Племянница А. Ф. Закревской, М. Ф. Каменская, впоследствии в своих «Воспоминаниях» писала:
«Всем известно, какое было тогда стечение народу на канаве у Певческого моста перед домом <…> Весь этот люд днем и ночью рвался поклониться праху незабвенного поэта. Затем тело Александра Сергеевича до дня похорон поставили в склеп Конюшенной церкви, и там поклонения продолжались. А дамы так даже ночевали в склепе, и самой ярой из них оказалась тетушка Аграфена Федоровна Закревская. Мало того, что ее сон не брал все время, как тело стояло в склепе, мало того, что она, сидя около гроба в мягком кресле, не переставала обливаться горючими слезами, — нет, она еще знакомила ночевавших с нею в склепе барынь с особенными отличительными чертами <…> характера дорогого ей человека. Разумеется, она первым делом с наслаждением поведала барыням, что Пушкин был в нее влюблен без памяти, что он ревновал ее ко всем и каждому. Что еще недавно в гостях у Соловых <…> Пушкин шепнул ей на ухо: „Может быть, вы никогда меня не увидите!“
И точно, она его живым больше не видала. Тетка Аграфена Федоровна, рассказывая все это во время бессонных ночей в склепе, не сфантазировала ни слова, а говорила только всю правду <…> Пушкин любил болтать с ней, читал ей свои произведения и считал ее другом <…>»{147}.
1 февраля 1837 года.
А. П. Языков — А. А. Катенину.
«…Ужас сопровождал их бой. Они дрались, и дрались на смерть. Для них уже не было примирения, и ясно видно было, что для Пушкина была нужна жертва или погибнуть самому. <…>
Я видал Пушкина в гробу, черты лица не изменились… Он одет в черном фраке»{148}.
1 февраля 1837 года.
Алексей Степанович Хомяков, писатель и драматург, хорошо знавший Пушкина, писал жене: «Я чуть не плачу, вспомнив о нем…»
В тот же день он написал и брату жены, поэту Николаю Михайловичу Языкову: «Грустное известие пришло из Петербурга. Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом, побочным сыном Голландского короля. <…>
…Жалкая репетиция Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Причины к дуэли порядочной не было, и вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось и что ему хотелось рискнуть жиз-нию, чтобы разом от нее отделаться или ее возобновить. Его Петербург замучил разными мерзостями; сам же он чувствовал себя униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться… Пушкин не показал твердости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму. Но страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбою почти благоговейной, а пристал к людям, которые его принимали из милости. Тут усыпил он надолго свой дар высокой и погубил жизнь, прежде чем этот дар проснулся (если ему было суждено проснуться)»{149}.
2 февраля 1837 года
Из дневника Владимира Алексеевича Муханова[26]:
«2 февраля 1837 года.
…Хомяков справедливо полагает, что Пушкин был утомлен жизнью и что он воспользовался первым поводом для того, чтобы от нее отделаться, так как анонимный пасквиль не составляет оскорбления, делающим поединок неизбежным. Охлаждение русского общества к поэту, материальное стеснение, столкновения с министром и, наконец, огорчения, вызванные кокетством его жены, привели его к горестной катастрофе»{150}.
В дневнике В. А. Муханова есть запись со слов Александра Яковлевича Булгакова о том, что Дантес якобы усыновлен Геккерном «…вследствие 500 т. рублей, полученных старым Экерном от голландского короля»{151}.
Досужие домыслы, обидные, подчас эмоциональные, непродуманные версии и рассуждения витали в атмосфере последуэльных дней.
Осуждали то, чего не видели.
Фантазировали о том, чего знать не могли.
Рассуждали о том, чего не ведали.
И весь этот сонм скороспелых мыслей роился вокруг имени Пушкина и его вдовы. Впрочем, Пушкины и прежде были предметом назойливого внимания. Так, еще 1 мая 1830 года Владимир Алексеевич Муханов писал брату Николаю из Москвы: «Пожалей о первой красавице здешней Гончаровой… Она идет за Пушкина. Это верно и сказывают, что он написал ей стихи, которые так начинаются: Я пленен, я очарован…»{152}.
