– Прокуроры садят, – хохотнул четвертый муж. – Людей за стол присаживают.
Поесть было что. Гостьи, свои люди, натащили вкусностей, и мамик постаралась. Тетя Леночка хвалила:
– Какой славный салатик, Лиза! Правильно, что вместо майонеза сметана. Говорят, витамин С плохо усваивается с молочным, но с майонезом хуже всего.
– Молоко вдвойне смешней, если трескать с огурцом, – изрек муж Василисы Онисифоровны и загоготал в невидимую бочку.
– Зачем тебе, Лиза, медный кран?
– Он экологичный.
От крана перешли к экологически чистым молочным смесям – тетя Мариша недавно обзавелась внучкой. Тетя Леночка посетовала, что неуемная человеческая жадность безвозвратно губит экологию леса, рек, лугов, уничтожает бедных зверушек, и спохватилась:
– Василиса Онисифоровна, вы шубку-то соболью Санечке покажите!
– Чичас, – прогудела маникюрша полным ртом, не спеша доела салат и вышла.
Да-а!.. Великолепная шуба переливалась коричнево-искристым мехом и сидела на владелице, будто та в ней родилась.
Красавица Василиса Онисифоровна крупная, внушительная женщина. Таких не выставляют на демонстрациях мод и в конкурсах миссок. Такие стоят в музеях. Их ваяют в бронзе и мраморе. Другие рядом с царственной розой смотрятся как полевые цветы. Между тем, она до сих пор только и делает, что возится с чужими ногтями, даже на ногах.
Маникюрша прошлась у стены подиумным шагом:
– Ну как?
– Вы – леди, – Санька был в восхищении.
– Бери выше – бизнесвумен, – залюбовался новый муж.
В кухне что-то заскворчало. Василиса Онисифоровна с легкой тревогой повела носом, величаво выплыла и появилась через минуту все еще в шубе и с огромным стеклянным блюдом в руках. На блюде возвышалась печеная индейка.
– Вы что, вы что! – воскликнула тетя Леночка. – Разве так можно, ведь испачкаетесь!
– Можно и нужно, – Василиса Онисифоровна торжественно водрузила блюдо на середину стола. – Не первая, чай, обновка и не последняя.
– Не последняя, – заверил муж, окидывая ее обожающими глазами. – Сдам с бригадой объект, шиншилловую купим.
Смугло-коричневые выпуклости индейки обрамлял золотой багет картофеля фри. Облитая жирным соком, она сверкала не меньше шубы. Санька глянул на сжатую пухлой щепотью индюшачью гузку и понял, что сыт по горло. Под шумок тоста за будущую шиншиллу и звон бокало-кружек удалось тихонько выскользнуть из-за стола. Спустя некоторое время гостиная заголосила: «Там, где клен шумит…»
– Леонид Григорьевич! Санечка! Идите с нами петь! – покричала тетя Леночка. Они не отозвались, и слабый ее дискант потонул в стройном хоре, ведомом мощным контральто Василисы Онисифоровны. Пели слаженно, с душой. Парикмахерши и на работе иногда пели.
– Принеси мне, пожалуйста, книгу «О Цезарях», – попросил отца Санька. – А то женщины меня не отпустят. Историк советовал почитать.
Книга Аврелия Виктора Секста (цвет желудь) стояла в гостином книжном шкафу между «Библейскими легендами» (цвет красная медь) и бестселлером «Эксгибиционистка» (цвет формы гитлеровских штурмовиков СА).
– Еще чего, – сказал отец задиристо и перевернул страницу «Дорожных работ». – Тебе надо, ты и неси.
Вздохнув, Санька сел ждать, когда гости уйдут.
– Через полчаса, – кивнул понятливый отец. Пользуясь безнадзорностью, он ел киви. Совмещать еду с чтением мамик категорически запрещала.
…Интересно, что сейчас делает Женя? На прошлой неделе Санька вызнал по школьному журналу номер ее домашнего телефона. Рискнул позвонить несколько раз. Слушал, как она говорит: «Але? Почему не отвечаете?», вбирал в себя нежный голос и молчал. Потом ловил гудки, как азбуку Морзе. Звуковая тень Жени жила в нем то время, пока он ее не видел.
