Тем временем Луи Геккерн и его невестка встретились с поджидавшим их в Берлине Дантесом. Оттуда Екатерина Николаевна с мужем отправились во Францию, в Сульц, где проживало семейство родного отца Дантеса. А Геккерн поспешил в Голландию улаживать свои дела в Гааге, где его ожидал весьма холодный прием, мало того — о нем «наводили справки».
Сохранилось письмо министру российского двора от гаагского председателя высшего суда по делам дворянства барона Линдена де Геммена:
«Гаага, 1 мая 1837.
Господин полномочный министр.
Разрешите мне справиться у вас, насколько достоверна заметка, напечатанная в Гаагской газете.
В с. — петербургской газете „Русский инвалид“ напечатано: „Барон Гекке-рен, поручик кавалергардского ее величества государыни императрицы полка, объявлен, в силу приговора военного суда, лишенным чина и звания русского дворянина и разжалован в солдаты, вследствие его дуэли с камергером двора Александром Пушкиным, скончавшимся от полученной по время поединка раны.“
Ввиду того, что мне в качестве председателя высшего суда по делам дворянства надлежит знать, согласно ли это сообщение с истиной, или нет, я беру смелость обратиться к вам с просьбой просветить меня относительно этого вопроса.
Имею честь быть с глубочайшим уважением, господин полномочный министр, вашим смиренным и покорным слугою.
Ф. Г. барон Линден де Геммен»{418}.
Будучи «не в чести» в России, Геккерн оказался невостребованным и в своем отечестве.
«Старик Геккерен был человек хитрый, расчетливый еще более, чем развратный»{419}, — писал сын князя П. А. Вяземского Павел Петрович.
«Расчетливый», но, как видно, просчитался…
«…Небо наказало Геккерена и Дантеса. Первый, выгнанный из России, где свыкся, лишенный места, важного для него по жалованью, презираемый даже в своем отечестве, нашелся принужденным скитаться по свету»{420}, — отмечал в своих мемуарах Н. М. Смирнов.
После такого крушения дипломатической карьеры Луи Геккерн вскоре прильнул к дому Дантесов, создав весьма странную семью, где его «возлюбленный Жорж» оказался меж двух отцов и своей «горячо любимой Катрин».
Как говорится, без комментариев…
12 мая 1837 года
Барон Мальтиц — графу К. В. Нессельроде.
«Гаага, 12 мая 1837 года. Конфиденциально.
Милостивейший государь,
Барон Геккерен прибыл сюда несколько дней назад. Он тотчас же попросил и получил аудиенцию у их королевских высочеств, у принца Оранского и принцессы Оранской. Но только сегодня, в среду, — обычный приемный день у короля — г. Геккерен должен предстать пред его величеством.
Не получая никакого уведомления от вашего сиятельства относительно причины отозвания этого посланника и зная, сверх того, ваше всегдашнее благожелательное к нему отношение, я полагал, что мой долг — отвечать сообразно той торопливости, с которой он постарался меня видеть тотчас… Геккерен, кажется, ожидал найти у меня некоторые документы, которые ваше сиятельство рассчитывали доставить ему при посредстве посольства и которые в его глазах, по-видимому, представляют огромную важность…
Я не мог не заметить тяжелого чувства, вызванного здесь всем этим делом, и я не скрою от вашего сиятельства, что здесь были, по-видимому, оскорблены теми обстоятельствами, которые сопровождали отъезд барона Геккерена из С.-Петербурга.
Имею честь быть Вашего сиятельства смиренным и покорным слугой»{421}.
15 мая 1837 года
Барон Геверс — Луи Геккерну в Гаагу.
«…Здесь, г-н барон, нет никаких новостей сверх того, что я писал раньше; в свете не поднимают больше вопросов о смерти Пушкина. С первого дня моего приезда я избегал и прерывал всякий разговор на эту тему; вражда общества, исчерпав весь свой яд, наконец стихла. Император принял меня несколько дней тому назад в частной аудиенции; все, что касалось до этого дела, тщательно избегаемо. Геверс»{422}.
15 мая 1837 года.
Барон Геккерн — Иоганну Геверсу из Гааги.
«…Будьте добры отправиться от моего имени к графу Нессельроде и скажите ему, что я не нашел здесь бумаг, которые он обещал мне выслать и которые касаются события, заставившего меня покинуть Россию. Эти бумаги — моя собственность, и я не допускаю мысли, чтобы министр, давший мне формальное обещание их возвратить, пожелал меня обмануть. Потребуйте их и пошлите их мне немедленно же: документов числом пять.
Барон де-Геккерен»{423}.