Как переменчивы сужденья толпы… Как легковесны сиюминутные представления о достоинствах и недостатках тех, кто на виду…
Вместе с тем, в свете было много разного рода слухов и о загадочном происхождении Дантеса, и о его богатстве, и о его влиятельных родственниках… Усыновление его Геккерном породило несколько версий, которые активно обсуждались в великосветских салонах обеих столиц.
Этот «красивый блондин скорее остроумен, нежели умен, образования поверхностного, отличительная черта характера — чисто гасконская хвастливость успехами у прекрасного пола»{153}, — так характеризовали его современники.
На самом же деле Дантес «был камер-пажом герцогини Беррийской[27], которая письменно рекомендовала его императору Николаю Павловичу, как сына ее преданнейшей камер-фрау»{154}.
Дантес приехал в Россию 8 сентября 1833 года после вандейского мятежа, имея при себе и рекомендательное письмо родного брата императрицы Александры Федоровны, наследного принца Вильгельма (1797–1888).
«По Высочайшему повелению Дантес был допущен к офицерскому экзамену в военной академии по программе школы гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, при чем был освобожден от испытания по русской словесности, военному уставу и военному судопроизводству. Экзамен, не особенно блестящий, был, однако, признан удовлетворительным»{155}, и 8 февраля 1834 года Дантес, «этот заносчивый француз», был определен корнетом в самый привилегированный полк — Кавалергардский.
«При определении Дантеса в полк ему из собственной шкатулки государя назначено было 5000 рублей ассигнациями в год содержания, дана казенная квартира, из придворной конюшни подарены два коня и проч.»{156}.
Баловень судьбы?.. Чье тайное покровительство способствовало столь стремительной карьере этой белокурой заурядности? Не оно ли было причиной наглой уверенности Дантеса в собственной исключительности и, как результат, его права на все, что пожелает, в том числе и… на чужую жену? Не этот ли безнравственный внутренний кодекс лежал в основе преступления и привел к трагической развязке?..
Эти и многие другие вопросы оставались без ответа.
Из дневника А. Я. Булгакова, почт-директора Москвы:
«Россия лишилась великого своего поэта, российского Байрона не стало. Пушкин скончался 29 января в три часа без девяти минут пополудни от раны, полученной им на дуэли. Пушкин был в некотором отношении достояние России, и обстоятельства смерти его принадлежат истории, она должна сохранить все подробности. <…> Посвящая, по возможности, немногие досужие мои минуты на составление записок о современных событиях, я не могу умолчать о столь необыкновенном происшествии. Я скажу все, что знаю, а знаю более и достовернее, нежели многие, живущие в самом Петербурге, ибо сведения мне доставлены от <…> Вяземского и Тургенева, а они оба, Жуковский и граф Михаил Виелгурский находились при покойнике безотлучно в последние 30 часов его жизни. <…>
Он (Пушкин. — Авт.) и жена его были приглашаемы на балы во дворце (Зимнем. — Авт.) и не токмо на большие, но и на малые в Аничковском дворце. Наталья Николаевна вступила, по праву красоты, ловкости своей в танцах и вкусу, с коим одевалась, в число так называемых модных дам. Молодежь толклась около нее, все искали счастья с нею танцевать, а многие в нее влюблялись. В числе сих последних был некий Дантес, офицер Кавалергардского полка, молодой человек, видный собою. Сей Дантес, как уверяют, сын нынешнего голландского короля. Желая скрыть от королевы и шурина своего, короля прусского, сей плод любви незаконной, он вверил сына своего министру своему в С.-Петербурге, барону Гекерну, которым Дантес был усыновлен. Король сделал ему богатое состояние иод рукою и оно было передано ему, как будто от Гекерна, который, будучи холостой, объявил Дантеса своим наследником, ввел его в российскую службу, дав ему и имя свое. Король же, из благодарности за попечение Гекерна, назначил ему большой оклад и обещал сохранить его при Российском дворе до кончины его. Докучливость сего Дантеса начинала быть Пушкину неприятна, хоть он вовсе не был нрава ревнивого. Полученное Пушкиным безымянное письмо, в коем приложен был патент в звании рогоносца, с другими язвительными шутками, раздражили до того Пушкина самолюбие, что, почитая Дантеса сочинителем оных, он написал ему вызов на поединок. В крайности сей Дантес отвечал, что старания его около Н. Н. Пушкиной не имели иной цели, как любовь его к старшей сестре, в которую он будто бы был влюблен, и для подтверждения им сказанного он стал подлинно свататься и женился на сестре Пушкиной. Намерение его иметь тем всегдашний доступ к той, которую он подлинно любил, не исполнилось однако же, ибо оскорбленный и недоверчивый поэт объявил новобрачному, чтобы нога его не была у него в доме, что жена его к сестре не будет ездить и всякое сношение прервано будет; что, впрочем, признаёт его благородным человеком и драться с ним не хочет.
