– Это переводится как-то?
– Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы – «Кристиан Диор».
– Ну, давай выпьем. – Она прозрачным взглядом смотрит на меня. Но я-то понимаю, что она слышала.
– А почему ты принесла даже свои стаканы? Мои тебя не устраивают? Они разбиться же могли.
– Не потому. Хорошее вино нужно пить из тонкого стакана, чтобы его влага прозрачными рубинами переливалась и сверкала, иначе вкус и ощущение, восприятие будут не те. Есть такая поговорка даже: «Тонкое вино надо пить из тонкого стакана».
– О, да ты глубокий знаток!
Она улыбается, и рука ее поднимается.
– Са-ша, – (говорит она по слогам), – я хочу, чтобы…
Я поднимаю быстро свой стакан: вино сверкает, оно и вправду красиво переливается. -…ты был у меня… всегда.
Я перестаю играть (постоянно) и наклоняюсь, целуя ее:
– Ты мне нравишься. Спасибо.
– Я буду без ума, если это будет так…
– Что? – не понимаю я.
– Всё, – не отвечая, отвечает она.
Так я и не понимаю, то ли то, что она мне нравится, то ли чтобы я был с ней всегда.
И вино тонкой струйкой падает, льется на наш поцелуй.
Она растворяется во мне настолько органично, что я не верю, что она такая, что она женщина и она моя.
И все же что-то сковывает меня с ней, стесняет, мешает, не дает до конца быть самим собой. Как я был с другими…
Она лежит на моей руке и целует мочку моего уха.
– Наташ, ты любишь Хайяма, наверно?
– Нет, не терплю, он слащавый. А почему ты вдруг спросил, а?
– Мне так показалось, когда ты говорила о вине… вдохновенно.
– Ты всегда такой?
– Какой?
– Ты все подмечаешь и анализируешь?
– Не все, но частично.
– А-а. Это мне в тебе нравится.
– Что это? – дурачусь я, играя словами.
– Наблюдательность твоя.
– Даже тебя вынаблюдал.
– Нет, это я тебя.
– Нет, я, – я.
– Когда, скажи, когда?
– Ой, ты мне ухо откусишь.
– Это и хочу я, – говорит она.
– Когда ты стояла у памятника Ленина в серой юбке и пуховом тонком свитере. Я еще удивился, что до этого не видел тебя.
– А я еще раньше увидела.
– Не-а, этого не может быть. Если я не видел тебя…
– Когда ты метался по шести номерам волейбольной площадки и орал на своих подопечных так, что в стенах звенело, отдавалось. Теперь веришь?
Я потрясен.
– Не-а.
– Вы играли за третье место. А я еще подумала, ты смотри, как мальчик старается. В белых носочках. И тогда мне что-то понравилось в тебе. (Это точно, белые носки – моя слабость, я всегда в них играл.) – Что, скажи?
– Не скажу, ты и так избалованный.
– Да, зато ты в скромности росла! Она вздрагивает.
– Я не то имел в виду. Я имел в виду, когда выросла – не имела внимания. Имела ведь?
Она молчит.
– Я надеюсь, ты не обиделась.
– На что?
– Нет, я так, не важно. И она говорит:
– Я стою у входа в спортивный зал, смотрю на тебя и думаю: смотри, какая звезда, и чего они его слушают. Но играл ты хорошо, почти классно, я согласна.
– Еще б они меня не слушали. Я из них команду создал. Из ничего.
– А вот я бы тебя не слушалась, никогда.
– Хочешь поспорим, что бы слушалась.
– На все что хочешь, никогда.
– Наташ, не целуй меня.
Она не понимает, потом поняла и целует меня.
– А я этого и хотел, – смеюсь я, и мы снова целуемся в губы. И так всегда я – выигрываю… – А почему ж ты ко мне не подошла?
– Вот еще, а почему я должна была к тебе подходить?
– Ну, поздравить с победой, я все-таки за твой факультет играл тоже, сказать, что ты восхищена, как ты восхищена и так далее…
– Не догадалась.
