Пухлая толстопалая кисть губернатора легла на позолоченный переплет Священного писания.
– Клянусь… – глухо повторил Гриша Русов.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, – митрополит размашисто осенил крестным знамением склоненную круглую, как у племенного бычка, голову крепкий подбритый затылок, тут же про себя, не разжимая губ, горячо прошептал: «Прости меня. Господи…», и, сохраняя солидность, подобающую высокому сану, покинул сцену.
Грянули первые аккорды нового гимна России. Тактично погромыхивая стульями, зал встал. Григорий Петрович быстро облизнул губы.
Здоровенный ломоть Сибири, утыканный мертвыми буровыми вышками, заросший тайгой, кособокими дикими деревнями, спецзонами, уголовными пьяными поселками, панельными черно-белыми городами, хранящий в своих холодных недрах нефть, золото, всякие ценные цветные металлы и стратегическое сырье, населенный усталыми, несытыми, жестоко обманутыми, но все еще доверчивыми людьми, теперь принадлежит ему безраздельно.
Григорий Петрович прищуренными острыми глазами резанул по залу. Гимн затих. Несколько секунд тишины, а затем, вкрадчиво зашуршав отдельными хлопками в задних рядах, нарастая к середине зала, тяжело вспухла волна аплодисментов. Хлопали лично Грише.
Все эти чиновники, хитрые дядьки, надменные тетки, пузатые важные бандюги, отцы города, паханы, хозяева крупных банков, директора разоренных заводов и бастующих шахт, нефтяные и угольные короли аплодировали своему удобному, надежному избраннику. Приветствовали законного наследника краевого престола. Некоторые улыбались.
В первом ряду светилось большеглазое бледное яйцо Ники. Руки ее рассеянно теребили застежку маленькой сумочки. Она стояла, как все, но ни разу не сдвинула свои узкие ладони. Подбородок приподнят, худые плечи отведены чуть назад.
Он видел, как мягко пульсирует голубая жилка на ее высокой шее, как подрагивает от ветра, поднятого бурными аплодисментами, легкая русая прядь у виска. Он попытался поймать ее ускользающий, тающий в софитовом свете взгляд и не сумел.
Ника глядела в объектив телекамеры. Оператор опять, с удовольствием, взял ее лицо крупным планом.
Неподалеку от здания концертного зала, в пустом темном переулке, стоял у обочины старый облезлый «Запорожец». За рулем сидел худой сутулый человек. Перед ним был экран крошечного переносного телевизора «Юность», работавшего от батареек. Антенна никуда не годилась, черно-белое изображение расплывалось и прыгало. Человек глядел не отрываясь в дрожащий, как ртуть, экран, прямо в глаза Веронике Сергеевне.
– Вы напрасно не хлопаете своему супругу, госпожа губернаторша, – пробормотал он, – вы похудели и выглядите усталой. Простите, что испортил вам праздник. Вместо того чтобы радоваться блестящей победе нежного супруга, вы, мадам, плакали сегодня. Этого никто не видел. И правильно. Плакать лучше наедине с собой. Мир жесток, никого не разжалобишь. Вы плакали, закрывшись в ванной, расчесывая массажной щеткой волосы, подкрашивая губы контурным карандашиком, скользя пуховкой по щекам, вы запудривали соленые тонкие дорожки, а слезы все бежали. Хорошо, что вы не красите ресницы, ведь самая водостойкая тушь, не выдержала бы таких слез. Вы собирались на его праздник. На его последний праздник, уверяю вас Последний. Сейчас вы смотрите в камеру, прямо мне в глаза, и думаете, как же вам дальше жить. Впрочем, вы уже приняли решение. Через двадцать минут вы незаметно ускользнете с торжества, сядете в мою машину и я, случайный водитель дрянного «Запорожца», повезу вас, госпожу губернаторшу, в аэропорт. Вы уже приняли решение, хотя сами не желаете себе признаться в этом. Вы не терпите тупиков, вы упрямо ищете выход даже там, где одни лишь глухие стены. Но в такие тупики, мадам, вы еще никогда не забредали.
Трансляция прервалась. Запрыгали кадры рекламы ударили в уши гнусные фальшивые голоса. Человек в «Запорожце» выключил телевизор, взглянул на часы.
– Ну, в общем, уже пора, – пробормотал он, – где же наша птичка? А, вот и она. Надо же, какая точность!
В конце переулка показалась маленькая тонкая фигурка в широком мешкообразном свитере, с рюкзачком за плечами. Водитель «Запорожца» убрал телевизор под сиденье, накрыл куском ветоши.
– Вы уже здесь? – спросила Зина Резникова, усаживаясь в машину.
– Как договаривались, – ответил водитель, – подруга ваша не опоздает?