Сегодня она улыбалась Мишке так загадочно, словно между ними вне школы и репетиций произошло что-то радостное. Все знают, что он неровно дышит к Ирине Захаровне, но Санька изводился и замечал, как темнеют голубые «Ольгины» глаза. Ленский-Леха спотыкался чуть ли не на каждом слове, а ведь выучил текст назубок…
После звездного вечера Женя почему-то совсем замкнулась. Ни слова лишнего, ни улыбки. Странная и противоречивая штука – любовь. Она сокрушает, а тебе как будто нравится сокрушаться, к тому же кажется, что ты нашел себя и одновременно – что ты себя потерял. Это у всех так, или только у него, Саньки?.. А ревность? О-о! Он как будто знал в себе все – от души высоких порывов до чертенят в потаенных омутах, но пришло дразнящее чувство и сказало: «Фигушки, ничего ты не знаешь!» Ревность начала перебирать заслуги, переоценивать достоинства, жалить обидой: почему Шишкин? почему не я? что я, хуже? чем? Обнаружилось, чем хуже: не гений. Пробудилась зависть, подначивала заехать Мишке по лбу (хотя ему-то за что), повергала в отчаяние: не долбануться ли самому башкой «ап стену» – выбить физической болью душевную маету. Мучительные мысли преследовал привкус сладкой мазохической горечи – истязающий, пленительный… невыносимый.
Курили на крыльце «дворца» вдвоем с Лехой, и он сказал:
– То Кислицына сигареты стреляла, то теперь ты.
Санька удивился:
– Юлька курит?
– Как ты, от расстройства, – засмеялся Леха. – Ты же смотришь на нее мимо кассы.
А ведь Саньке казалось, что проследил все линии (шестигранник + Мишкина любовь к Ирэн) как Штирлиц.
…Отцовский прогноз был точен: гости засобирались ровно через полчаса. Санька стойко вытерпел салатно-винный поцелуй в щеку от тети Леночки и прощальные вопросы Василисы Онисифоровны о «герлах». Едва за могучей спиной ее четвертого мужа закрылась дверь, мамик побежала в кухню.
– Дмитриевский! Ты видел Васину шубу? Видел?! И тебе не стыдно, что я, как обдергайка, в китайской норковой хожу? Даже не в греческой!
– Душно дома, – рассеянно сказал отец. – Пот градом, а Василиса в шубе по такой жаре… Чуть я ее индюшатину не проворонил. С ума они в ТЭЦ посходили, что ли, так топить?
– Начальник ЖКХ распорядился заглушки с труб снять, – пояснил осведомленный Санька.
– Сашхен, не мешай! – мамик отстранила его крепкой рукой. – Ты слышишь меня, Дмитриевский? В «Кипеже» на манекене последняя соболья осталась. Все разобрали, а было три!
– Ну и что ты хочешь этим сказать, – отец заложил в книгу чайную ложечку.
– Я хочу шубу.
– Соболью?
– Норковую!
– Сама же плачешь, что у тебя норковая.
– У собольей цена занебесная, мы не потянем, – затараторила мамик, – мне такая длинная и не нужна, я же машину вожу, я там короткий вариант приглядела, из норки, «Автоледи» называется, такая хорошенькая светлая шубка с хвостиками под горностаевую мантию, нам по карману… если ты найдешь халтуру!
– Где?
Мамик подбоченилась, прищурила глаза.
– А вот это, Дмитриевский, не мое дело. Иди на свой «Парнас» и думай.
Санька помог ей вымыть посуду. Голова пухла от духоты, запахов пищи и досады. Если мамик чего-то завожделела, ее не переубедить.
– Дура Ленка, – сердилась она вслух. – Заколебала талдычить об экологии. Однова живем, чего жалеть?
– Рядиться в шкуры зверей – атавизм, – не выдержал Санька. – Человек не пещерное существо.