– А почему ж потом подошла?
– Забыть не могла.
– Неправда.
– Правда, то, что увидела тогда… Нет, не скажу. И ты очень внимательно смотрел наверху тогда, начал. А я думаю, чего это он так пристально смотрит на меня, я же ему не волейбольный мячик и не судья, на которого он смотрел пристально, споря, когда было не в его пользу, а он считал, что в его. Я смеюсь, не могу остановиться.
– Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора – есть.
Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:
– Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…
Ее грудь касается моей, нежно.
– Ты понимаешь меня?..
Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.
Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.
– Что такое?
– Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.
Я вхожу в нее медленно. Она отдается мне долго и страстно, растворяется во мне страстно и долго. Она моя.
Поздно вечером мы едим большой второй апельсин, и она сначала кормит меня.
– Какой у тебя большой рот, я хотела сказать – глубокий…
– Разве это плохо?
– Смотря для чего. – Она смеется. – Мне кажется, что ты иногда ее съешь…
– Кого ее, тебя?
– Мою грудь.
– Она мне нравится.
– Мне нравится, что она тебе нравится, – говорит она и наклоняется.
– Ты ее съешь, если тебе хочется. Я разрешаю, пожалуйста.
Я улыбаюсь смущенно, стараюсь, чтобы не увидели ее фосфоресцирующие глаза.
Раздается звонок телефона в коридоре.
– Отвернись, пожалуйста, – говорю я.
– Ты всегда такой застенчивый? Я не люблю своего тела.
– Ну пожалуйста, Наташ.
– Не-а. – Она смеется. – Я ни разу тебя не видела смущенным, я и не знала, что ты стесняешься.
Я резко набрасываю ей простыню на лицо, и, пока она приходит в себя, я уже за шкафом, бегу в коридор, по пути к телефону. И слышу, как она смеется.
– Да.
– Санечка, здравствуй.
– Здравствуй.
Молчание в трубке.
– Ты не рад, что я тебе звоню?
– Нет, почему, это нормально.
– Ты же мне оставил телефон и разрешил, чтобы я звонила. – Она подчеркивает слова.
– Да, мама.
– Как живешь, мой родной?
– Нормально, спасибо.
– Ты был сегодня дома?
– Да, но скажи ему, что я ничего не ел из его холодильника, а кормил мальчика, он бедный и вечно голодный. Я всего пробыл там полчаса.
– Санечка, ну не надо так говорить. Ты же знаешь, что ему не жалко, он и живет-то для тебя. У него тяжелый характер, но он хочет, чтобы из тебя человек получился. «A mensh», как он говорит, а по-другому он с тобой справиться не может и, как всегда, перегибает палку. Я ему говорила много раз. Ты же его знаешь: упрется и все, даже когда не прав. Я сама от этого нередко страдаю. Но он же любит тебя.
– Я согласен. Что еще?
– Я тебе помешала? Ты так говоришь.
– Нет, я просто спал и раздетый стою в коридоре.
– Папа хочет пригласить тебя завтра на обед, у него годовщина, юбилей. Я приготовлю много вкусного. Ты… придешь?..
– Я не знаю, мам, рано еще.
– Я тебя очень прошу, будь умней его, хоть раз. Ты же у меня умница, ты мое золотко. Для кого же мне еще жить, если не для тебя.
– Хорошо, хорошо, мам. Только не говори так, мне больно.
– Так что, сыночек, мне сказать ему? И вдруг у меня мелькает в голове:
– А если я приеду не один, это ничего?
– Конечно, – счастлив ее голос, – с кем угодно и сколько угодно. Ты же знаешь, я всегда твоим близким и друзьям рада. Это что, тот мальчик, ну, голодный?
– Нет, девочка.
– Я ее знаю? Или это новая девочка?
– Это не важно, мам, увидишь завтра.
Она счастлива, что я приеду, и ее уже не волнует ничего больше: у меня самая лучшая мама. Но я вырос уже и, к сожалению, сам не понимаю этого. Я изменился.
