— Они погибли, — сказал кто-то; Роган не узнал голоса. — Хочешь пари? В радиусе пяти миль была тысяча рентген. Нет их уже на свете, можешь быть спокоен.
— Так чего же мы тут сидим? — буркнул другой человек.
Роган не по голосу, а по месту, которое занимал говоривший у гравиметрического контроля, понял, что это боцман Бланк.
— Потому что старик не хочет возвращаться.
— А ты бы вернулся?
— А что же ещё остаётся делать?
Тут было тепло, и в воздухе веял тот специфический запах, искусственный аромат хвои, которым климатизаторы пытались перебить вонь перегретых пластиков и металла, возникающую во время работы реактора. В результате получалась смесь, не похожая ни на что за пределами восьмого яруса. Роган стоял, опершись спиной о пенопластовую обивку переборки. Он не то чтобы прятался, а просто не хотелось ему вмешиваться в этот разговор.
— Он может хоть и сейчас подойти… — сказал кто-то после недолгого молчания.
Лицо его на минуту выступило из тьмы, когда он наклонился вперёд, полурозовое-полужёлтое от сверкания контрольных огоньков на стене реактора — реактор будто смотрел этими огоньками на съёжившихся внизу людей. Роган, как и все остальные, сразу сообразил, о ком идёт речь.
— У нас есть поле и радар, — неохотно буркнул боцман.
— Много тебе будет толку от поля, если он подойдёт на биллиэрг поражения?
— Радар его не подпустит.
— Это ты мне говоришь? Да ведь я-то его знаю, как свои пять пальцев…
— Ну и что?
— А то, что у него есть антирад. Системы помех…
— Да ведь он же разлажен. Электронный псих…
— Ничего себе псих. Ты был в рубке?
— Нет. Я здесь сидел.
— Ну вот. А я был. Жалко, не видал ты, как он молотил наши зонды.
— Значит, это как же? Они его, что ли, перестроили? Он уже под ихний контроль попал?
Все говорят «они», подумал Роган. Будто это и вправду живые разумные существа.
— А протон его знает. Вроде бы только связь разладилась.
— Так чего ж ему нас лупить?
Опять настала тишина.
— Неизвестно, где он? — спросил тот, который не был в рубке.
— Нет. Последнее сообщение было в одиннадцать. Видели, как он мотался по пустыне.
— Далеко?
— А что, боишься? Километров сто тридцать — сто сорок отсюда. Для него это час ходу. А то и меньше.
— А может, хватит уже переливать из пустого в порожнее? — сердито сказал боцман Бланк, и его острый профиль возник на фоне разноцветных огоньков.
Все замолкли. Роган медленно повернулся и удалился так же тихо, как и пришёл. На обратном пути он оказался у лабораторий; в большой было темно, а из малой пробивался свет сквозь иллюминаторы над дверью. Роган заглянул внутрь. За круглым столом сидели только кибернетики и физики — Язон, Кронотос, Сарнер, Ливии, Заурахан и ещё кто-то — он сидел в тени наклонной переборки, повернувшись ко всем спиной, и программировал большой электронный мозг.
— …существует два эскалационных решения: одно — аннигиляция, другое — самоуничтожение. Остальное — это уже действия в масштабах планеты…
Роган, не переступая порога, стоял и прислушивался.
— Первый эскалационный вариант основан на том, чтобы пустить в ход лавинный процесс. Нужно, чтобы излучатель антиматерии вошёл в ущелье и остался там.
— Один уже там побывал… — сказал кто-то.
— Если у него не будет электронного мозга, он сможет действовать даже при температуре свыше миллиона градусов. Нужен плазменный излучатель: плазма не боится звёздных температур. Туча будет действовать по-прежнему: постарается его задавить, войти в резонанс с его управляющими контурами. Но там ведь не будет никаких контуров — ничего, кроме субъядерной реакции. Чем больше материи втянется в реакцию, тем более бурно будет проходить эта реакция. Таким путём можно собрать в одно место и аннигилировать всю некросферу планеты.
«Некросфера… — подумал Роган. — Ага, это потому, что кристаллики — мёртвые. Вот что значит учёные: обязательно придумают этакое красивое новое название…»
— Больше всего нравится мне вариант с самоуничтожением, — сказал Язон. — Но как вы это себе представляете?
— Ну, сначала следует добиться, чтобы образовались два больших «тучемозга», а потом вызвать схватку между ними… нужно так повести дело, чтобы тучи сочли друг друга конкурентами в борьбе за существование…
— Понимаю, однако как вы собираетесь это проделать?
— Дело нелёгкое, но осуществимое, поскольку туча является лишь псевдомозгом, а значит, лишена способности рассуждать…
— Надёжней всё-таки планетный вариант, со снижением среднегодового уровня инсоляции, — сказал Сарнер. — Четыре водородных заряда по пятьдесят — сто мегатонн на каждое полушарие — в общем, от силы восемьсот мегатонн. Этого хватит. Воды океана, испарившись, увеличат облачный покров, возрастёт альбедо, и оседлые симбиоты не смогут доставлять «мушкам» того минимума энергии, который необходим для размножения…
— Этот расчёт основан на непроверенных данных, — запротестовал Язон.
Видя, что начинается диспут специалистов, Роган отступил от двери и пошёл восвояси.
Возвращался к себе он не на лифте, а по металлической винтовой лесенке, которой обычно никто не пользовался. Перед ним возникали пролёты всё более высоких ярусов. Он видел, как в ремонтном отделении поблёскивали сварочные аппараты — люди из группы Деврие хлопотали вокруг чёрных, величественно неподвижных арктанов. Вдалеке показались круглые иллюминаторы госпиталя с их тусклым фиолетовым свечением. Какой-то врач в белом халате бесшумно прошёл по коридору автомат-санитар нёс за ним набор сверкающих инструментов. Роган проходил мимо пустых и тёмных помещений клуба, библиотеки, кают-компании; наконец добрался до своего яруса, прошёл мимо кабины астрогатора, внезапно приостановился, словно и тут хотел что-то подслушать, но сквозь гладкую пластину двери не проникал ни малейший звук, ни лучик света, а иллюминаторы вверху были плотно задраены, болты с медными головками довёрнуты до предела. Только в своей кабине Роган снова почувствовал усталость. Он ссутулился, тяжело осел на койку, сбросил ботинки и откинулся к переборке, заложив руки за голову. Так и сидел, глядя на слабое свечение ночной лампы, на низкий потолок, пополам разделённый тонкой трещиной на голубом лаковом покрытии.
Роган не из чувства долга бродил по кораблю и не потому, что его интересовали чужие разговоры. Он попросту боялся таких вот ночных часов, потому что тогда неотступно маячили перед ним картины, которые ему хотелось забыть. Изо всех воспоминаний самым страшным было одно — о человеке, которого он убил, выстрелив чуть ли не в упор, чтобы тот не убивал других. Он должен был так поступить, но легче от этого не делалось. Роган знал — стоит погасить свет, и он снова увидит эту сцену; увидит, как человек с болезненной, бессмысленной улыбкой ступает по камням, будто ведомый дёргающимся у него в руках стволом вейра, как перешагивает через безрукий труп… через Ярга, который вернулся, чтобы так нелепо погибнуть после чудесного спасения… а секунду спустя его убийце суждено было рухнуть на камни с разорванным, дымящимся на груди комбинезоном… И никакими силами нельзя было отогнать видение, вся сцена упорно заново развёртывалась перед глазами, и Роган ощущал резкий запах озона, горячую отдачу приклада, зажатого в потных ладонях, слышал скулящие завывания людей, которых он потом таскал, задыхаясь, еле дыша от изнеможения, чтобы связать их, как снопы, и снова эти близкие, знакомые, словно вдруг ослепшие лица потрясали его своей безысходной беспомощностью.
