... А тем временем Гнедой дружески хлопнул телохранителя по могучему плечу, сунул ему в карман кожаной куртки несколько смятых стодолларовых купюр и громогласно захохотал. А потом так же мгновенно перестал ржать и пошел завтракать. Там, в гостиной, его ждали белокурая Неля и верный Джульбарс. Ждали с нетерпением, потому что Неле Гнедой обещал сегодня сделать какой-то дорогой подарок. Джульбарс же просто элементарно хотел жрать.
Войдя в комнату, он взял со стола несколько кусков карбоната и швырнул их Джульбарсу.
- Жри, жри, ненасытная твоя душа. Эй вы, - крикнул он прислуге. Дайте ему сырого мяса, что ли! Заслужил песик, заслужил, пусть пожрет...
Вошел Юркеш и увел пса из комнаты.
- Ну а теперь иди ко мне, моя русалочка, - проворковал Гнедой, разваливаясь в мягком кожаном кресле и Неля бросилась к нему на колени...
19.
... В конце марта Инну вызвал к себе Сергей Фролов и объявил ей, что она уволена. Она пыталась узнать, за что, но обычно многословный и приветливый Сергей не стал вдаваться в подробности. Видя слезы на её глазах, коротко произнес:
- Леха для меня как брат родной. И те, кто предают его, предают и меня.
Делать было нечего. Она осталась и без работы, и без любимого человека.
А за два дня до этого она потеряла и ребенка.
Произошло это так: Она вошла вечером в подъезд, и обнаружила, что там кромешная тьма. Не горела ни одна лампочка. Она наощупь пыталась пробраться к лифту, но тут почувствовала грубое прикосновение мужской руки и тяжелое несвежее дыхание.
- У-ааа! - прохрипел мужик и стал тянуть её к себе. Насмерть испугавшись, Инна вырвалась из его рук и побежала вверх по лестнице. От страха она даже не могла кричать, бежала, не оглядываясь назад. Поначалу мужик, тяжело дыша гнался за ней, а потом она споткнулась и упала. И только тут сумела преодолеть спазм в горле и закричать истошным голосом. Мужик бросился вниз, а сверху послышался голос отца:
- Инна, это ты?!
- Я... На помощь, помоги мне, папа!
Отец рванул вниз, добежал до Инны, взял её на руки и понес в квартиру.
... И все... Этой же ночью ребенок перестал существовать. Окаменевшая от горя, она через два дня пошла на работу. И тут услышала от Сергея такие жестокие слова.
После этих слов у неё снова пробудилась ненависть к Алексею. Кроме него никто не мог сказать Фролову что-то плохое про нее. Разве что Лычкин? Но что он мог сказать? Что?
Но ни Алексей, ни Лычкин ничего не говорили Фролову. Про фотографию рассказал ему Сидельников, деликатно умолчав о выкидыше, хотя знал об этом от неё же. Он позвонил ей буквально через десять минут после того, как она вышла из больницы. Он хотел уточнить кое-что о личной жизни Алексея и был взволнован её подавленным тоном. И она рассказала ему о произошедшем...
... Но Фролов ничего об этом не знал, он знал только о фотографии, из которой явствовало, что Инна изменяет Алексею, находящемуся в тюрьме. С кем именно изменяет, Сидельников не сказал. Инна передала ему конверт для Алексея, он при нем его вскрыл и обнаружил там какую-то фотографию, на которой Инна была запечатлена с мужчиной. А уж с каким мужчиной, откуда ему знать? Затем Алексей фотографию порвал.
... Некоторое время Инна сидела дома. А потом устроилась на работу бухгалтером в свой же ЖЭК. На её счастье, старая бухгалтерша только что вышла на пенсию.
Сидельников продолжал навещать её. Она, преодолев гордость, написала Алексею подробное письмо. Там было все - и о посещении Михаила, и о том, как ей плохо без него, как её уволили с работы, как она потеряла ребенка. Длинное, на десяти страницах письмо... Но ответа не последовало. Сидельников с горечью в глазах сообщил ей, что по непонятным причинам Кондратьев письмо разорвал прямо на его глазах.
