Поражение в войне дорого обошлось Германии. Разумеется, власти всех стран уверяли налогоплательщиков и держателей облигаций в том, что с ними рассчитаются враги. В Берлине наступили дни платы по счетам. Вообразите, что банкротом стала не одна фирма или человек, а целое государство, и вы лучше поймете природу немецкой гиперинфляции. Покупка государственного долга в этом контексте сродни декларации уверенности в победе; проигрыш и сопровождавшее его брожение общества заставили Германию расписаться в своей несостоятельности, и участь кредиторов великой державы была незавидной. Словно военного фиаско было мало, революционные события зимы 1918–1919 годов здорово расстроили инвесторов. А добила их печально известная Версальская мирная конференция, обложившая хилую Веймарскую республику неясного размера репарациями. С суммой определились только к 1921 году: 132 миллиарда “золотых” (довоенных) марок, втрое больше национального дохода страны, – таков был номинальный объем нового куска внешнего долга Германии. И то хорошо, что обслуживание части репараций можно было отложить на потом, но и запланированные на 1921–1922 годы выплаты составляли свыше трети всех расходов рейха. Будущее не сулило ничего хорошего, серьезные инвесторы избегали Германию, в ее экономику капал лишь спекулятивный капитал, да и тот моментально испарился при появлении проблем.
Гиперинфляция 1923 года не вытекала с необходимостью из положений Версальского мирного договора. Немцы хотели думать иначе. Репарации обусловили хронический дефицит счета текущих операций[23], доказывали они, деваться было некуда, и правительство без устали печатало марки, валюта ослабевала, и вот это уже напрямую привело к инфляции. Объяснение не полное: в нем не нашлось места политическим предпосылкам денежных затруднений. Собираемость налогов в Веймаре была никудышной во многом из-за низкого авторитета нового режима в глазах наиболее обеспеченных граждан. Общественные деньги при этом тратились без счета, особенно щедро одаривались профсоюзы работников общественного сектора. Не в Германии придумали, что сочетание недобора налогов с небрежными тратами проделывает огромные дыры в бюджете страны (в 1919 и 1920 годах победители еще не успели составить план выплат, а дефицит уже превышал 10 % чистого продукта страны). К 1923-му, когда Германия отказалась от наложенных на нее репараций, дыра успела увеличиться. К тому же денежные власти не видели смысла возвращаться к сбалансированной экономической политике и упустили предоставленный судьбой в середине 1920 года шанс59. Высшие финансовые круги страны понимали, что свободное падение марки повлечет за собой резкое удешевление немецких экспортных товаров по сравнению с зарубежными, и предполагали, что это заставит страны-союзницы пересмотреть объем репарационных требований. Правильно понимали: падение марки и вправду подстегнуло экспорт. Но где немецкие финансисты предполагали – там экономические обстоятельства располагали. Инфляция 1920–1922 годов оживила домашнюю экономику на фоне спада производства в США и Великобритании, и импорт товаров резко увеличился, перечеркнув все усилия по стимулированию экспорта. В сущности, к гиперинфляции привел элементарный просчет. Как только французы догадались, что немцы, вопреки официальным заверениям, вовсе не собираются выполнять свои обязательства, им оставалось лишь применить силу и ввести войска в славную своей промышленностью Рурскую область. Ответом стала всеобщая забастовка (“пассивное сопротивление”) – и печатный станок вновь зашумел. Теперь гиперинфляцию было уже не остановить.
Цена гиперинфляции: немецкий банковский билет номиналом в триллион марок, выпущенный 1 ноября 1923 года.