– Нет. Она человек точный.
* * *Виновник торжества оглядел банкетный зал. Зеленели бутылки шампанского в запотевших серебряных ведерках, лоснились горки паюсной икры в обрамлении тонких салатных листьев, бледно-розовые молочные поросята на овальных блюдах тревожно вздергивали майонезные пятачки, словно собирались повыть по-собачьи на хрустальный свет люстры. Приглашенные деловито рассаживались, звякали приборы.
Губернатор рассеянно кивал, улыбался; не слыша собственного голоса, отвечал на вопросы. Когда гости наконец заняли положенные по чинам места, повисла долгая выжидательная пауза. Всем до единого в огромном зале бросилось в глаза, что почетное место во главе стола, рядом с губернаторским креслом, пусто. Только сам господин Русов, казалось, не заметил отсутствия своей молчаливой, всегда спокойной красавицы жены.
Зазвучали тосты, сначала официальные, потом все более свободные. Быстро таяла икра в вазочках, от молочных поросят оставались только бело-розовые косточки, вышколенные официанты летали за спинами пирующих бесшумно и легко, как призраки. Все красней становились лица, все громче смех.
В последний раз восторженное молчание воцарилось, когда при погашенном свете под звуки Первой симфонии Чайковского был внесен в зал колоссальный торт, украшенный шоколадной буровой вышкой и березками, отлитыми из сахарной глазури, с ярко-зелеными мармеладными листиками.
Под нервное соло скрипки господин губернатор безжалостно всадил нож в кондитерский шедевр, опять вспыхнул свет, буровая вышка рухнула, березки рассыпались, гости, окончательно расслабившись, принялись поглощать десерт и фрукты.
Губернатор курил, прихлебывал горький черный кофе и рассеянно отвечал на вопросы стаи журналистов, допущенных к барскому столу.
– Да, конечно… спасибо… нет, не сразу… вероятно, вышла куда-то.
– Григорий Петрович, где ваша жена? – Он вздрогнул только тогда, когда этот вопрос был задан в третий раз, настойчиво и бесцеремонно.
– Вероятно, вышла куда-то, повторил он и отвернулся от фотовспышки.
Сквозь толпу двигалась к нему мощная двухметровая фигура в темно-сером костюме. Начальник охраны Игорь Симкин, потный, бледный, подошел к нему вплотную и, припав губами к уху, прошептал чуть слышно:
– Вероника Сергеевна только что улетела в Москву.
Русов сглотнул, быстро облизнул пересохшие пухлые губы и, ни на кого не глядя, вышел из зала. Начальник охраны последовал за ним.
– Передай по связи, чтобы самолет развернули, – едва шевеля губами, приказал губернатор. – Нет… это глупо… невозможно… организуй встречу в Москве. Пусть вернут назад, отправь за ней мой самолет, чтобы назад летела не обычным рейсом, а из Тушина, прямо сегодня…
– Она ведь должна была лететь послезавтра, вашим самолетом, но почему-то улетела сейчас, обычным рейсовым, с городского аэропорта, – растерянно пробормотал охранник.
– Мне твои рассуждения на фиг не нужны, – глухо рявкнул губернатор. – Кто ее отвез в аэропорт? Кто купил билеты?
– Машина ждала в соседнем переулке.
– Какая машина? Чья машина?
– Выясняем. Уже нашли одного свидетеля. Он говорит, это был «Запорожец», старый, полуразвалившийся. Однако сразу взял скорость около ста километров.
– Разумеется, номер ваш свидетель не запомнил.
– Темно было, – пожал плечами Симкин. – Встретить в Москве и вернуть, – бросил губернатор и, резко крутанувшись на каблуках, направился назад, в банкетный зал.
– А если?.. – растерянно начал Симкин, едва поспевая за ним по коридору.
– Если ей станет плохо в аэропорту, все равно пусть везут в Тушино. Медицинская помощь будет оказана прямо на борту моего самолета.
– Но если ей станет плохо, – чеканя жестким шепотом каждое слово, возразил начальник охраны, – мне кажется, не избежать скандала.
Они уже стояли на пороге банкетного зала.
– Вероника Сергеевна очень тонкий, ранимый человек, – громко, в чей-то подставленный микрофон, проговорил губернатор, – нам пришлось пережить сложное время, как известно, предвыборная борьба проходила страшно напряженно, моя жена переживала и нервничала из-за всей той грязи, которую обрушили на нас конкуренты и купленная ими пресса. Журналисты не оставляли ее в покое ни на минуту, ей здорово потрепали нервы. Сейчас ей необходим отдых, а возможно, даже лечение. Я намерен отправить ее в Швейцарию в хороший санаторий. Слишком тяжело ей далась эта наша победа.
– Вы хотите сказать, у вашей жены произошел нервный срыв? Депрессия?
– Моя жена просто устала. А вот у вас, господин журналист, совсем плохи дела. Вам надо обратиться к врачу. У вас атрофировано чувство такта, – жесткий неуклюжий каламбур был смягчен добродушной улыбкой.
– Однако Вероника Сергеевна производит впечатление очень спокойного, выдержанного человека. Она врач, хирург-травматолог, а эта профессия предполагает железные нервы, – не моргнув глазом тараторил бойкий журналист, – неужели она так болезненно реагировала на перипетии вашей предвыборной борьбы?
– Сейчас я сам прореагирую на тебя болезненно, сынок, – продолжая улыбаться, произнес Русов и добавил еле слышно:
– Отстань, дурак, надоел.
Двое здоровенных охранников уже теснили тощенького репортера с хвостиком на затылке. Он не сопротивлялся. Покинув банкетный зал, выбравшись на воздух, он быстро зашагал через площадь перед концертным залом, свернул в темный переулок, огляделся по сторонам и, убедившись, что никого рядом нет, вытащил из сумки сотовый телефон, набрал московский код и номер круглосуточного дежурного по отделу светских новостей своей газеты.
– Пусть кто-нибудь дует в Домодедово, надо встретить самолет из Синедольска. Жена Русова сбежала прямо с инаугурации, полетела в Москву. Ну откуда я знаю номер рейса? Это совсем не сложно выяснить. Вылетел только что, не больше получаса назад. Пусть нащелкают побольше кадров, а если удастся взять интервью, будет вообще класс.
Стюардесса, проходя вдоль кресел, то и дело косилась на двух женщин в боковом ряду. За полтора года работы на борту она впервые видела, чтобы такие разные, диаметрально противоположные люди летели вместе и разговаривали как давние, близкие приятельницы.
Лицо одной из них показалось знакомым, и она мучительно пыталась вспомнить, где же встречала эту стройную холеную дамочку в строгом, жутко дорогом темно-синем платье. Такие наряды редко надевают в самолет. Мадам явно ускользнула с какого-то официального торжества. Возможно, даже с инаугурации. Там сегодня весь городской бомонд. А то, что стильная мадам принадлежит к бомонду, да не местному – столичному, это вне всяких сомнений.
Стюардесса увлекалась психологией. Ей нравилось разглядывать лица пассажиров, угадывать судьбы, биографии, характеры. Она выискивала среди потока лиц несколько самых значительных и интересных, вглядывалась тактично, исподтишка, и сочиняла увлекательные истории, иногда вполне правдоподобные.
Мадам в синем вечернем платье была красива, богата кто-то наверняка любил ее без памяти. Но вопреки всему этому безусловному счастью, она казалась такой усталой и грустной, что становилось не по себе, если внимательней вглядеться в большие ясные светло-карие глаза.
«И все-таки, где я ее видела?» – подумала стюардесса, приостанавливаясь и проверяя, застегнуты ли ремни безопасности. Разумеется, не застегнуты. Грустная мадам и ее вполне веселая соседка так увлеклись беседой, что не услышали радиоголоса, не заметили вспыхнувшего табло.
– Пристегнитесь, пожалуйста, – напомнила стюардесса.
– Да, конечно, – кивнула в ответ соседка синей дамы и одарила стюардессу счастливой, неприлично щербатой улыбкой. Не хватало двух верхних передних зубов.
«Вот эту я уж точно никогда прежде не видела, – отметила про себя стюардесса. – Однако что может у них быть общего?»
Спутницу синей мадам стюардесса тут же назвала бродяжкой. Она выглядела так, словно провела не одну ночь на вокзале или в аэропорту, не принимала душ, не умывалась и даже не причесывалась. Худышка, очень маленького роста, остренький вздернутый носик, круглый лоб под реденькой желтой челкой – во всем этом было нечто убогое, потасканное, но одновременно детское, трогательное, и сама собой напрашивалась дурацкая поговорка, что маленькая собачка всегда щенок. До старости. Стюардесса не любила банальных поговорок, однако они лезли ей в голову кстати и некстати.
Казалось, кто-то зло подшутил, и девочка-подросток проснулась однажды старушкой. Так и осталась жить – постаревшим ребенком, не снимая подростковых рваных джинсов, дырявых кроссовок и вылинявшего свитерка с заплатками на локтях. Детская угловатость еще не успела отшлифоваться, округлиться зрелыми женскими формами, а все уже сморщилось съежилось, зубы выпали, волосы поредели, вокруг голубых, наивных глазок залегли грубые морщины.
Впрочем, никто не шутил. Кому охота, в самом деле, колдовать над чужой жизнью? Со своей бы разобраться. Девочка-старушка сама это выбрала. Некогда ей было взрослеть. Не было сил отказывать себе в баловстве, в выпивке, в наркотиках, в случайных интрижках. Жалко было тратить время на здоровый сон, лень вымыть голову и даже почистить зубы после очередной веселой ночи.
Сам собой напрашивается вопрос: кто из них двоих разумней распорядился собственной жизнью? Кто из них веселей и счастливей? Нищая девочка-старушка или богатая холеная дама? Бродяжка хихикает, не стесняясь щербатого рта. У дамы в глазах целое море грусти.
Фантазерка-стюардесса моментально наградила их общим детством. Обе из небогатых интеллигентных семей, пожалуй, не провинциальных, а столичных, судя по московскому выговору, по той особой жесткости согласных и удлиненной, немного задумчивой растяжке гласных. Да, безусловно, москвички. Ровесницы. Учились в одном классе. Отличница и двоечница. Обе были хорошенькие, умненькие, каждая имела свой шанс. Но отличница, кроме шанса, еще имела голову плечах. И карабкалась по жизни, продирая себе путь, вкалывая, словно неутомимый муравей. Поступила в престижный институт, вышла замуж за правильного положительного человека. Училась, работала, не позволяла себе ни на минутку расслабиться. Диета строжайшая, гимнастика каждое утро. Всегда чистые волосы. Ни одного гнилого зуба во рту. Кремы, маски, витамины. Восемь часов сна, не меньше и не больше.
А бродяжка, глупая стрекозка из басни Крылова, лето целое пропела, оглянуться не успела… Однако стоп. Все-таки кому из них двоих «катит в глаза» лютая зимняя тоска? То-то и оно, что вовсе не легкомысленной стрекозке…
Стюардесса еще раз прошла мимо, проверила ремни у всех пассажиров в своем салоне и еще раз оглянулась на странных собеседниц. Ей нравились такие парадоксы, такие выверты реальности. Ты не ждешь чудес, все ясно и подвластно нескольким плоским истинам, втиснутым в банальные поговорки. Но жизнь вдруг становится с ног на голову, показывает королевские кружева из-под нищенских лохмотьев, выпускает на свет Божий дюжину белоснежных голубей из черного глухого ящика. Богатая красавица оказывается во сто крат несчастней нищей дурнушки.
На время взлета стюардесса села, пристегнулась, прикрыла глаза и обнаружила, что до нее отчетливо доносятся их голоса, их оживленный разговор. Конечно, нехорошо подслушивать, однако куда денешься, если слышно каждое слово? Все остальные пассажиры дремали или читали, а эти все не могли наговориться.
– Послушай, а где ты взяла этого гомосексуалиста с «Запорожцем»? – спросила синяя дама.
– Почему ты решила, что он гомик? – хихикнула бродяжка.
– У него грим на лице.
– Надо же, а я не заметила. – Тоже мне, художница… Может, у того бомжа с родимым пятном тоже был грим?
– Перестань. Бомж был натуральный, и пятно натуральное. А тот тип с «Запорожцем»… да что я, в самом деле, разглядывать его буду?
– Так где ты его подцепила?
– Мы же решили, что я закажу такси. Ну вот, я прошлась по стоянке у гостиницы. Спрашивала всех подряд, сколько это будет стоить – подъехать завтра к концертному залу и оттуда в аэропорт. Все заламывали такие суммы, что у меня волосы вставали дыбом. Я просто из принципа не хотела им уступать. А этот попросил немного.
– Значит, ты решила сэкономить.
– Конечно. Я же не такая богатенькая, как ты.
– Прости, но расплачивалась я…
– А разве плохо, что я сэкономила твои деньги? Кто-то нажал кнопку вызова, и стюардессе пришлось уйти в другой конец салона, не дослушав разговор.
Глава 10
Веронике Сергеевне было тридцать семь, но выглядела она лет на десять моложе. Прямая, тонкая, легкая, никаких морщин, чистая гладкая кожа. Довольно широкие бархатно-черные брови, и такие же черные густые ресницы, не требующие туши. Это создавало странный контраст со светлыми, орехового оттенка волосами и светло-карими глазами, цвет которых менялся в зависимости от освещения. В полумраке они казались почти черными, как горький шоколад, при ярком солнце становились прозрачными, как гречишный мед.
Впрочем, ничего шоколадного и медового не было в ее взгляде. Она редко улыбалась, и лицо ее казалось слишком строгим для молодой красивой женщины, у которой все в порядке.
На самом деле, Ника родилась с такими глазами. И в пять лет, и в пятнадцать у нее был взгляд сорокалетней женщины, грустный, бесстрашный, всепонимающий.