"Он очень странно себя ведет, Инна. Очень странно. По-моему, он не совсем адекватен. Со мной не откровенен, что-то скрывает, замкнулся в себе... Сами понимаете, сколько всего свалилось ему на голову. Потеря жены и сына, потом история с наездом, потом ограбление склада, а потом... эта темная, страшная история, суть которой я и сам не могу понять."
"Он не мог убить человека", - прошептала Инна, вся почерневшая от горя и обиды.
"Кто знает, кто знает, Инна Федоровна", - покачал головой Сидельников. - "Ведь на войне он убивал, не так ли? Значит, опыт имеет. А тут... столько всего. И этот покойник был таким подонком, я наводил справки - настоящий отморозок без чести и совести. Не исключаю, что Алексей Николаевич мог убить этого субъекта. Разумеется, я буду отстаивать совершенно противоположную версию, это я так говорю, для себя и для вас..."
Он говорил настолько убедительно, что Инна и сама стала верить, что, защищаясь, Алексей вполне мог убить бандита. Одного она не понимала, как за это можно судить, если человек, защищая свою жизнь, совершил убийство. Сидельников долго объяснял ей суть статей, предусмотренных за убийство и уверял, что он никак не может отвечать по сто третьей статье за предумышленное убийство, а в худшем случае будет отвечать по сто пятой за превышение пределов необходимой обороны, а там возможно наказание в виде исправительных работ или условного тюремного заключения.
"Только бы нам никто никакого сюрприза не преподнес, Инна Федоровна", - говорил Сидельников. - "Все-таки, у Алексея Николаевича, безусловно, были нежелательные связи... Ну, с криминальными элементами, я имею в виду... Сами посудите, каким образом вся история с февральским наездом была так быстро замята? Это люди тертые, от того, что Кондратьев дал им в офисе надлежащий отпор, они бы не успокоились... Нет, безусловно, тут дело гораздо сложнее... Но ничего, я буду готов ко всяким сюрпризам на суде. Все будет нормально, мы вытащим его, это вопрос моего престижа... Только бы он сам не отказывался от борьбы и не сказал бы на следствии и суде чего-нибудь лишнего..."
Инна молчала, глотала слезы. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он вышел на свободу, и она смогла бы ему все объяснить... Потому что понимала, как она любит его, как ей без него плохо и одиноко на белом свете...
В середине августа Сидельников позвонил ей и сообщил, что суд состоится двадцать пятого.
"Не знаю, стоит ли вам туда идти, Инна Федоровна", - сказал Сидельников. - "Это зрелище не для слабонервных. Там всякое может быть..."
"А я и не слабонервная", - резко ответила Инна, имея твердое намерение пойти в суд, жалея о том, что её давно уже не вызывали в прокуратуру в качестве свидетеля. Она сама звонила следователю Бурлаку, просила разрешения прийти, но тот ответил, что в её приходе пока нет никакой необходимости.
"Вызовем, если будет надо. Впрочем, вы уже дали необходимые для следствия показания, даже не представляю себе, что вы можете ещё сообщить... Есть, правда, некоторые вопросы, как к бывшему бухгалтеру Фонда афганцев-инвалидов. Так что, может быть, и вызовем."
Но так и не позвонил ей, и повестки не прислал...
20.
Народу в зале было довольно много. Суд вызвал интерес у праздной публики. Еще бы - бывший офицер, участник афганских событий, а ныне предприниматель убил покушавшегося на его жизнь уголовника, только что вышедшего из заключения.
Реакция была довольно однозначная - поделом уголовнику, человек сумел постоять за себя. Хотя были и другие мнения. "Каждый человек - божье создание", - говорила какая-то сморщенная старушонка, одетая в черное. - "И никто не имеет права никого лишать жизни. А эти предприятия, частные лавочки - все это от лукавого. Обманывают народ, бандюги... Ничего, осудят его, как миленького..."