– Значит, вечером мы ждем тебя. Спокойной ночи. Извини, что разбудила.
Я смеюсь:
– Это ничего.
Она лежит и спит, так мирно дышит. Я стараюсь очень тихо, бесшумно лечь рядом, не потревожив ее.
Я ложусь и закрываю глаза устало, я не знаю, от чего, почему, но мне как-то устало. И вдруг она прыгает на меня, я вздрагиваю от неожиданности.
– А-а, испугался, один-один, ты ловко провел меня, теперь я сравняла счет.
– Наташ, у меня разрыв сердца так случиться может, тебе не жалко его?
– Жалко, но я сберегу твое сердце.
– Спасибо большое.
– Но – сначала я его разбить должна и – взять себе кусочек. – Она целует мой подбородок.
– Кто это был, очередная девочка, которых ты сюда не приводишь?
– Нет, это была моя мама, мы приглашены завтра на обед.
Она замирает, не дыша.
– И ты возьмешь меня с собой? К твоим родителям?
– А что, ты прокаженная?
Она не выдыхает и очень серьезно говорит:
– Просто это очень неожиданно, я не готова.
– Пустяки, это в шесть часов, подготовишься, еще целый день будет.
– Я о другом. Я не думала, что у тебя… это так, я думала… это все поверхностней, проще…
– А в этом ничего такого нет, мои родители всегда знали всех моих друзей, знакомых.
– А-а… я думала…
Она не договаривает. А я думаю: до конца ли я был искренен в предыдущей фразе и просто ли она моя знакомая.
– И девушек?
– Ты же взрослая, Наташ, что с тобой. Или я должен был знать, что встречу тебя? Но даже если б я и знал, – ни с кем не встречаться?
– Я просто расслабилась, извини. Мне очень приятно, что ты пригласил меня… И немного забылась.
Она целует меня, я целую ее глаза, которые в моих губах закрываются.
Я просыпаюсь поздно утром. Она уже не спит и смотрит в потолок.
– О чем ты думаешь? – Я бегу уже в ванную чистить зубы: у меня патология ко всяким запахам.
– О тебе, – слышу я.
– Что же ты думаешь обо мне? – спрашиваю я, когда возвращаюсь.
– Многое.
– Например?
– Если все скажу, я тебе буду неинтересна.
– Почему?
– Так мир устроен.
– Но ты мне и так неинтересна. Она смеется.
– Иди сюда.
Я иду. Она снимает с меня все снова.
– Наташ, я тебя уставшей, наверно, никогда не увижу.
– А ты устал?
– Нет, что ты, я никогда не устаю. Она обнимает меня нежно.
– Я слишком долго ждала тебя…
Мы встаем с кровати через отрезок времени, равный любви.
– Во сколько мы должны быть у твоих родителей?
– В шесть часов.
– Мне еще нужно заехать, переодеться, привести себя в порядок.
– Да ты что, ты прекрасно одета и выглядишь чудесно. – Я улыбаюсь. Она не обращает внимания.
– Неужели ты думаешь, что я в таком виде появлюсь перед твоими родителями?
Меня удивляет и трогает, что она так к этому относится, серьезно и торжественно и как-то напряженно.
– Значит, ко мне ты могла прийти в таком виде? Ко мне по-всякому можно, чего там, все сойдет. А к ним так нельзя, да?!
– Ну, Саша, пожалуйста, я к тебе тоже очень тщательно собиралась.
Я смеюсь и не могу остановиться.
– Но к ним надо по-другому, я знаю, они же не ты.
– Я ненавижу ждать, когда кто-то собирается, это убивает меня. Убей меня лучше сначала, хочешь, на, убей, – я бросаюсь к ней, – только не ждать и не переодеваться.
Она целует меня и смеется. Совсем всерьез не воспринимает.
Я расплачиваюсь, когда она выходит, я не люблю это делать при ком-то, при ней тем более. Вся эта денежная процедура мне неприятна.