Что-то стукнуло; упала книжка, которую он начал читать ещё на Базе. Перед рейсом заложил страницу белым листком, но с тех пор не прочёл ни строчки, да и когда было читать… Роган поудобней устроился на койке. Подумал о стратегах, которые сейчас обсуждают планы уничтожения тучи, и пренебрежительно усмехнулся. «Бессмысленно это, всё бессмысленно… — думал он. — Они хотят уничтожить… да, собственно, мы тоже, все мы хотим уничтожить тучу, но этим никого не спасёшь. Регис безлюдна, и людям здесь нечего делать. Так к чему же это упорство? Ведь этих людей всё равно что ураган убил или землетрясение. Никакое сознательное намерение, никакая враждебная мысль не выступала против нас. Только неживой процесс самоорганизации. Стоит ли растрачивать силы, расходовать энергетические запасы, чтобы уничтожить этот процесс, только потому, что мы видели в нём коварного врага, который исподтишка напал сначала на „Кондора“, а потом на нас? Сколько таких жутких загадок, чуждых человеческому пониманию, таит ещё космос? Неужели мы всюду должны являться, неся всеуничтожающую силу на своих кораблях, чтобы вдребезги расколотить всё, что противоречит нашим понятиям? Как они это назвали — некросфера, а значит, и некроэволюция, эволюция мёртвой материи… Может, лирянам было бы дело до этого, Регис III находилась для них в пределах досягаемости, может, они собирались её колонизовать, когда астрофизики предсказали, что их Солнце превратится в Новую… Может, это была для них последняя надежда. Если б мы оказались в такой ситуации, то, конечно, боролись бы, уничтожали бы этот чёрный кристаллический помёт. Но вот так?.. На расстоянии парсека от Базы, которая в свою очередь находится за столько световых лет от Земли, — во имя чего мы остаёмся здесь, теряя людей, зачем учёные по ночам обдумывают методы уничтожения, ведь о мести не может быть и речи…»
Если б Горпах оказался здесь, Роган сейчас выложил бы ему всё это.
«Как смешно и сумасбродно это „покорение любой ценой“, эта „героическая стойкость человека“, эта жажда мести за гибель товарищей, которые погибли потому, что их послали на верную смерть… Мы были попросту неосторожны, мы слишком полагались на свои излучатели и индикаторы, мы совершили ошибки и расплачиваемся за это. Мы сами, только мы виноваты».
Так он размышлял, закрыв глаза, которые даже от слабого ночного света жгло, будто под веки песку насыпали. Человек — это он сейчас понимал — ещё не поднялся на должную высоту, ещё не заслужил права быть, а не только числиться личностью, красиво именуемой «галактоцентрической», издавна им самим прославляемой. Галактоцентризм ведь не в том состоит, чтобы искать только себе подобных и только их понимать, а в том, чтобы не вмешиваться в не свои, нелюдские дела. Захватить, освоить пустоту — ну конечно же, пожалуйста, почему бы нет; но нельзя набрасываться на то, что за миллионы лет создало своё собственное, ни от кого и ни от чего, кроме законов природы, не зависящее устойчивое равновесие существования, деятельного, активного существования, которое не хуже и не лучше существования белковых тел, именуемых животными или людьми.
Именно такого Рогана — преисполненного возвышенным галактоцентрическим всепониманием любой существующей формы жизни — и настиг, словно вонзаемая в мозг игла, пронзительный вопль сирен. Все его размышления мгновенно исчезли, сметённые назойливым звуком, заполнившим корабль сверху донизу. Роган выскочил в коридор и бежал вместе с другими, вторя тяжкому ритму усталых шагов, вторя горячему дыханию товарищей, и, прежде чем добрался до лифта, ощутил — не слухом, не осязанием, даже не всем своим существом, а словно бы корпусом корабля, частицей которого он стал, — удар, хотя по видимости крайне отдалённый и слабый, но пронизавший крейсер от кормовых опор до носа, удар ни с чем не сравнимой силы, который — он и это ощутил — приняло и упруго отразило нечто ещё более сильное.
— Это он! Это он! — закричали кругом.
Люди исчезали в лифтах, и двери шипели, задвигаясь; грохотали шаги по винтовым лесенкам — многие не стали дожидаться очереди на лифт; но сквозь смешанный говор, оклики, свистки боцманов, сквозь повторяющиеся вопли сирен и топот бегущих шагов прорвался беззвучный, но от этого словно ещё более мощный толчок второго удара. Свет в коридоре померк и снова вспыхнул.
Роган никогда бы не подумал, что лифт может двигаться так медленно. Он даже не замечал, что продолжает изо всех сил нажимать на кнопку и что в лифте с ним остался уже только кибернетик Ливии. Лифт остановился, и, выбегая из него, Роган услыхал невообразимо тонкий свист, верхние ноты которого, как он знал, были уже недоступны для человеческого слуха. Похоже было, что хором простонали все титановые сочленения крейсера. Роган рванул дверь рубки, понимая, что «Непобедимый» ответил ударом на удар.
Но это был уже, собственно, и конец схватки. Перед экраном, чёрный и величественный на его пламенеющем фоне, стоял астрогатор. Верхний свет был выключен, а сквозь полосы, пересекающие экран сверху вниз, исчертившие всё изображение, маячил гигантский, вспухший, с клубневидными выростами со всех сторон, совершенно будто бы неподвижный гриб мощного взрыва, уничтожившего «Циклопа», а в воздухе ещё висела страшная стеклянистая вибрация распада, и словно сквозь неё доносился монотонный голос техника.
— Двадцать шестьсот в нулевом пункте… девять восемьсот в периметре… один четыре двадцать два в поле…
«Тысяча четыреста двадцать два рентгена в поле… это означает, что излучение пробило силовой барьер», — сообразил Роган. Он и не знал, что такие вещи возможны. Но, взглянув на центральный щит распределения мощности, понял, какой заряд применил астрогатор. Таким запасом энергии можно было бы вскипятить внутриконтинентальное море средней величины. Что ж, понятно, Горпах не хотел рисковать, подставляя корабль под новые выстрелы. Может, он и перестарался, но теперь у них по крайней мере снова был только один противник. На экранах тем временем развёртывалось невиданное зрелище: кудрявая и пупырчатая, как цветная капуста, верхушка гриба пламенела всеми цветами радуги, от серебристо-голубых и зелёных тонов до глубоких карминных и пурпурных. Пустыня — Роган лишь теперь это заметил — вообще исчезла, её словно плотным туманом заслонил песок, взметнувшийся на десятки метров вверх; он висел в воздухе, колыхаясь, будто превратился в море. А техник всё продолжал отсчёты по шкале:
— Девятнадцать тысяч в нулевом пункте… восемь шестьсот в периметре… один один ноль два в поле…
Победу, одержанную над «Циклопом», все встретили мёртвым молчанием — нечего было особенно радоваться по случаю того, что уничтожили собственное и вдобавок самое сильное оружие. Люди начали расходиться, а гриб всё ещё разрастался в атмосфере и вдруг вспыхнул вверху новой гаммой красок под лучами солнца, ещё не взошедшего над горизонтом. Он прорвал уже верхние слои ледяных перистых облаков и сиял высоко над ними, лилово-золотой, янтарный и платиновый; это сияние волнами лилось с экранов и заполняло всю рубку, многоцветно переливаясь, словно кто-то невидимой гигантской кистью рисовал на белых эмалированных поверхностях лепестки земных цветов.
Роган ещё раз удивился, увидав, как одет Горпах. Астрогатор был в плаще — в том снежно-белом парадном плаще, который Роган в последний раз видел на нём во время прощального празднества на Базе; он, видимо, схватил первое, что попалось под руку. Горпах стоял, засунув руки в карманы, со взъерошенными седыми волосами и обводил взглядом присутствующих.
— Коллега Роган, — сказал он неожиданно мягким голосом, — зайдите ко мне.
Роган подошёл к нему, инстинктивно выпрямившись; астрогатор повернулся и направился к двери. Они шли по коридору, а из вентиляционных колодцев сквозь шум нагнетаемого воздуха доносилось глухое и будто гневное бормотание людей, проходящих по нижним ярусам.
Разговор
Роган вошёл в каюту астрогатора, не удивляясь его приглашению. Он, правда, бывал здесь нечасто; но после того как он один вернулся из ущелья в кратер, Горпах вызвал его на «Непобедимый» и разговаривал с ним именно у себя в каюте. Такое приглашение вообще-то не сулило ничего хорошего. Но Роган тогда был слишком потрясён катастрофой в ущелье, чтобы убояться гнева астрогатора. Впрочем, Горпах ни словом не попрекнул его, только очень подробно расспрашивал обо всех обстоятельствах, которые сопутствовали нападению тучи. В разговоре участвовал доктор Сакс, который высказал предположение, что Роган уцелел благодаря состоянию ступора, остолбенения, в которое он впал; в этом состоянии электрическая активность мозга угнетается, так что туча приняла его за обезвреженного, за одного из парализованных. Насчёт Ярга нейрофизиолог думал, что тот спасся случайно, сразу выбежав из зоны атаки. А у Тернера, который почти до конца пытался защищать себя и других, стрелял из лазеров, держался именно так, как этого требовал его долг, мозг работал нормально, — и вот парадокс: именно это его погубило, ибо это привлекло к нему внимание тучи. Конечно, в человеческом смысле она была слепа, и человек представлял собой для неё лишь некий движущийся объект, чьё присутствие выдают электрические потенциалы коры головного мозга.
Они втроём — Горпах, Роган и Сакс — обсуждали возможность защитить людей, вводя их в состояние «искусственного остолбенения» при помощи специального препарата. Но доктор сказал, что если б возникла необходимость немедленно применить «электрический камуфляж», то лекарство не успело бы вовремя подействовать, а посылать людей на работу в состоянии ступора опять же невозможно. В общем, все эти выкладки не дали тогда практических результатов, и Роган подумал, что Горпах, должно быть, хочет снова вернуться к этому вопросу.
Роган стоял посреди каюты, вдвое большей, чем его собственная. В стены были вмонтированы непосредственная связь с рулевой рубкой и микрофоны внутренней сети, но не было заметно никаких других признаков того, что здесь годами жил командир корабля. Горпах сбросил плащ. Остался в брюках и рубашке-сетке; сквозь её ячейки пробивались густые седые волосы, покрывавшие его широкую грудь. Он уселся вполоборота к Рогану тяжело опёрся руками о столик, на котором не было ничего, кроме книжечки в потёртом кожаном переплёте. Роган перевёл глаза с этой незнакомой ему книги на командира — и словно впервые его увидел. Это был смертельно усталый человек, который даже не пытался скрыть, как дрожит его рука, поднятая ко лбу. Тут Роган понял, словно в озарении, что вообще не знает Горпаха, под руководством которого работает четвёртый год. Никогда не приходило ему в голову задуматься, почему в каюте астрогатора нет ничего личного, ни одной из тех мелочей, иногда забавных, иногда наивных, которые берут с собой в космос как памятку о детстве или о доме. Сейчас ему показалось, что он понял, почему у Горпаха не было ничего, почему не висели на стенах каюты какие-нибудь фотографии близких, оставшихся там, на Земле. Он ни в чём таком не нуждался, он целиком был тут и Землю не считал своим домом. Но, может, он жалел об этом сейчас, впервые в жизни? Мощные плечи, шея, затылок не выдавали его старости. Старой была лишь кожа на кистях рук, грубая, неохотно морщившаяся на суставах; она белела, когда Горпах распрямлял пальцы и глядел на них как бы с равнодушным, усталым любопытством, словно замечая нечто, до сих пор ему чуждое. Рогану не хотелось смотреть на это. Но командир, слегка склонив голову набок, глянул ему в глаза и с какой-то почти застенчивой ухмылкой пробормотал: