– Равиль, приветик! – перебил ее веселый юношеский голос. – Позови Костю Каткова, а?
Равиль и Алена обернулись, словно застигнутые на месте преступления, все еще держась за руки.
– Ну, я вижу, ты не теряешься, – сказал невысокий субтильный паренек в короткой светлой курточке и невероятно расклешенных джинсах. Его очень густые рыжеватые волосы сдерживала вязаная полоска, что придавало ему, учитывая рост, сложение и тонкие черты худенького личика, вид существа не то двуполого, не то вовсе бесполого. – Извини, что помешал, конечно.
Рыжеватый с одобрением оглядел Алену и недвусмысленно состроил ей глазки. Оказывается, не такой уже он и бесполый... Да-да, вот у таких инфантильных недоростков она всегда почему-то имела сокрушительный успех. Наверное, эти слабаки чувствовали сильную натуру писательницы и тянулись к ней, неосознанно желая пробудить в ней материнский инстинкт. Однако Алена, по сути своей человек довольно безжалостный, предпочитала других мужчин – таких, в присутствии которых у нее пробуждались совершенно другие инстинкты, преимущественно самые низменные!
Излишне уточнять, что ярчайшим представителем именно такой категории особей мужского пола был идол ее сердца.
Впрочем, Алена посмотрела на рыжего недоростка без особенной суровости и даже улыбнулась ему весьма поощряюще. На чистом автоматизме, ей-богу, без всякого умысла! Недоросток просто-таки сомлел и даже не сразу расслышал неприветливый ответ Равиля:
– Привет, Борик. Давно тебя не видел. А зачем тебе Константин?
– Работенка для него наклевывается, – сообщил недоросток Борик, с большим усилием отводя игривые глазенки от Алены. – Вчера мы с Левкой были на... кастинге, – почему-то он произнес это слово со сдавленным смешком, – а буквально завтра-послезавтра надо второй тур проходить. Причем требуется партнер Костиного типажа. Не подскажешь, как его найти? У меня его домашний телефон был записан, да я блокнот где-то посеял.
Кастинг, тур, типаж... Какие слова! Борик, судя по всему, тоже учился в театральном, как и Равиль.
– Домашнего телефона я тоже не знаю, жалко, – сказал Равиль. – А здесь Константина ловить бесполезняк: он уже две недели как уволился и перешел в «Тот свет».
Алена испуганно посмотрела на Равиля, недоросток Борик тоже, похоже, струхнул и даже сделал неуклюжее движение худенькой лапкой, как бы намереваясь сотворить крестное знамение.
– Да что ты говоришь? – пробормотал он. – Как же это его угораздило?!
– Борик, – захохотал Равиль, – ты что?! Я ведь сказал – перешел в тот свет, а не на тот свет. Улавливаешь разницу? Да не волнуйся, все живы. В клубе «Тот свет» Константин теперь работает! В ночном клубе на Ковалихинской, угол Варварки. Сообразил?
– Шутник ты, Равиль, – хохотнул Борик. – Большой шутник! Ладно, наведаюсь туда, мне Костя сильно нужен!
– А на мое амплуа там никто не требуется? – с надеждой спросил Равиль, и Алена поняла, что ей пора предоставить своего бесценного свидетеля его обыденным заботам. Судя по всему, из него уже ничего не вытянуть. Но если что-то понадобится, она теперь знает, где Равиля найти.
Алена торопливо простилась, несмотря на то, что Борик продолжал строить ей глазки и, по всему видно, не прочь был бы пообщаться еще, и вскочила в очень кстати подошедший трамвай.
Константин Катков, Костя Катков... Почему не оставляет ощущение, будто она уже где-то слышала это имя?..
Долги наши, или История жизни Ивана Антоновича Саблина (продолжение)
Следующая неделя была самой счастливой в моей жизни. Мы почти не расставались с Алиной. Она беспрестанно говорила, какая, мол, жалость, что мы так поздно встретились да еще в то опасное время, когда ей приходится искать спасения где-нибудь за границей, твердила, как бы она хотела зачеркнуть всю свою прошлую жизнь и никогда не расставаться со мной. И вообще – никуда не уезжать, остаться здесь, в этом тихом лесу, в чудном, благостном уголке России, где природа обладает чудесным, целительным, успокоительным воздействием, здесь прожить жизнь, здесь растить наших детей...