В зале присутствовали и родители Алексея. Мать все продолжала писать сыну в тюрьму письма, чтобы тот признался и покаялся, тогда ему скостят срок. Он давно уже перестал отвечать ей.
Сергей Фролов в черном костюме и галстуке сидел рядом с высоченным, кудрявым Олегом Никифоровым. Инна, одетая в строгое темно-зеленое платье держалась особняком. На самом заднем ряду сидел бледный и какой-то нарочито неряшливый, с всклокоченными волосами Михаил Лычкин. Кроме явно праздных, явно не имеющих к делу никакого отношения людей, в зале внимательный человек мог бы обнаружить и двух деловых, хорошо одетых мужчин лет тридцати пяти, державшихся особняком и изредка обменивавшихся короткими репликами и замечаниями. Петр Петрович Сидельников был деловит и мобилен, он зорким быстрым взглядом окидывал зал, что-то записывал в маленький блокнотик, закусывая губу, о чем-то напряженно думал. Могучий Бурлак в темно-синем толстом свитере выглядел совершенно равнодушным, позевывал, прикрывая рот рукой и спокойно ожидал начала суда. Хотя на душе у бывалого следователя было вовсе не так спокойно. Он написал обвинительное заключение, скрепя сердце, будучи совершенно уверенным в невиновности подследственного. Более того, он понимал, что против Кондратьева ополчились какие-то могучие силы, имеющие связи и в верхах прокуратуры, а, вполне возможно, и окажущие воздействие на суд. Но и Виктория Щербак, и другие свидетели не могли дать никаких показаний, говорящих в пользу Кондратьева. На пистолете отпечатки только его пальцев, три свидетеля, видевших преступление, явные мотивы для убийства. Бурлаку было ясно, что кто-то изумительно тонко подставил Кондратьева и продолжает это делать каждый день, придумывая что-то новое. Отказ от первоначальных показаний Вики Щербак, вроде бы, естественная, но так необходимая для обвинения смерть Сытина... Старуха Жилкина, и Пал Егорыч Соломатин и так свидетельствовали не в пользу Кондратьева. Не нравился Бурлаку и судья - въедливый и скользкий Грибанов, славившийся грозными приговорами тем, кому не нужно и мягкими тем, которые заслужили десяти высших мер.
Когда ввели Алексея, по залу прошелестел шепоток. Мать слегка приподнялась с места и крепко схватила мужа за локоть. Инна вздрогнула и смертельно побледнела. На тонких губах Лычкина заиграла никому не заметная улыбочка. Он уже успел оценить все прелести должности управляющего казино.
Алексей был одет в темно-серый костюм. Его седые волосы были коротко стрижены. На лице была естественная для более, чем полугодового заключения, бледность.
Внешне он был спокоен, на его лице было полное безразличие к своей судьбе. Хотя за два дня до суда он кое-что начал понимать...
... В их камеру ввели человека лет пятидесяти пяти весьма примечательной внешности. Он был невероятно тощ, жилы на его руках набухли как веревки. А когда он снял рубашку, все, кто не знал его были поражены неимоверному количеству наколок на руках и на теле. Но бывалые зэки знали его. Это был некто Меченый, человек, проведший за решеткой большую половину своей жизни. Он был спокоен, деловит, ему сразу же было освобождено удобное место на нарах.
- Что шьют, Меченый? - услышал Алексей вопрос, заданный ему здоровенным, толстошеим детиной по прозвищу Крот.
- Сто сорок пятая, - лениво зевнул Меченый. - Только с доказательствами у них туго.
- Да? А я вот с поличным попался на сто сорок четвертой, - посетовал Крот.
Меченый ничего не ответил, вытащил из кармана ветровки беломорину, чиркнул спичкой, смачно затянулся и жутко закашлялся. Кашлял он долго, в его впалой груди так все и клокотало. Кто-то угодливо протянул ему кружку с водкой. Меченый принял, выпил залпом и, как ни чем не бывало, продолжал курить, уже не кашляя.
Место Меченого было недалеко от Алексея. Алексей заметил, что на второй день вор как-то внимательно стал поглядывать на него. А потом подошел и подсел к нему.
- Какую шьют? - спросил он равнодушным голосом.
- Сто третью, - ответил Алексей.
- Да? - ещё равнодушнее переспросил Меченый. А потом сверкнул на него своими волчьими глазками и спросил:
- Братки говорят, ты Мойдодыра порешил...
- Я не убивал, - вздохнул Алексей. - Но обвиняют именно в этом. А вы его знали?
Меченый промолчал и, затягиваясь табачным дымом и кашляя, пошел на свое место. Но вечером он снова возобновил начавшийся и прерванный разговор.
- Афганец, братки говорят? - спросил он.
- Было дело, - хмуро подтвердил Алексей.
- Знал я одного афганца, - зевнул Меченый. - Лешка Красильников. Золотой чувак...
Алексей пропустил эту информацию мимо ушей.
- Выпить хочешь? - предложил Меченый.
- Можно, если есть.
Меченый усмехнулся.
- Сам знаешь, тут не только икру с коньяком, можно и черта с рогами достать, если бабки есть. Водку будешь?
- Буду.
Меченый отвернулся, щелкнул кому-то пальцами, и некий вертлявый хмырь принес чайник с водкой. Тут же появились нарезанная тонкими ломтиками колбаса, помидоры, огурцы, зелень, две кружки.
Меченый налил из чайника в кружки пахучую жидкость.
- Поехали, - произнес он, морщась.
- Давай, - поднял и Алексей свою кружку. Налито было, честно говоря, щедро.
Оба одновременно выпили по полной кружке. Не закусывая, вытерли губы руками. Молча глядели друг на друга. Потом Меченый медленно потянулся к ломтику огурца, взял его своими узловатыми пальцами, сунул в рот, стал жевать остатками черных зубов. Алексей закусил кусочком колбасы.
- Расскажи, если хочешь, - равнодушным голосом произнес Меченый. - А то скучно здесь... Тоска, - зевнул он.
И Алексей, нисколько не раздумывая, поведал вору всю свою историю. Рассказал он и о взрыве в Душанбе, и об организации своего предприятия, и об исчезновении Дмитриева, и о наезде, и о последних событиях. Меченый слушал на первый взгляд довольно невнимательно, постоянно курил "Беломор", кашлял, клокоча своей впалой грудью, но ни разу не перебивал и вопросов не задавал. При разговоре рядом с ними никого не было, вокруг них образовалось некое уважительное пространство. Тем не менее Алексей говорил приглушенным голосом.
Когда он закончил свое повествование, Меченый некоторое время молчал, глядел куда-то в сторону, о чем-то напряженно думал, сузив глаза. Алексей глядел на него, на его изборожденное бесконечными морщинами худое лицо, напряженно ждал оценки произошедшего.
- Ну? - не выдержал он этого долгого молчания.
Меченый помолчал ещё с полминуты, потом откашлялся, зевнул и произнес:
- Грибанов судит, говоришь? До червонца получишь... Не меньше. Усиленного режима. Готовься, если меньше, считай - повезло...
- Да почему? - вдруг разозлился его олимпийскому спокойствию Алексей. Ему казалось, что он совершенно равнодушен к своей будущей судьбе, но эта конкретная чудовищная цифра, произнесенная бывалым вором таким равнодушным тоном, поразила его. Десять лет... За что? За убийство, которого он не совершал? Ему всего тридцать четыре года, значит, он выйдет на волю, когда ему будет сорок четыре... Лучшие годы за решеткой...
Меченый окинул его насмешливым взором.
- Вообще-то, у тебя первая ходка... Капитан, воевал, боевые награды имеешь... Нет, меньше дадут - восемь, может быть, даже семь...
- А адвокат говорил, будет бороться за сто пятую - убийство при превышении необходимой обороны...