Машина отъезжает, улыбка у водителя довольная, слава богу; им вечно мало.
– Ты подождешь меня, я быстро, вот увидишь. Это не займет много времени.
– Хорошо, – старчески ворчу я, и она целует мои глаза.
А я стою и думаю, сколько девочек из нашей группы живет в общежитии, и сколько из них это видело, и через какое время это разнесется по всем закоулкам факультета: с кем встречаюсь я. Эта «тайна» их вечно волновала. Просто жизни им не давала. Они ни одну не видели.
Она скрывается в плаще, идущем по ее ногам.
И тут я вспоминаю, что у меня сегодня лекция по зарубежной литературе… была. И читала ее Храпицкая, доцент, страшная, но умная. Ладно, переживет как-то, думаю я.
Напротив ворот общежития, наискось в двух шагах маленький стеклянный магазинчик. После такси у меня еще остается пять рублей. Ровно на шампанское, как раз, и я знаю, что в этом магазинчике оно всегда бывает, продается.
Я покупаю бутылку шампанского, которое нравится отцу. Только один сорт – полусухое. Он вообще не пьет ничего другого, кроме этого, и то по праздникам, событийно. Просто так себе позволить не может. Старая гвардия. (Фронт и все такое прочее.) В кармане у меня остается мелочь. Я иду обратно и думаю, сколько мне еще ждать надо. И тут неожиданно наталкиваюсь на нашу старосту Городулю.
– О, Саш, а ты чего это здесь делаешь? Ты смотри, с бутылкой шампанского!
– Люба, – говорю я, – ты секреты хранить умеешь?
– А что? Конечно, – Она становится необыкновенно серьезна, я с ней никогда откровенным не был.
– Ты никому не скажешь?..
– Что ты, честно, никому!..
– Як тебе пришел, для свидания!
– Да ну тебя, вечно шутки одни. Ничего серьезного.
– А жаль, да, Люб?..
– Ну ты и жук, Сашка, еще тот.
– Но не пожучистей тебя, – продолжаю традиционно я.
– А что, я – девушка.
– Ладно, я тебе верю, Люба. – У меня хорошее настроение в этот раз, и я не хочу ей портить его. – Вот поэтому ты сама понимаешь, что я не могу приходить к тебе на свидания…
– Почему?
– Потому что ты – девушка. Она сияет.
– Ну ты даешь, а с виду тихий такой.
К счастью, она сама спешит куда-то и скрывается быстро, вся расфуфыренная, в сторону метро.
Фу-у, с облегчением вздыхаю я. И думаю: будь ты счастлива, девушка.
Прошло минут всего десять, я стою с бутылкой в руке и думаю, ну, еще полчаса, как минимум, это точно. И собираюсь набраться сил для душевного и телесного томления.
И вдруг она неожиданно появляется передо мной:
– Вот и все, я готова.
– О, чудо, – говорю, – ты правда необыкновенная женщина, что не заставила ждать так долго.
– Пошли? – Она делает первый шаг.
И тут я продираю глаза и смотрю на нее. Она одевается так, что мне стыдно идти с ней рядом по улице. Нет, не броско, а очень тонко, со вкусом и обалденно выдержанно: в кофейный костюм с поднятыми плечами и удлиненную юбку с изящным разрезом сбоку от колена, кофты не видно, так как на шее что-то легкое и воздушное повязано. И все в тон – от туфель до сумки и платка. Феноменальный ансамбль, мне не верится, что она когда-то давно, сегодня, была моя. (Эта женщина из какого-то чудного журнала, прекрасная фотография законченного совершенства.) Такая женщина не могла быть моей: она совершенство. Я стою и не двигаюсь.
– Пошли, Саша. Ты что стал?
– Э-э… Наташа, мне неудобно идти с тобой.
– Это почему? Что, я плохо выгляжу? Неужели она не знает цену себе? И на такого недоделанного позарилась! А я еще там выставляюсь, делаю всепобеждающего героя из себя, победителя.
