотя я понимал, что это чушь и она играла какие-то там свои дела, известные им одним. Но уж слишком глубоко вошла она в роль и продолжала в ней оставаться.
Я повел ее тихо на улицу, уговаривая.
Юстинов бежал уже навстречу с пойманным такси (а вот правильно по-русски построить такую фразу или нет?); он сел вперед и не оглядывался. У этого человека был пункт всегда и везде быть впереди.
– Не поеду с ним, – встала как вкопанная Ирка, – пускай убирается, отвези меня, Саш, к себе.
Затащить ее в машину не было никакой возможности. Он вышел:
– Ладно, Саш, садись, я не поеду. Этого только мне и не хватало, подумал я. Сделав движение, я затолкнул Ирку на заднее сиденье, она моментально открыла окно, ей воздуха не хватало. Юстинов тут же плюхнулся на переднее сиденье, и мы поехали.
У Ирки были длинненькие красивые ножки, она задрала их вверх, туфли у нее были сброшены (я их в руках принес, она в чулках бежала), и стала лупить по Юстинову куда попало, по голове, по плечам, по лопаткам.