– Не надо ля-ля, – отмахнулась мамик. – Человек такой же зверь, и лучше быть хищником, чем сусликом. Ты не урвешь – другие прихватизируют. А Ленка просто завидует. У нее ж ни красоты, ни квартиры, и мужики от нее в вечность ка́нуют без зазрения совести… Как правильно, Сашхен, сказать «канули», если они кануют вот сейчас?
– Кана́ют.
– А Василису возьми – все при ней. Мужики – выбирай не хочу, то таксист, то прораб, и руки не крюки, сантехника звать не нужно кран менять. Везет же некоторым…
– Завидуешь?
– Дурак, – правый уголок ненакрашенных, «домашних» губ мамика поехал вбок и вниз. – У меня есть ты. Сын. У Ленки с Василисой в этом плане швах, и годы за пазухой не спрячешь. Мариша дочь замуж выдала как отрезала. Так что это они мне завидуют. Они знают: я тебе высокую планку ставлю, чтоб ты над нами всеми возвысился. Ты ж у меня не слюнтяй и сусликом не будешь.
– Ясно, – усмехнулся Санька. – Буду хищником. Вознесусь орлом и сусликов стану клевать.
– Не над музейным же добром трястись, ему в обед сто лет, и все равно не твое!
Санька неопределенно пожал плечами, и мамик разъярилась:
– Ты вокруг глянь! Кто не умеет хапнуть – тот без прав! Какие музеи?! Я тебя умоляю! Понятно – Третьяковка там или Эрмитаж, а тут кое у кого антиквариат в домах покрасивше, чем в фондах! Что, отцу денег девать некуда, хоть жопой ешь?
– Мамик, ты почему-то добро в одном смысле понимаешь.
– Это в каком-таком смысле?
– Тебе оно больше нравится в магазине, чем в душе.
– Ой, отвянь! Душа – воздух, ее в банк на счет не положишь. У нас в стране только олигархи хорошо живут. Купаются в фонтанах шампанского, икру жрут золотыми ложками. Богатой тетки у нас в америках нету, самому придется вверх лезть. И ты залезешь!
– В икру?
Мамик глянула затуманенными глазами:
– В экстра-класс. Наследство у тебя подходящее – отцовский ум и моя воля, вот что главное…
Она вдруг отвлеклась от воображаемых капиталов сына и подозрительно принюхалась.
– Ты курил?
– Нет, – соврал Санька.
– От тебя табаком несет.
– А от тебя – вином, – огрызнулся он.
– Смотри! – погрозила кулаком мамик. – Увижу – всю морду разобью!
В дверях показался отец.
– Что за шум, а драки нету? Лиза, я подумал. Позвонил кое-кому и нашел деньги. Возьмешь завтра свою «Автоледи».
– Где нашел? Кто дал? В долг?
– Красть не умею, – развел руками отец. – Деньги дадут сейчас, а летом в отпуск отработаю. Оформительскую работу предложили.
– Я помогу, – обрадовался Санька.
– Чего «помогу»! – с ходу взвинтилась мамик. – И думать не смей! Тебе к экзаменам готовиться надо, в экономический поступать! Зря, что ли, я как дура доцентшу с прошлого года окучиваю?!
Опомнившись, смачно поцеловала отца:
– Спасибо, Дмитриевский.
Ее сжатые щепотью губы напомнили Саньке что-то виденное недавно. Да: индюшачью гузку.
В груди теснило, хотелось покурить. От сигарет першит в горле, и голова кружится, зато табачная горечь перебивает другую. Санька включил торшер, прилег. Полистал книгу, выхватывая глазами абзацы и строки. Не читалось. Не по настроению, и Цезари оказались до изумления кошмарными людьми. Вскоре выяснилось, что не спится. А дом смолк и уснул. Гасли одно за другим окна напротив. За ними засыпала жизнь со всеми своими привязанностями и любовью, но чаще с привычкой, терпимой, как неизбежность. Покой плохонький, да свой. Свои погремушки и скелеты в шкафах, «посторонних просим не беспокоиться».