- Кто тебе порекомендовал этого адвоката? - усмехнулся Меченый.
- Лычкин. Михаил Лычкин, я же тебе про него рассказывал... Он защищал его покойного отца.
- Директора гастронома? - уточнил Меченый, слегка улыбаясь щербатым ртом. - Крутой был чувак, наслышан...
- Так что же из этого? - продолжал злиться этому равнодушному тону Алексей.
- Петр Петрович авторитетов защищает, - еле слышно произнес Меченый. И проколов у него пока не было. Богатейший чувак, - с уважением сказал он. - Сколько у него бабок, никто не знает. Точно только, что очень много... Он зря за дело не возьмется, если большого интереса не будет, пальцем не шевельнет. Ему по уму-то и вообще пахать не надо, валить куда-нибудь на острова и загорать там до старости лет. На несколько поколений упакован. Только жаден очень. Да и дело свое любит... И ещё одно мешает - не отпустят его, знает много... Пока нужен - жив. А не будет нужен - не будет жив...
- Так зачем же он взялся за мое дело?
Меченый злобно поглядел на него, поражаясь его тупости. Налил в две кружки ещё водки, взял кусочек колбасы, сунул в рот и никак не мог справиться с жесткой сырокопченой колбасой своими обломками зубов. Высосал сок и выплюнул жевок в сторону.
- Да пошевели ты мозгами, парень. Что я тебе должен все разжевать, сам видишь, я и колбасу разжевать не могу... Зубы хотел на воле вставить, ан нет - снова пятерик маячит... Когда теперь?
Алексей понял, что все его подозрения насчет порядочности Сидельникова совершенно оправданы, да и Михаил прав в том, что предупреждал его, правда, несколько поздновато. Петр Петрович вел против него коварную хитрую игру, и то, что он в этой игре одержит победу, сомневаться не приходилось. Сведения о судье были тоже крайне неутешительны.
- Грибанов судит по-разному, - продолжал Меченый. - Ничего не стесняется, порой все ждут вышки, а глядь - шесть лет усиленного, и наоборот - ждут освобождения в зале суда, глядь - червонец строгача... На вид такой хлипкий, плюгавый, очки круглые, как лупы, и то и дело их меняет, один волос от уха плешь прикрывает, ан нет... крутой до предела... За ним серьезные люди стоят, капитан... А ты серьезным людям дорожку перебежал.
- Да чем же я им дорогу-то перебежал? - неожиданно разозлился Алексей.
- Не кипишись, войди в себя, капитан... Пораскинь мозгами, ещё раз все припомни, по порядку, что было одно за другим. И про Петра Петровича мне давай ещё поподробнее, ничего не упускай...
Алексей снова начал рассказывать. Иногда Меченый перебивал его, когда он рассказывал о том, что, по его мнению, не заслуживало внимания. Зато про Сидельникова слушал предельно внимательно и задавал вопросы.
- Значит, такую фамилию Красильников ты не слышал? - сузив глаза, спросил он.
- Нет, никогда не слышал.
- А про Шервуда Сидельников ничего не говорил?
- Ни разу.
- Значит, говорил, что Большого Славка-Цвет подослал?
- Да. И Мойдодыра тоже. Потом, правда, отказался от этих слов, сказал, что Мойдодыр, оказывается, к Цвету этому никакого отношения не имеет.
Меченый промолчал, закурил очередную беломорину.
- Так что ты по этому поводу думаешь? - насторожился Алексей.
Меченый помолчал, затянулся дымом.
- Мы люди маленькие, начальству виднее, - произнес он. - А ты готовься к червонцу, капитан. Будет меньше - считай повезло. Крутым людям ты дорогу перешел.
И все. Больше ничего Алексей от него добиться не смог.
Но на суд он пришел достаточно подготовленным и не рассчитывающим на какую-то там справедливость. Адвокат работал против него - это он понял прекрасно. Судья, скорее всего, тоже будет необъективен. Так что - будь, что будет...
- Встать, суд идет, - прозвучало в зале.