…Как видно, каждый был оценен по достоинству и занял свое место в истории.
* * *Однако оставим семью Екатерины Дантес с ее проблемами и вернемся в Полотняный Завод к семье Пушкина.
Для Натальи Николаевны начиналась другая жизнь. Горькая жизнь многодетной вдовы. Жизнь без Пушкина…
Дни протекали довольно однообразно. Когда приближались семейные даты, они, естественно, не были праздниками в полном смысле этого слова. Хотя май был буквально насыщен такими событиями.
Так, Дмитрию Николаевичу Гончарову, являвшемуся главой рода, 1 мая 1837 года исполнилось 29 лет, а несколько дней спустя его жена Елизавета Егоровна, которая была «по происхождению из кавказских княжен, но выросшая в бедности», подарила ему сына-первенца, названного в честь отца — Дмитрием.
14 мая 1837 года.
В этот день младшему сыну Поэта, Грише Пушкину, исполнилось всего два годочка от роду.
Его бабушка, Наталья Ивановна Гончарова, прожив в Полотняном Заводе в кругу детей и внуков два месяца и дождавшись рождения еще одного внука, в этот день уехала к себе в Ярополец.
На следующий день Наталья Николаевна написала свекру:
«15 мая 1837 года.
Простите, Батюшка, что так долго вам не писала, но признаюсь вам, я не могла решиться поздравить вас с праздником Пасхи, он был таким печальным для нас. Роды моей невестки также в какой-то степени были причиной моего молчания. Тысячу раз благодарю вас, что вы так добры и хотите приехать повидать меня в Заводы. Я никогда не осмелилась бы просить вас быть столь снисходительным, но принимаю ваше намерение с благодарностью, тем более, что я могла бы привезти к вам только двух старших детей, так как у одного из младших режутся зубки, а другую только что отняли от груди, и я боялась бы подвергнуть их опасности дальнего пути. Брат мой в ближайшее время не собирается в Москву, но я надеюсь, мой добрый Батюшка, что это не помешает вам осуществить ваше намерение. Вы не сомневаетесь, я уверена, в нетерпении, с которым я вас жду. Как только вы получите вести о том, что Ольга разрешилась, прошу вас, сообщите мне об этом, и осмелюсь вас просить напомнить ей обо мне в первый же раз, как вы будете ей писать.
Маминька покинула нас вчера, но перед отъездом она мне поручила поблагодарить вас за память и засвидетельствовать вам свое почтение, так же и Александрина. Стало быть до свидания, Батюшка, нежно целую ваши руки.
Н. Пушкина»{424}.
19 мая старшей дочери Пушкиных, Маше, исполнилось 5 лет.
22 мая среднему из братьев Гончаровых, Ивану, исполнилось 27 лет.
23 мая 1837 года
На 23 мая выпадало сразу несколько семейных событий:
— младшей дочери Пушкиных, Наташе, исполнился годик;
— отцу Поэта, Сергею Львовичу, исполнилось 67 лет, и в этот же день Ольга Сергеевна родила ему внучку, о чем Н. И. Павлищев сообщал ему из Варшавы:
«Воскресение, 23 мая 1837 года.
Только что Ольга произвела на свет дочь. Пользуюсь сегодняшней экстрапочтой, чтобы написать вам эти несколько слов, которые, несомненно, доставят вам удовольствие. Роды хотя были тяжелыми, продолжались только четыре часа и несколько минут. Ольга помнит, что сегодня день вашего рождения. От всей души сердечно поздравляем вас. Если бы родился сын, он носил бы ваше имя, но дочь — она будет носить имя своей бабушки. <…>»{425}.
26 мая 1837 года
26 мая 1837 года Н. И. Павлищев пишет еще одно письмо тестю:
«Я уже известил вас, дорогой папа́, о том, что в воскресенье, в восемь часов утра, Ольга произвела на свет дочь, которую мы назвали Надеждой. <…>
Я с огорчением вижу, что выбор лиц, назначенных опекунами детей Александра, далеко не отвечает нашим ожиданиям. <…> Правда, сироты будут иметь еще немалый доход от продажи книг их отца, который может достичь 350 000 рублей; правда, и дети, и мать пользуются назначенной им весьма солидной пенсией, но это не причина, чтобы отказываться от выгоды и упускать ее. К тому же Жуковский по своему общественному положению занят сейчас другими обязанностями; он находится при великом князе-наследнике, которого ныне сопровождает в его путешествиях. Граф Виельгорский, сдается мне лучший музыкант, нежели попечитель, мы еще увидим, чего он стоит. Что касается графа Строганова и г-на Отрешкова, то, я полагаю, они попали в список опекунов лишь ради того, чтобы их было поболее. Словом, выбор опекунов не тот, которого бы требовали интересы несовершеннолетних. <…> По праву и по сути вещей, вы отец и опекун этих детей; это ваш долг блюсти их интересы, и вы, несомненно, станете заботиться о них лучше, нежели любой официальный опекун. Это опекунство несет нам еще новые затруднения. Лев настаивает на том, чтобы как можно скорее быть введенным в право наследования Михайловского; он передал мне свои полномочия на это. Я же могу лишь последовать его примеру. <…> Итак, надобно приступать к разделу имения. <…> Я пишу о Михайловском, потому, что оно дорого всем нам по связанным с ним воспоминаниям.