Милтон Фридман был прав, инфляция – действительно монетарный феномен. Гиперинфляция же всегда и везде есть феномен политический, ведь наблюдалась она только в тех странах, политическая экономия которых давала серьезный сбой. Национального дохода Германии явно не хватало, чтобы умиротворить кредиторов дома и за рубежом, но поистине кошмарного исхода можно было бы избежать. Увы, гордость слишком многих немцев не позволила тем признать поражение своей империи, и упорство перед лицом остального мира наложилось на внутренние трудности, приведя к худшему – крушению национальной валюты, а вместе с ней и всей экономики. К концу 1923 года в обращении находились банкноты на сумму примерно 497 000 000 000 000 000 000 марок. Не редкостью были купюры достоинством в 20 миллиардов марок. Инфляция достигала 182 000 000 000 % (прописью: сто восемьдесят два миллиарда процентов) в год. В среднем уровень цен с 1913 года вырос в 1,26 триллиона раз. У всего есть хорошие стороны. Напуганные инфляцией люди тратили свои сбережения, и вплоть до последних месяцев 1922 года выпуск и занятость в экономике росли. Удешевление марки, как уже было отмечено, благотворно сказалось на экспорте. Но трагедия 1923 года была тем ужаснее, что ее оттягивали всеми возможными силами. Промышленное производство рухнуло до половины уровня 1913 года. На улицы был вышвырнут каждый четвертый член профсоюза, а еще четверть работали неполную неделю. Общество получило тяжелейшую психологическую травму. Элиас Канетти провел свои юные годы в стонавшем от инфляции Франкфурте, о чем потом писал, словно предвосхищая Фридмана:
Инфляция – это феномен толпы, и точнее не скажешь, как ни пытайся. Люди вступают со своими деньгами в опасную близость, и все закручивается в ведьминском хороводе. Люди и деньги становятся тождественны, люди “обесцениваются” вместе с деньгами, опускаясь все ниже и ниже. И те и другие отдаются на волю ведьм, понимая, что сами ничего не стоят60.
Точно подмечено. Никчемность – вот главное наследие гиперинфляции. Бесполезными стали не только банкноты как таковые, но и все проявления богатства, все виды доходов, так или иначе выраженные в деньгах. И облигации тоже. Гиперинфляция не могла повлиять на внешний долг, ведь тот исчислялся в довоенных марках. Гору долга внутреннего она стерла в порошок и развеяла по ветру. В результате стихийного бедствия громадный одноразовый налог пал не только на держателей облигаций, но и на любого, кто получал фиксированный доход в немецкой валюте. Землетрясение затронуло в основном богатых людей – рантье, важных государственных чиновников, людей престижных профессий – и почти буквально сровняло высшие классы общества с землей. Обезопасить себя смогли лишь предприниматели, которые повышали цены, сгребали доллары, вкладывались в “реальные” активы (например, здания и заводы) и возвращали долги обесценившимися деньгами. Чисто экономические последствия гиперинфляции были ужасны: одряхлевшая банковская система и патологически высокие проценте ставки (только так можно было хоть немного защитить покупательную способность денег). Еще печальнее были ее последствия для жизни общественной и политической. В 1923 году английский экономист Джон Мейнард Кейнс заключил, что инфляция и вытекающее из нее “милосердное умерщвление рантье как класса” лучше, чем дефляция и повсеместная безработица61. Но еще за четыре года до того Кейнс весьма ярко изобразил опасности инфляции:
Непрерывно производя выпуски все новых кредитных билетов, правительство может тайно и незаметно конфисковать значительную часть богатств своих подданных. Посредством такого приема оно не только конфискует, но конфискует произвольно; и между тем как этот процесс многих доводит до нищеты, он также обогащает некоторых. Зрелище такого произвольного перераспределения богатств подрывает не только обеспеченность порядка, но и веру в справедливость существующего распределения богатств. Те, кому эта система приносит неожиданную прибыль… превращаются в спекулянтов, которые становятся предметом ненависти буржуазии, разоренной ростом бумажного обращения, равно как и пролетариата. По мере того как увеличивается количество бумажных денег… все постоянные отношения между должником и кредитором, которые образуют в конечном счете основу капитализма, приходят в такое внутреннее расстройство, что теряют почти всякий смысл…[24] 62
Замечание о том, что “наилучшим средством, чтобы расстроить капиталистическую систему, является расстройство денежного обращения”, Кейнс приписывал Ленину. Свидетельствами в пользу этого мы не располагаем, но точно знаем, что соратник Ленина Евгений Преображенский сравнивал печатный станок Наркомфина с “пулеметом, который обстреливал буржуазный строй по тылам его денежной системы”[25]63.
Кстати, Германия была не одинока – жертвой инфляции стала и изможденная войной Россия. В 1917–1924 годах Австрия и теперь уже независимые Польша и Венгрия беспомощно следили за крушением своих валют. В России инфляция наступила, когда большевики ничтоже сумняшеся отказались от всех царских долгов. Похожая участь ждала держателей облигаций после Второй мировой войны – с обвалом валют и рынков облигаций в Германии, Венгрии и Греции[26].