Природа вокруг Маленькой, конечно, редкостно прекрасна, и, наверное, она обладала не просто целительным и успокоительным, но и расслабляющим мозги действием, потому что я тупо верил каждому слову Алины. И уже маячили передо мной эти розовые картины: вот мы в образе этаких Филемона и Бавкиды, вот наши детки – исключительно Касторы и Поллуксы по силе родственной привязанности... И я потихоньку начал склоняться к необходимости сделать Алине эту операцию по перемене внешности. Во-первых, думал я, с прежним лицом ее рано или поздно найдут. Не может ж она безвылазно в лесу жизнь прожить, не скажу в Москву, но хоть в Нижний, хоть в Семенов съездить захочется, нельзя вечно находиться под дамокловым мечом возможного ареста! А во-вторых, заговорили во мне этакие первобытные инстинкты, чувства собственника: конечно, Алина удивительная красавица, но это красота роковой женщины, любовницы, а не жены, не хранительницы, а разрушительницы домашнего очага. Вряд ли я смогу спокойно жизнь прожить при этакой чаровнице, при этакой Цирцее. Мне же самому спокойнее будет, если я убавлю этой невероятной обольстительности у Алины...
Короче говоря, я уже с меньшим негодованием думал об изменении ее внешности, я уже был на это почти согласен, а удерживала меня только мысль, что природа воздействия Алины на мужчин от этого не изменится. Я же говорю, от нее какие-то чары исходили, особенные чары, которые так или иначе улавливало всякое существо мужского пола – и не находило в себе сил им противостоять. Я побаивался, что покоя знать не буду, даже если из юной красотки превращу ее в уродливую старуху. Я и смеялся над собой, и в то же время беспокоился.
Не знаю, как долго длился бы и чем бы закончился этот наш роман, как в дальнейшем сложились бы судьбы мои, Алины и Гнатюка, если бы не вмешался случай.
Случай, этот всевластный распорядитель человеческих жизней, умеющий принять облик самого незначительного, а порою и ничтожного существа, на сей раз явился мне поперек дороги в образе телефонной трубки, которая попалась мне на глаза. В нашем отделении, надо сказать, были не обычные телефоны, а радиотелефоны с переносными трубками. Их в здании имелось четыре штуки: один стоял в комнате Гнатюка, два других – в коридоре между палатами, и еще один – в комнате отдыха медперсонала. Радиотелефон, с одной стороны, удобнейшее устройство: когда говоришь, ты не привязан проводом к аппарату, свободен в передвижении; а с другой – вещь довольно хлопотная, потому что после разговоров трубки эти то и дело забывались на креслах, на подоконниках, на столах, под кроватями, даже в туалетах и ванных, да где только они не забывались, так что найти их было порою довольно сложно. Вот эта случайная трубка оказалась брошенной кем-то из медсестер в процедурной, на полке аптечного шкафа с перевязочным материалом.
Не передать словами, как я разъярился, наткнувшись на нее! Ведь материалы в этом шкафу стерильны, и хоть они, конечно, хранятся упакованными, все равно: телефонная труба, захватанная множеством рук, – не тот предмет, который должен валяться в аптечном шкафу. Я схватил трубку и пошел, потрясая ею, разыскивать виновную. Разумеется, ею была дежурная медсестра, вот в дежурку-то я и направился, пылая праведным негодованием. В эту минуту и произошла случайность, которая сыграла роковую роль в нашей жизни.
У нас была обычная многоканальная офисная мини-АТС с автоматическим включением блокираторов слышимости. То есть, когда по одному телефону разговаривают, по другому услышать разговор невозможно, и ты можешь параллельно звонить куда угодно. Возможно, я один знал, что эта же самая АТС была снабжена неким устройством вроде селектора, а проще сказать – подслушивающим устройством. Поскольку пульт находился в комнате Гнатюка, он мог при желании включить обратную связь и не только прослушивать все телефонные разговоры пациентов и персонала, но и слышать обычную болтовню, которая происходила в пределах действия трубки. Уж не знаю, что там с ней произошло, с этой многосложной техникой, видимо, что-то замкнуло, у какого-то реле заехал шарик за ролик... Ходят слухи, что даже компьютеры, которые отвечают за запуск ракет с ядерными боеголовками, порою клинит и они самостоятельно пытаются развязать третью мировую войну – что ж говорить о какой-то несчастной мини-АТС...
Короче, на трубке, которую я держал в руке, замигала красная лампочка: кто-то звонил в санаторий, и я невольно нажал на кнопку приема, хотя зуммера не слышал, а это означало, что вызов поступил на другой аппарат. Разумеется, я немедленно выключил бы телефон, чтобы не подслушивать чужой разговор, однако я услышал голос Алины – и невольно помедлил. Какое-то мгновение удивлялся, почему она не говорит обычного «Алло», или «Привет», или «Кто это?» – ну, всего, что принято изрекать в начале телефонного разговора. Я как бы вклинился в середину давно разгоревшегося скандала.
– Я не могу больше, не могу! – твердила Алина с безнадежной ненавистью в голосе. – Ты должен или отпустить меня, или заставить его меня прооперировать. Сколько эта глупость может тянуться?! Он мне отвратителен, ты что, не понимаешь? Он ненормальный, я его боюсь!
– Да брось, девочка, – отозвался другой голос, и я не сразу узнал Гнатюка – так мягко, расслабленно, так нежно он говорил, с такими воркующими, в жизни мною не слышанными интонациями. – Брось, не зацикливайся на этом. Никто другой, кроме этого парня, помочь нам не может. Надо терпеть. Никуда он не денется, сделает тебе операцию, не сомневайся. А что это за разговорчики такие: отпустить тебя?! Куда ты с этой милой мордашкой пойдешь? Она всем настолько примелькалась, столько раз в сводках появлялась, что тебя, извини, любой гаишник опознает. Я только вчера получил новую ориентировку на тебя. Все-таки с этим Батраковым ты вела себя неосторожно, очень сильно наследила. Тебя пасут так, что либо ползком границу переползать, причем в глухой тайге, по льдам Северного Ледовитого океана, через пески и горы, либо... терпеть, ждать, играть глазками – и завязать в конце концов Ванюшку узлом. Ну ведь никто, кроме тебя, не виноват в создавшейся ситуации, пойми! Только твоя вина, что парень в тебя влюбился до соплей. Для него это стало не только работой, вот в чем беда. Я могу ему приказать тебя прооперировать, но я же люблю тебя, глупышку, я же хочу, чтобы ты не просто стала другой, но и осталась красавицей. Ванька, конечно, виртуоз и мастер своего дела, однако к тебе он должен с особым чувством подойти, он должен поверить, что делает твое новое личико для себя, для своего личного, не побоюсь этого каламбура, употребления! Ты ведь сама хочешь получить шедевр в качестве результата, разве не так?
Алина только вздохнула покорно, как бы соглашаясь, – и вдруг снова разъярилась:
– Да он не мужик, а слюнтяй какой-то. Елозит по мне своими мокрыми губами, я с трудом сдерживаюсь, чтобы от щекотки не захохотать. Знал бы ты, как мне иногда хочется башку его дурную сдавить коленками – чтоб лопнула, как яичная скорлупа! Или шею узлом завязать! А я должна стонать, охать, ахать и шептать глупости, которые он хочет слышать!
– Эй, эй! – прикрикнул Гнатюк. – Я тебе сдавлю! Я тебе завяжу узлом! У тебя еще будут такие возможности, коленочки свои хорошенькие потренировать, а пока потерпи. Чует мое сердце, ты его уже достаточно размяла-размочила, совсем скоро из него можно будет лепить все, что угодно. А потом... клянусь, как только реабилитационный период закончится, как только я увижу, что мы без Ваньки сможем обойтись, ты его в свое полное пользование получишь. Слова поперек не скажу, хоть оторви ты ему голову или его же мошонку в рот ему засунь.
Алина расхохоталась:
– Решено, именно это я и сделаю! Только скажи, Олежек, откровенно: а не тошнит тебя, когда ты свой селектор включаешь – и слушаешь, как этот Айболит недоделанный меня мусолит или как я в его ручонках кричу? А ведь приходится кричать и стонать, ему это нравится, он думает, я от счастья завываю, в оргазме как будто, а ведь я даю волю своей ненависти, этот крик для меня разрядка, снятие напряжения, иначе я бы просто не выдержала того, что приходится терпеть с ним, под ним, над ним... Но ты, ты как это терпишь, ты же меня в этот момент представляешь?.. Неужели не корчишься от ревности?
– Бог ты мой, какая прочувствованная речь! Тебе что, хочется увидеть во мне провинциального Отеллу? – с ленцой перебил ее Гнатюк. – Я ведь умный, умный и... немолодой. Битый жизнью. Ты, вот эта девочка в моих объятиях, и ты, которая извивается под другим мужиком ради дела, – это для меня две разные женщины. И сознание того, что только я, один я знаю тебя подлинную, меня спасает. Ревность – чушь, когда знаешь правду. А правда в том, что ты от меня никуда не денешься. Верно, птичка моя?
– Да уж, – пробормотала Алина. – Денешься от тебя, как же! Стоит только вспомнить про ту книжечку в твоем шкафчике, про эту поганую «Цусиму»...
– Да-да! – зашелся тихим, блаженным смехом Гнатюк. – Вспоминай ее почаще, моя райская пташка! А главное – не забывай, что там, в «Цусиме», только копии, а до оригиналов не доберется никто и никогда. Кроме меня. Ну ладно, хватит болтать, верно?
Раздался приглушенный вздох Алины, сдавленный, сквозь зубы, а потом ее голос, мгновенно переставший быть обиженным, раздосадованным, голос, которого я никогда не слышал, даже в самые горячие минуты:
– Ну давай еще... еще... Ну давай!
Крик оборвался стоном, и я выключил телефон.
До меня только теперь дошло, что произошло: я случайно подслушал не телефонный, а живой разговор. Почему-то оказался включен селектор, стоявший в комнате Гнатюка, около его кровати... около кровати, в которой лежали эти двое: мой покровитель, мой второй отец, и моя возлюбленная.
Я выключил трубку, аккуратно положил ее на то место, где нашел: в шкаф со стерильными перевязочными материалами, – и направился в кабинет Гнатюка.
* * *На Покровке Алена вышла из трамвая и дальше направилась пешком. Ей понадобилось срочно позвонить, а в трамвае люди от нечего делать знай прислушиваются к разговорам ближнего своего!
Позвонить требовалось подруге Инне.
Честно говоря, сначала Алена хотела связаться со Львом Муравьевым и сообщить ему то, что узнала от Равиля, однако первое побуждение оказалось мимолетным и преходящим. Этот сотрудник внутренних, с позволения сказать, органов, конечно, человек полезный, но очень уж злоехидный. К тому же он априори считал писательницу Дмитриеву вздорной и бестолковой идиоткой. Нет, лучше сначала самой продолжить сбор разведданных, а уж потом, если понадобится, вводить в действие ударные боевые единицы, позвонить товарищу Муравьеву – только под занавес расследования...
Следует уточнить как бы в скобках, что живые люди были для писательницы Алены Дмитриевой чем-то вроде выдуманных ею детективных персонажей, которых можно вводить в развитие сюжета в любой миг и заставлять играть любую роль. Отсюда, между прочим, проистекали очень многие ее проблемы как в личной жизни, так и в отношениях с обществом и государством. Скобки закрываются.
– Алло?
– Ленечка, привет! – радостно воскликнула Алена, услышав сиплый голос. – А ты почему по Инночкиному мобильнику отвечаешь?
– Я потому отвечаю по Инночкиному мобильнику, что я Инночка и есть, а никакой не Ленечка! – В голосе прорезались нотки раздраженной женственности, и Алена свободной рукой стукнула себя по лбу.
– Иннуль, дорогая, ну, не узнала, не сердись, зато богатой будешь! У тебя такой голосок, что... Как ты себя чувствуешь?
– Да так, ни шатко, ни валко, – отозвалась подруга уже не столь хрипло и сипло. – И Ленька аналогично. До чего мы тут устали, в глуши, во мраке заточенья! Ты когда приедешь нас повеселить?
– Когда позовете, – дипломатично отозвалась писательница Дмитриева, которая, если честно, не имела ни мало-мальского желания срываться «в деревню, в глушь, в Саратов!» именно сейчас, когда в жизни образовалось столько непоняток, требующих напряженной интеллектуальной работы.
– Да мы бы хоть завтра позвали, – вздохнула Инна. – Но боимся заразить гордость русского детектива. Двое больных – это еще куда ни шло, а трое – уже много, правда?
– Правда, – радостно согласилась вышеназванная гордость (не следует предполагать у писательницы Дмитриевой мании величия – просто-напросто ее книжки выходили в серии, которая так и называлась: «Гордость русского детектива». А поскольку, кроме нее, в этой же серии печатались еще человек пятьдесят обоего пола, как минимум, то выходило, что русскому детективу и впрямь есть кем-чем гордиться!). – Но не сумлевайтесь: чуть только почувствуете себя в силах поднять рюмку чаю за собственное здоровье, я немедленно окажусь рядом.
– Договорились, – сказала Инна. – Ты чего звонишь-то?
– О здоровье узнать, – слукавила Алена, и проницательная подруга это лукавство мигом просекла:
– Да брось! Знаю я тебя! Тебе на здоровье всех в мире, в том числе на свое собственное, наплевать, разве не так?
Подруга, безусловно, изучила Алену хорошо, а все-таки недостаточно: существовал, существовал-таки в мире человек, чье здоровье имело для нее жизненно важное значение! Но сейчас было не время и не место вдаваться в детали. К тому же Инна не знала об этой невероятной лав стори своей подруги, и знать ей сие совершенно ни к чему.
– Инночка, извини, но я и правда звоню по делу, – повинилась Алена, понимая, что подруга останется слишком довольна своей проницательностью, чтобы обижаться на правду. – Мне нужно узнать, кому может принадлежать «БМВ» с тремя восьмерками в номере. Можешь посодействовать?
– Ты что? – после некоторой паузы просипела Инна снова не своим, а каким-то бесполым голосом – видимо, от изумления. – Как я тебе это узнаю? Я что, начальник ГАИ? Была бы я хоть в городе...