– Нет! Ты чудесно выглядишь…
– Я рада, что тебе нравится… что нравлюсь тебе.
– Но я плохо выгляжу, мне неудобно идти с тобой.
Я взглядываю на вытертовато-потертые джинсы песочного вельвета, туфли…
– Пойдем, не придумывай, Саш. Мы же идем к твоим родителям, и я должна была как-то одеться… скромно.
Нет, обалденная девчонка.
– Хороша скромность…
– Ну, Саш. Ты же не хочешь, чтобы тебя здесь кто-то увидел.
Я подпрыгиваю как ужаленный, и мы быстро удаляемся.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела, как с тобой Городуля разговаривала, она живет этажом ниже меня.
– Как, ты уже тогда была готова?
– Да, я стояла в подъезде и ждала, пока она уйдет.
Изумительная женщина.
– Я же тебе говорила, что быстро все делаю, я тебя не обманывала.
Я еще прибавляю шаг, ускоряя.
– Почему ты боишься, чтобы тебя увидели со мной?
– Ну… это сложно.
– Нет, ты смотри, ему даже не стыдно подтверждать. – Она смеется. – Удивительный мальчик, первый, кому со мной стыдно появляться. Хоть бы отказался!
Я улыбаюсь, глядя на нее, мы приближаемся к Новодевичьему.
– Я что, такая уродина, и тебе поэтому неудобно, что тебя увидят рядом, да?
– Нет, я не хочу и не желаю, чтобы увидели тебя, а не меня. Я ненавижу, чтобы МОЕ перемалывали на курсе и щупали все, кому не лень. Тебе понятно?!
– Хорошо, хорошо, успокойся, я не думала, что это заденет тебя.
Я погорячился. И целую ее в щеку, остужаясь. Но не до конца.
– Поэтому не задавай ненужных вопросов, я всегда делаю то, что правильно. И единственно верно.
Она расплывается в улыбке, бесподобной.
– Что вы говорите?! Я этого не знала.
И тут я не выдерживаю своего напыженного вида и смеюсь.
– Саша, а куда мы идем? – спрашивает она. Тут я вспоминаю, что забыл спросить ее.
– У нас еще целый час, ты не хочешь прогуляться до моста, а потом по той стороне набережной?
– Конечно. С тобой…
– Спасибо.
– За что ты меня благодаришь, это мне приятно, что мы дольше будем идти… А ты любишь гулять, ходить, брести? – мечтательно спрашивает она.
Но не могу же я ей сказать, что за 33 копейки ни одно такси не довезет нас до моего дома.
– Да, очень, – отвечаю я.
Мы идем мимо Новодевичьего кладбища, которое уже закрывается, и последних посетителей выпроваживает человек в форме милиционера.
Вдруг взгляд ее грустнеет.
– Что случилось, а? Она сжимает мой локоть.
– Здесь лежит мой дедушка.
Мы почти до моста идем молча. Мне нравится ее походка, какая-то необыкновенная. Она вообще вся необыкновенная.
– Он очень любил меня…
Я вежливо молчу. Чтобы не мешать, не перебивать ее воспоминания.
Мы поднимаемся на мост, она идет рядом.
И вдруг грохочет поезд, нарастая, и вот уже несется в метре, шаге от нас; она охватывает меня руками, вжимаясь в мое тело, и вздрагивает сильно. Я же говорил, в первый раз впечатление, что мост в реку рушится, и вы вместе с ним.
Сумка ее, в виде конверта, падает, я поднимаю, когда поезд прошел, и спрашиваю: все ли в порядке?
– Да, я просто испугалась.
– А я думал, что ты бесстрашная. Она улыбается.
– Почему?
– Ну, если уж согласилась на меня…
Ее улыбка окрашивается, и губы, что-то шепча, произносят.
– Что ты сказала, быстро?
– Как ты узнал, ах, да, я забыла, что ты наблюдательный.