Дела были в сем положении, но так как Дантес все продолжал преследования свои везде, где только мог он встретить нечаянно предмет своей страсти, Пушкин замечал сие; и узнав, что Гекерн (отец) позволил себе сказать, что женитьба Дантеса не только не удалила его от Пушкиной, но сближала его более с нею, в исступлении мщения и гнева написал самое ругательное письмо Гекерну, называя его подлецом, а Дантесу послал опять вызов на поединок, прибавив, что ежели тот не даст ему удовлетворения, то он ему и отцу его наплюет в глаза везде, где он их не встретит, и что надеется иметь это удовольствие в тот же вечер на балу у графини Разумовской. Гекерн, призвав к себе Дантеса, сказал ему, что делать нечего, что должно эту историю кончить и смыть обиду в крови. Предложение Пушкина было принято, и на другой день (27 числа) условлено было драться. Пушкин поехал на бал, не пустив однако же туда жену, был очень весел, дабы отвратить всякие подозрения в публике, но Гекерн и Дантес на бал не явились <…>»{157}.
1 февраля 1837 года.
По просьбе князя П. А. Вяземского секундант Дантеса виконт д’Аршиак письменно изложил ход поединка между Пушкиным и его противником, а также все известные ему обстоятельства, предшествовавшие дуэли.
По свидетельству современников, д’Аршиак благожелательно относился к Поэту, понимая, «какое значение имеет Пушкин для русских».
2 февраля виконт вынужден был покинуть пределы России и отправиться во Францию. Зная об этом, желая избежать перлюстрации и доверяя Оливье д’Аршиаку, с ним отправили в Париж свои письма и А. И. Тургенев (для брата Николая), и братья Россет (для сестры Александры Осиповны Смирновой), и князь Вяземский, также адресовавший свое послание на имя «черноокой Россети».
Екатерина Андреевна Карамзина тоже воспользовалась этой оказией, передав короткую записку и последнее прижизненное издание «Евгения Онегина» для своего старшего сына Андрея, находившегося на лечении в Париже:
«Понедельник. 1 февраля 1837 года. 11 часов вечера.
Сейчас, когда пишу тебе эти строчки, в гостиной у нас полно народу… Записку мою Тургенев передаст д’Аршиаку, которого отсылают в качестве курьера после этой злополучной истории с несчастным Пушкиным; если ты с ним где-нибудь встретишься, то сможешь узнать подробности об этом роковом поединке. Он тебе привезет также маленькую книжечку — новое издание „Онегина“, по-моему, очень изящное, которое сейчас, я думаю, доставит тебе удовольствие»{158}.
На следующий день Екатерина Андреевна написала уже подробное, обстоятельное письмо:
«Вторник. 2 февраля 1837. Петербург. 1 час дня.
Здравствуй, мой милый, дорогой Андрей, вчера вечером я нацарапала тебе, Бог знает как, несколько строк, чтобы успеть отослать их, вместе с томиком Онегина, с д’Аршиаком, который, должно быть, уехал сегодня утром…
Вчера состоялось отпевание бедного, дорогого Пушкина; его смертные останки повезут в монастырь около их псковского имения, где погребены все Ганнибалы: он хотел непременно лежать там же. Государь вел себя по отношению к нему и ко всему его семейству, как ангел. После истории со своей первой дуэлью (в ноябре 1836 г. — Авт.) Пушкин обещал государю больше не драться ни под каким предлогом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жуковского просить прощения у государя в том, что он не сдержал слова, и государь написал ему карандашом записку в таких выражениях: „Если судьба нас уже более в сем мире не сведет, то прими мое последнее и совершенное прощение и последний совет: умереть христианином! Что касается до жены и детей твоих, ты можешь быть спокоен, я беру на себя устроить их судьбу“. Когда Василий Андреевич Жуковский просил государя во второй раз быть секретарем его для Пушкина, как он был для Карамзина, государь призвал Василия Андреевича и сказал ему: „Послушай, братец, я все сделаю для Пушкина, что могу, но писать, как к Карамзину, не стану, Пушкина мы насилу заставили умереть, как христианина, а Карамзин жил и умер, как ангел“[28]. Есть ли что-нибудь более справедливое, более деликатное, более благородное по мысли и по чувству, чем это различие, которое он сделал между обоими. Мне хотелось самой передать тебе все подробности, хоть я боюсь, что не сумею сделать это так хорошо, как Софи, но сейчас я только об этом и думаю. <…>»{159}.
2 февраля 1837 года.
Из письма С. Н. Карамзиной брату Андрею:
«<…> В субботу вечером я видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли. Она тотчас же меня спросила: „Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! — не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворенности? Он увидел, что там хорошо“. Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. Бедное, жалкое творенье! И как она хороша даже в таком состоянии!
В понедельник, в день похорон, то есть отпевания, собралась несметная толпа, желавшая на нем присутствовать. <…>
Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. „Муж мой, — сказала она, — велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение“. Потом мы заговорили об анонимных письмах, и я рассказала ей, что ты по этому поводу писал, и о твоем бурном негодовании на их гнусного автора[29]. Она грустно улыбнулась. „Андрей! Как я узнаю его в этом. Передайте ему, Софи, мою благодарность и сердечный привет: добрый Андрей, как он будет огорчен“. <…>
Как трогателен секундант Пушкина, его друг и товарищ по лицею подполковник Данзас, которого прозвали в армии „храбрый Данзас“, сам раненый (в турецкую кампанию. — Авт.), с рукою на перевязи, с мокрым от слез лицом, говорящий о Пушкине с чисто женской нежностью, не думая нисколько о наказании, которое его ожидает; он благословляет государя за данное ему милостивое позволение не покидать своего друга в последние минуты его жизни и его несчастную жену в первые дни ее тяжкого горя <…>
Теперь расскажу об одной забавной мелочи среди всех наших горестей: Данзас просил государя разрешить ему сопровождать тело: государь ответил, что это невозможно, так как Данзас должен идти под суд (говорят, впрочем, что это будет одна формальность). Для того, чтобы отдать этот последний долг Пушкину, государь назначил Тургенева, — „как единственного из друзей Пушкина, который в настоящее время ничем не занят“. Тургенев сегодня вечером уезжает с телом. Он очень недоволен этим и не умеет это скрыть <…>»{160}.
Царь приказал Александру Ивановичу Тургеневу сопровождать тело Поэта. В ту зиму он был в немилости. Согласился «с готовностью», так как это, писал он, «доставляет мне случай отдать последний долг тому, кого мы так горячо оплакиваем». Но в салоне Карамзиных в этом назначении Тургенева виделась «забавная мелочь», повод для очередного судачества. Их мнение разделил и князь Вяземский. Т]эи дня спустя он написал А. Я. Булгакову: «Не до смеха было, а нельзя было воздержаться от смеха, глядя на Тургенева и на сборы его дорожные»{161}.
Из дневника А. И. Тургенева:
«2 февраля. <…> Жуковский приехал ко мне с известием, что Государь назначает меня провожать тело Пушкина до последнего жилища его.
Мы толковали о прекрасном поступке Государя в отношении к Пушкину и к Карамзину. <…> Жуковский с письмом графа Бенкендорфа к графу Строганову, — о том, что вместо Данзаса назначен я, в качестве старого друга, отдать ему последний долг. Я решился принять и переговорить о времени отъезда с графом Строгановым. <…> Встретил князя Голицына и в сенях у князя Кочубей прочел ему письмо и сказал слышанное: что не в мундире положен, якобы по моему или князя Вяземского совету? Жуковский сказал государю, что по желанию жены. Был у графа Строганова, отдал письмо, и мы условились о дне отъезда. Государю угодно, чтобы завтра в ночь. <…>
Стихи Лермонтова прекрасные. <…> на панехиду; тут граф Строганов представил мне жандарма: о подорожной и о крестьянских подставах. Куда еду — еще не знаю. Заколотили Пушкина в ящик. Вяземский положил с ним свою перчатку. Не поехал к нему, для жены. <…>»{162}.