Санька прокрался в прихожую, бесшумно оделся и, не щелкая замком, притворил дверь.
Иней кутал игольчатым кружевом ветки бабушки-ели в Новогоднем парке. Белые балетные пачки топорщились на нижних лапах елочек, березы сливались со снегом, и казалось, что черточки на их стволах нарисованы прямо на сугробах. Луна сеяла в воздух пыль сизого света. Сигаретный дым тек, как туманный ручей в перевернутое вверх дном ущелье, повторяя все изгибы его и выступы. Голова снова кружилась, но легко и приятно. Вместо того чтобы вернуться, Санька перепрыгнул через штакетник детской площадки. Днем этот маленький двор жил шумно и весело в объятиях большого двора. Снег спрессовался здесь до крепости наста. Чей-то грузовичок так и не довез до точки назначения ворох жухлых листьев. За столиком под крышей заснеженного мухомора ждал хозяина плюшевый медвежонок.
Санька взошел на железную горку. Он мог бы с зажмуренными глазами забраться на нее и съехать. Каждая пядь его тела помнила все ее мелкие выемки, щербинки и крутую обрывистую волну. Девочки останавливаются внизу осторожно, а мальчишки летят с разгона и без тормозов. Еще мгновение, еще одно… навстречу твердому кулаку земли.
С горки Санька увидел возле Жениного дома девичью фигурку в черном. Девушка что-то подобрала в сугробе и забежала обратно, а дверь оставила открытой. Выстудится подъезд – батареи могут замерзнуть.
Не вышло полета. Как же он вырос. Санька встал и заскользил по обкатанной дорожке к распахнутой двери.
Лампочки на первом этаже почему-то не горели, внутри зиял мрак. Кто-то кашлянул или почудилось? В темноте всегда что-нибудь мерещится. Санька вошел тихо-тихо, прислушался. Дом был полон звуков. Издалека раздавался автоматный стрекот – в какой-то квартире смотрели военный фильм. Урчали трубы, кашляла девушка. Пахло табачным дымом. Где у них выключатель?
…Она сидела на лестнице в осенней куртке, без шапки, притулившись плечом к стене, и курила «бычок», засунутый в трубочку от фломастера.
– Выключи сейчас же! – вскричала глухим шепотом, почему-то не удивившись Санькиному явлению.
– Женя? Ты что тут делаешь?
Кошка, та самая, черная охотница на «дворцовых» воробьев, лакала из блюдечка молоко. Настороженно косилась на ногу пришельца зеленым глазом: поставил ботинок ступенью ниже, мог пнуть. У странствующих кошек большой опыт в отношениях с ботинками.
– Живу в этом доме, – просипела Женя. – А ты что?
– Я… я гулял. Смотрю – дверь открыта.
– Иди отсюда, – она поперхнулась, раскашлялась и выбросила фломастерный мундштук.
– Тебе плохо. Ты плакала.
– Не твое дело. Кошку жалела. Увидела в окно, что лазает по сугробам, и вышла.
– Я ее помню.
– Думала – помирает, а ничего, живая. Только ушки обмороженные.
– Кошки живучие. Себе возьмешь?
– Не разрешат. Скажут – зараза…
– Чужие «бычки» курить хуже зараза.
– Через фломастер не опасно, – Женя сердито тряхнула челкой. – Пошел он к черту! Все равно кошку возьму.
– Кто «пошел к черту»?
Она всхлипнула.
– Папа… Чего пристал? Гуляй дальше.
– Пока ты сидишь в подъезде, я никуда не пойду. – Санька снял шарф. – Вот хотя бы на него сядь. Ступени же холодные, бетон. Простудишься.
– Пускай.
– Родители знают, что ты здесь?
– Спят… Мама спит. Папа еще на репетиции.
Женя все-таки села на шарф. Наверное, сильно замерзла. С коленей, когда привстала, упала нарядная новогодняя открытка. Фиолетовый шар в снежных звездах и блестках. Санька поднял.
– Дай сюда! – Женя выхватила открытку из рук.
– Уже с праздником поздравляют?
В ее заплаканных глазах мелькали и преломлялись отражения лампочки.
– Ага. Жизни не представляют без Женечки в этом Новом году. Любят, скучают, ждут встреч…
В голосе прорывались злость и обида. Санька понял, что очутился на пустом берегу: у нее своя лав-стори. Наверное, траблы с парнем. Он, скорее всего, и обидел. Кулаки сжались сами собой.
– Бойфренд? – спросил Санька как можно небрежнее.
Женя помотала головой – отрицательно и сверху вниз, словно нарисовала лицом крест.
– Папина любовница.
Санька успел деликатно прикрыть рот ладонью, якобы зевнул (на самом деле замаскировал отпад челюсти).
Кошка долакала молоко, дочиста облизала блюдце и, мурлыча, потерлась о ногу потенциальной хозяйки.
– Дома нет ничего мясного, я бы вынесла, – повинилась та. Кошка выслушала, подрагивая обмороженными ушами. Она съела бы все, что не жаль вынести – корку хлеба, картофельные очистки – на помойке всякое приходилось есть. Хозяйка ее не поняла, но кошка была полна надежд и уютно прилегла рядом.
– Не хочу жить, – Женя снова возвела кверху припухшие глаза с хрустальными бликами. – Повеситься, что ли?
– У тех, кто вешается, вываливается язык, – предупредил Санька, пугаясь. – Делается синий, как у съедобных китайских собак, и вылезает на подбородок… Жень… Может, тебе помощь нужна?
Она горько усмехнулась:
– Веревку намылить?
– Ну, побить кого-нибудь, окно ему расколотить…
– Спасибо, сама справлюсь.
Санька в замешательстве колупнул синюю краску на стене. Она отошла под ногтем изящной полоской и плавно, перышком, полетела к полу. Дом новый, а краска никудышная.
– Есть сигареты?
– На, – Санька протянул пачку «Явы» и спички. – Капля никотина убивает лошадь.
– Я бы сейчас и водки выпила.
Женя вдруг заговорила быстро, сбивчиво, и Санька сообразил, что она разговаривает сама с собой, но как бы и с ним. Просто горе в ней уже не помещалось.
– Вот умру… и пусть он тогда бросит маму. Легче бросить без меня. Пусть встречается с этой женщиной сколько захочет. Ему не стыдно. Сорок четыре года, конец жизни, можно сказать, а у самого телки в глазах и бесы в ребрах…
Из Жениных сумбурных слов Санька кое-как понял, что она нечаянно нашла адресованную отцу открытку – у них с отцом одинаковые имена. Оба Евгении (как Онегины в Мишкиной пьесе). Любовница поздравила старшего Женечку, а Женя думала, что кто-то поздравляет ее. И теперь она ждала отца с репетиции (а скорее, от той женщины), чтобы высказать ему все, что о нем думает. Дома невозможно, там мама…
– Только не болтай никому, – очухалась Женя.
– Могила, – поспешил заверить Санька.
– Папа нас ни во что не ставит, – терять было нечего, раз уж все рассказала. – Мы по сравнению с ним, талантливым и непревзойденным, ничтожества. Относится к маме как к рабыне – приготовь, подай, унеси. Она молчит и терпит. Идеализирует. Он для нее один – «звезда заветная, другой не будет никогда»… Ненавижу! Кран третью неделю течет, никому дела нет. Меня они кинули. Им важно, чтобы я дома торчала и уроки. Остальное по фигу. Я теперь нарочно кошку к себе заберу. А если папа начнет возмущаться, уйду из дома.
– Куда?
Женя не ответила. Сдавила лицо ладонями и закачалась.
Сто́ит человеку что-нибудь рассказать, как другой примеривает себя к его ситуации. Санька подумал: в моей семье тоже дела не фонтан.
– Жень, у меня сантехник в ЖКХ знакомый. Хочешь, попрошу, чтобы ваш кран починил?
– Я его знаю, – она кривовато улыбнулась. – Общались по телефону, он шайбы в нашем доме «отблиновал». Обещал прийти в течение месяца.