Кстати, Германия была не одинока – жертвой инфляции стала и изможденная войной Россия. В 1917–1924 годах Австрия и теперь уже независимые Польша и Венгрия беспомощно следили за крушением своих валют. В России инфляция наступила, когда большевики ничтоже сумняшеся отказались от всех царских долгов. Похожая участь ждала держателей облигаций после Второй мировой войны – с обвалом валют и рынков облигаций в Германии, Венгрии и Греции[26].
Разбирать феномен гиперинфляции было бы куда проще, если бы поражение в мировой войне являлось единственной возможной его причиной. Но все не так просто. В последние годы многие страны пошли на отказ от своих долгов (либо прямо заявив о неспособности расплатиться, либо сознательно обесценив свою валюту, а с ней и весь долг) в куда менее трагичных обстоятельствах. Как вышло, что о третьей мировой мы всерьез не думаем, а призрак гиперинфляции свободно разгуливает по миру?
В начале своей карьеры глава PIMCO Билл Гросс пытался зарабатывать деньги игрой в “двадцать одно” в казино Лас-Вегаса. И сейчас он уверен, что облигации покупают азартные люди. Инвесторы ставят деньги на то, что инфляцию удержат в рамках приличия и она не съест причитающиеся им процентные выплаты. Гросс констатирует очевидное: “Если инфляция выходит на 10 %, а купонная выплата – всего 5 %, то разница в 5 % поступает из кармана инвестора”. Он подтверждает наши наблюдения: растущая инфляция снижает до минимума покупательную способность первоначального вклада и процентов по нему. Стоит рынку почуять приближение инфляции, как цены облигаций немедленно рушатся. В 1970-х под влиянием нефтяных игр цены ушли в стратосферу, и завсегдатаи игорных заведений Невады на фоне держателей облигаций казались воплощением благоразумия. В апреле 1980 года инфляция в США достигла 15 % в годовом исчислении, и воспоминания не отпускают Гросса до сих пор: “Облигациям это было не по нутру, и в итоге мы получили… величайшую не только на моей памяти, но и в истории атаку медведей на рынок”. Чтобы было понятнее: реальный доход по государственным облигациям в 1970-х равнялся минус 3 %, как в худшие военные годы. Сегодня с двузначной инфляцией сражаются лишь несколько стран, а гиперинфляция сосредоточилась на своей одинокой жертве – Зимбабве" [27]. Не так давно, в 1979 году, инфляция в 50 % и выше наблюдалась в семи странах и еще в шести десятках государств, в том числе Британии и США, она превышала 10 %. Страдали многие, но мелкие неурядицы большинства меркнут на фоне судьбы Аргентины.
Сейчас трудно в это поверить, но раньше слова “аргентинский” и “процветающий” были синонимами. В имени страны явственно слышится звон серебра – аргентума из таблицы Менделеева. Столичный Буэнос-Айрес был основан на берегах Рио-де-ла-Платы, “серебряной реки”, названной так не из-за грязно-бурого цвета ее вод, но в честь предполагаемых залежей серебра выше по течению. По современным оценкам, в 1913 году Аргентина входила в десятку богатейших стран. За пределами англоговорящего мира ее ВВП на душу населения уступал только Швейцарии, Бельгии, Нидераландам и Дании. А темпы роста аргентинской экономики с 1870 по 1913 год заставляли американцев и немцев краснеть и завидовать. Приток иностранного капитала если и отставал от показателя Канады, то ненамного. Знаменитый на весь мир лондонский универмаг Harrods даже обзавелся братом на авениде Флорида в центре Буэнос-Айреса. Если Аргентина желала взять на себя роль Британии или даже США Южного полушария, у нее на то были все основания. В феврале 1946 года только что избранный президентом генерал Хуан Доминго Перон посетил здание центрального банка в столице и был потрясен увиденным. “Золота там столько, – восхищенно рассказывал он, – что оно лежит даже в коридорах”.
Экономическая история Аргентины в XX веке – печальная притча о том, что все сырье мира бессильно перед лицом бездарности своего обладателя. Страна хандрила все столетие, а во второй его половине постоянно пасовала перед соседями да и всем миром, когда речь шла об экономическом росте и других важных вещах. Кошмарные 1960-е и 1970-е привели к тому, что средний аргентинец в 1988 году был столь же богат (или беден), что и его родители в 1959-м. В далеком 1913-м ВВП на душу населения – почти три четверти американского, в 1998-м – чуть больше трети; аргентинцев обскакали среди прочих не только Сингапур, Япония, Тайвань и Южная Корея – это еще можно было вынести, – но и извечная соседка-соперница Чили. Что же стряслось? Главный подозреваемый – инфляция, которая выражалась двузначным показателем в 1945–1952, 1956–1968 и 1970–1974 годах. Потом начался самый настоящий кошмар: с 1975 по 1990-й она не опускалась ниже 100 % годовых, а часто не мелочилась и переходила в тысячи; в 1989 году рост цен составил 5000 %. Подельником инфляции был отказ платить по долгам: Аргентина подводила своих зарубежных кредиторов в 1982, 1989, 2002 и 2004 годах. Но даже эти матерые преступники не могли осуществить злодеяние без чужой помощи. В золотую эпоху с 1870 по 1914 год насчитывалось по меньшей мере восемь лет, когда инфляция разгуливалась до двузначных величин, да и по долгам аргентинцы не платили уж два-то раза точно. Вспомните, что инфляция – феномен не только денежный, но и политический, и причины заката Аргентины прояснятся.
В начале века олигархическая верхушка землевладельцев поставила экономическую жизнь родины в зависимость от экспорта сельскохозяйственной продукции в англоговорящие страны, и в годы Великой депрессии это решение влетело стране в копеечку. В отличие от Северной Америки, здесь не было достаточно плодородных земель, и хлынувшие в Аргентину иммигранты стекались в города, где и без того слишком многочисленный рабочий класс внимательно смотрел в рот любому демагогу. С 1930 года, когда переворот привел к власти Хосе Урибуру, участие военных в политической жизни стало обычным делом, и в 1946-м президентом стал генерал Перон, повадками до боли напоминавший европейских фашистов: рабочим он сулил деньги и лучшие условия труда, промышленникам – защиту от конкуренции. В 1955 году Перона отстранили от руководства страной. Победители испытывали меньше пиетета перед рабочим классом и в попытке обеспечить гармоничное развитие сельского хозяйства и промышленности делали ставку на удешевление национальной валюты. Очередной военный переворот в 1966-м проходил под лозунгом технической модернизации, на деле же обесценение валюты и инфляция продолжились как ни в чем не бывало. Перон вернулся, но выбрал очень неудачный момент: в 1973 году весь мир страдал от роста цен в результате первого нефтяного кризиса. Годовая инфляция превысила 444 %. Через год Перон умер, и генералы начали наступление на собственный народ. В “процессе национальной реорганизации” тысячи аргентинцев были арестованы по надуманным обвинениям, тысячи пропали без вести. Экономически хунта была беспомощна, и Аргентина быстрее и быстрее наращивала внешний долг, так что к 1984 году он равнялся более 60 % ВВП (следует отметить, что это вдвое ниже предыдущей рекордной высоты, взятой в 1900-х). Заметную роль в инфляционном кризисе сыграла война на два фронта, врагами в которой были предполагаемые мятежники в своем отечестве и Британия, не желавшая отдавать Фолклендские острова. Инфляция списывала аргентинские долги, это правда, но истинные ее причины надо искать в другом месте. Не война привела к потере контроля над ценами – в преступлении поучаствовало все общество: олигархи и вояки-каудильо, алчные предприниматели и упрямые профсоюзы, не говоря уже о нищих descamisados – “безрубашечных” поклонниках Перона. Стабильные цены оказались попросту никому не нужны. Магнатов капитала влекли дефицит платежного баланса и обесценение валюты, работники же привыкли жить по спирали: когда поднимается оплата труда, растет и инфляция, стирая выигрыш и заставляя их просить о новых увеличениях, и так далее. Постепенно финансирование бюджетного дефицита стало проводиться за пределами страны, где и собрались главные держатели облигаций64. Вот на каком фоне раз за разом проваливались попытки стабилизации национальной валюты.
Величайший писатель Аргентины Хорхе Луис Борхес в своем рассказе “Сад расходящихся тропок” повествует о воображаемом китайском мудреце Цюй Пэне:
Такой окольный путь и предпочел уклончивый Цюй Пэн на каждом повороте своего нескончаемого романа. Я… перевел книгу целиком – и убедился: слово «время» не встречается в ней ни разу Отгадка очевидна: “Сад расходящихся тропок” – это недоконченный, но и не искаженный образ мира, каким его видел Цюй Пэн. <…> Ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Он верил в бесчисленность временных рядов, в растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен[28].