Ваш преданный сын Н. Павлищев»{426}.
А меж тем, в этот день, 26 мая, Пушкину исполнилось бы всего 38 лет…
Н. И. Павлищев мог бы вспомнить о дне рождения Поэта в письме к его отцу, но, как видно, его занимали другие заботы.
На разделе Михайловского Николай Иванович начал активно настаивать вскоре после смерти Надежды Осиповны Пушкиной.
Сергей Львович писал старшему сыну еще 7 августа 1836 года:
«…Подумав, я посылаю тебе письмо г-на Павлищева в подлиннике.
Имей терпение прочесть его. Ты увидишь, как он жаден, как он преувеличивает ценность Михайловского и как он мало понимает в управлении имением. — Счеты с управляющим тоже преувеличены… Это человек очень жадный, очень корыстный и весьма мало понимающий то, что он берет на себя».
Прасковья Александровна Осипова, коротко знавшая чету Павлищевых, не раз приезжавшую на лето в Михайловское, в письме Пушкину от 6 января 1837 года очень резко отзывалась о Николае Ивановиче: «Павлищев сущий негодяй и, к тому же, сумасшедший»{427}.
|
В то же время горькие, полные печали слова теснятся в воспоминаниях о Поэте его друзей, знакомых, всех тех, кого гибель Пушкина потрясла своей трагической нелепостью.
Вполне вероятно, что 26 мая 1837 г. — первый день рождения Александра Сергеевича без него — стал Днем его Памяти. Известно, что в этот день в Петербурге состоялось заседание Опеки над детьми и имуществом Пушкина.
Очевидно, в такие памятные дни особенно обостряется чувство утраты и желание быть рядом с теми, кто больше других знал и любил ушедшего. Любая вещественная память о нем — незаменима.
Так, накануне этого дня, 24 мая 1837 года, князь П. А. Вяземский писал П. В. Нащокину в Москву:
«Вы, говорят, имеете прекрасный бюст незабвенного нашего друга. Если поступили уже в продажу слепки с него, то пришлите сюда их несколько, а в особенности один на мое имя»{428}.
29 мая 1837 года
29 мая 1837 года, три дня спустя, вероятно, все еще находясь во власти воспоминаний об этом дне, Дне Памяти Пушкина, П. А. Плетнев писал пушкинскому «знакомцу по чувствам и таланту» поэту В. Г. Теплякову:
«Все мы, его знакомые, узнали об общем несчастии нашем лишь тогда, когда уже удар совершился. Предварительно никому ничего не было известно. Он мне за несколько недель рассказывал только, что к молодому Геккерену он посылал такие записочки, которые бы могли другого заставить драться, но что он отмалчивался. После этого и свадьба совершилась. Узнав об этом, я предал совершенному забвению все прежнее. В ту самую минуту, когда из кареты внесли его раненного, я заехал к нему с тем (это было вечером, в 8-м часу), чтобы взять его к себе, что и прежде по средам иногда я делал. <…> В четверг утром я сидел в его комнате несколько часов (он лежал и умер в кабинете, на своем красном диване, подле средних полок с книгами). Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим. Перед тою минутою, как ему глаза надобно было навеки закрыть, я поспел к нему. Тут был и Жуковский с Михаилом Виель-горским, Даль и еще не помню кто. Такой мирной кончины я вообразить не умел прежде. <…> Тотчас отправился я к Гальбергу. С покойного сняли маску, по которой приготовили теперь прекрасный бюст»{429}.
Сам же Виктор Григорьевич Тепляков, скорбя по поводу гибели Поэта, величал его: «Слава и честь родины».
Без сомнения, помнила этот день и Наталья Николаевна. Тогда она впервые встретила этот день без Пушкина. Одна…
А три года назад, в 1834-м, в период расцвета их семейного счастья, Александр Сергеевич писал, обращаясь к ней:
Но ведь не о смерти же писал Поэт! Никому из них о смерти тогда и не мнилось. Они были молоды, счастливы, жизнь только начиналась. Рождались дети, и им, молодым, грезилось, что впереди много-много счастливых, долгих, щедрых лет… Лет любви и творчества.
Поэтому, когда 29 июля 1836-го женился старший брат Натальи Николаевны — Дмитрий Гончаров, она передала ему обещание щедрот от руки Александра Пушкина:
«…Муж просит меня передать его поздравления и рекомендуется своей новой невестке… он обещает написать… стихи когда появится на свет новорожденный»{430}. — Это обещание было дано в начале августа того же года. В сентябре Наталья Николаевна его повторила:
«…Мой муж обнимает тебя, он непременно напишет стихи твоему новорожденному…»{431}.
Так уж случилось, что родившийся в мае 1837 года первенец брата вскоре умер — слишком высока была детская смертность в то время.
…Ни Пушкина, ни новорожденного, ни стихов…
Нетрудно представить, как тяжела была для Натальи Николаевны эта смерть, смерть младенца, на фоне ее личной трагедии.
Еще одна смерть в том черном 1837 году…
* * *Изредка в Полотняный Завод приходили письма от знакомых и друзей Пушкина. Не оставляя своим вниманием Наталью Николаевну, они, сами того не желая, возвращали ее во вчера, хотя любое упоминание о трагедии причиняло боль — слишком свежа была рана в любящем сердце.
2 июня 1837 года
Софья Николаевна Карамзина — брату Андрею в Баден-Баден.
«Среда, 2 июня 1837 года. Царское Село.
<…> На днях я получила письмо от Александрины Гончаровой и Натали Пушкиной. Эта последняя пишет: „Вы хотите иметь от меня несколько дружеских слов для Андрея: сердце мое слишком живо ощущает дружеские чувства, которые он всегда к нам питал, чтобы отказать вам в этом; передайте ему сердечный привет и пожелание совершенно восстановить свое здоровье“. Она кажется очень печальной и подавленной и говорит, что единственное утешение, которое ей осталось в жизни, это заниматься детьми… В своем письме я писала ей об одном романе Пушкина Ибрагим, который нам читал Жуковский, и о котором я, кажется, тебе в свое время тоже говорила, потому что была им очень растрогана, и она мне ответила: „Я его не читала и никогда не слышала от мужа о романе Ибрагим; возможно, впрочем, что я его знаю под другим названием. Я выписала сюда все его сочинения, я пыталась их читать, но у меня не хватает мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его — все равно что слышать его голос, а это так тяжело!“»{432}.
И полгода спустя после трагедии на Черной речке родные, друзья и близкие Поэта все еще не могли прийти в себя. В то же время в далеком солнечном Баден-Бадене, немецком курортном городке в горах Шварцвальда, иные жили своей беспечной жизнью, а случившееся было для них, судя по письмам, не более чем предметом светских разговоров и судачеств. Жили и находили себе оправдание. Даже Дантес.
2 июня 1837 года.
Великий князь Михаил Павлович из Баден-Бадена — Николаю I.
«Несколько дней тому назад был здесь Дантес и пробыл два дня. Он, как говорят, весьма соболезнует о бывшем с ним, но уверяет, что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинить касательно Пушкина и жены его, и не имел с нею совершенно никаких сношений, был же вынужден на поединок поведением Пушкина. Всем твердит, что после России все кажется ему маленьким и мизерным. На лето он переезжает с женою жить сюда»{433}.
Сохранились противоречивые свидетельства современников, рассказывающие о встрече Дантеса с братом царя: «Дантес, по приезде в Баден, при встрече с великим князем Михаилом Павловичем, приветствовал его по-военному; но великий князь от него отвернулся»{434}.
Князь Владимир Федорович Одоевский в своем дневнике записал по этому поводу: «Встретивши Дантеса в Бадене, который, как богатый человек и барон, весело прогуливался с шляпой набекрень, Михаил Павлович три дня был расстроен. Когда графиня Сологуб-мать, которую он очень любил, спросила у него о причине его расстройства, — он тяжело отвечал: „кого я видел? Дантеса!“ — Воспоминание о Пушкине вас встревожило? — „О, нет! туда ему и дорога!“ — Так что же? — „Да сам Дантес! бедный! — подумайте, ведь он солдат“.
Все это было в нем — не притворство, но таков был склад идей»{435}.
11 июня 1837 года
О местопребывании Луи Геккерна в то время говорит письмо барона Мальтица графу Нессельроде: