– Ничего я не брал, – ответил брат.
Сестра поссорилась с ним и заплакала.
Бабушка услыхала.
– Что у вас тут? – говорит. – Давайте мне очки, сейчас я это кольцо найду.
Бросились искать очки – нет очков.
– Только что на стол их положила, – плачет бабушка. – Куда им деться? Как я теперь в иголку вдену?
И закричала на мальчика:
– Твои это дела! Зачем бабушку дразнишь?
Обиделся мальчик, выбежал из дому. Глядит, – а над крышей галка летает, и что-то у ней под клювом блестит. Пригляделся – да это очки! Спрятался мальчик за дерево и стал глядеть. А галка села на крышу, огляделась, не видит ли кто, и стала очки на крыше клювом в щель запихивать.
Вышла бабушка на крыльцо, говорит мальчику:
– Говори, где мои очки?
– На крыше! – сказал мальчик.
Удивилась бабушка. А мальчик полез на крышу и вытащил из щели бабушкины очки. Потом вытащил оттуда и колечко. А потом достал стёклышек, а потом разных денежек много штук.
Обрадовалась бабушка очкам, а сестра колечку и сказала брату:
– Ты меня прости, я ведь на тебя подумала, а это галка-воровка.
И помирились с братом.
Бабушка сказала:
– Это всё они, галки да сороки. Что блестит, всё тащат.
Вечер
Идёт корова Маша искать сына своего, телёнка Алёшку. Не видать его нигде. Куда он запропастился? Домой уж пора.
А телёнок Алёшка набегался, устал, лёг в траву. Трава высокая – Алёшку и не видать.
Испугалась корова Маша, что пропал её сын Алёшка, да как замычит что есть силы:
– Му-у!
Услыхал Алёшка мамин голос, вскочил на ноги и во весь дух домой.
Дома Машу подоили, надоили целое ведро парного молока. Налили Алёшке в плошку:
– На, пей, Алёшка.
Обрадовался Алёшка – давно молока хотел, – всё до дна выпил и плошку языком вылизал.
Напился Алёшка, захотелось ему по двору пробежаться. Только он побежал, вдруг из будки выскочил щенок – и ну лаять на Алёшку. Испугался Алёшка: это, верно, страшный зверь, коли так лает громко. И бросился бежать.
Убежал Алёшка, и щенок больше лаять не стал. Тихо стало кругом. Посмотрел Алёшка – никого нет, все спать пошли. И самому спать захотелось. Лёг и заснул во дворе.
Заснула и корова Маша на мягкой траве.
Заснул и щенок у своей будки – устал, весь день лаял.
Заснул и мальчик Петя в своей кроватке – устал, весь день бегал.
А птичка давно уж заснула.
Заснула на ветке и головку под крыло спрятала, чтоб теплей было спать. Тоже устала. Весь день летала, мошек ловила.
Все заснули, все спят.
Не спит только ветер ночной.
Он в траве шуршит и в кустах шелестит.
Белый домик
Мы жили на море, и у моего папы была хорошая лодка с парусами. Я отлично умел на ней ходить – и на вёслах и под парусами. И всё равно одного меня папа никогда в море не пускал. А мне было двенадцать лет.
Вот раз мы с сестрой Ниной узнали, что отец на два дня уезжает из дому, и мы затеяли уйти на шлюпке на ту сторону; а на той стороне залива стоял очень хорошенький домик: беленький, с красной крышей. А кругом домика росла рощица. Мы там никогда не были и думали, что там очень хорошо. Наверно, живут добрые старик со старушкой. А Нина говорит, что непременно у них собачка и тоже добрая. А старики, наверное, простоквашу едят и нам обрадуются и простокваши дадут.
И вот мы стали копить хлеб и бутылки для воды. В море-то ведь вода солёная, а вдруг в пути пить захочется?
Вот отец вечером уехал, а мы сейчас же налили в бутылки воды потихоньку от мамы. А то спросит: зачем? – и тогда всё пропало.
Чуть только рассвело, мы с Ниной тихонько вылезли из окошка, взяли с собой наш хлеб и бутылки в шлюпку. Я поставил паруса, и мы вышли в море. Я сидел как капитан, а Нина меня слушалась как матрос.
Ветер был лёгонький, и волны были маленькие, и у нас с Ниной выходило, будто мы на большом корабле, у нас есть запасы воды и пищи, и мы идём в другую страну. Я правил прямо на домик с красной крышей. Потом я велел сестре готовить завтрак. Она наломала меленько хлеба и откупорила бутылку с водой. Она всё сидела на дне шлюпки, а тут, как встала, чтобы мне подать, да как глянула назад, на наш берег, она так закричала, что я даже вздрогнул:
– Ой, наш дом еле видно! – и хотела реветь.
Я сказал:
– Рёва, зато старичков домик близко.
Она поглядела вперёд и ещё хуже закричала:
– И старичков домик далеко: нисколько мы не подъехали. А от нашего дома уехали!
Она стала реветь, а я назло стал есть хлеб как ни в чём не бывало. Она ревела, а я приговаривал:
– Хочешь назад, прыгай за борт и плыви домой, а я иду к старичкам.
Потом она попила из бутылки и заснула. А я всё сижу у руля, и ветер не меняется и дует ровно. Шлюпка идёт гладко, и за кормой вода журчит. Солнце уже высоко стояло.
И вот я вижу, что мы совсем близко уж подходим к тому берегу и домик хорошо виден. Вот пусть теперь Нинка проснётся да глянет – вот обрадуется! Я глядел, где там собачка. Но ни собачки, ни старичков видно не было.
Вдруг шлюпка споткнулась, стала и наклонилась набок. Я скорей опустил парус, чтобы совсем не опрокинуться. Нина вскочила. Спросонья она не знала, где она, и глядела, вытаращив глаза. Я сказал:
– В песок ткнулись. Сели на мель. Сейчас я спихну. А вон домик.
Но она и домику не обрадовалась, а ещё больше испугалась. Я разделся, прыгнул в воду и стал спихивать.
Я выбился из сил, но шлюпка ни с места. Я её клонил то на один, то на другой борт. Я спустил паруса, но ничто не помогло.
Нина стала кричать, чтобы старичок нам помог. Но было далеко, и никто не выходил. Я велел Нинке выпрыгнуть, но и это не облегчило шлюпку: шлюпка прочно вкопалась в песок. Я пробовал пойти вброд к берегу. Но во все стороны было глубоко, куда ни сунься. И никуда нельзя было уйти. И так далеко, что и доплыть нельзя.
А из домика никто не выходил. Я поел хлеба, запил водой и с Ниной не говорил. А она плакала и приговаривала:
– Вот завёз, теперь нас здесь никто не найдёт. Посадил на мель среди моря. Капитан! Мама с ума сойдёт. Вот увидишь. Мама мне так и говорила: «Если с вами что, я с ума сойду».
А я молчал. Ветер совсем затих. Я взял и заснул.
Когда я проснулся, было совсем темно. Нинка хныкала, забившись в самый нос, под скамейку. Я встал на ноги, и шлюпка под ногами качнулась легко и свободно. Я нарочно качнул её сильней. Шлюпка на свободе. Вот я обрадовался-то! Ура! Мы снялись с мели. Это ветер переменился, нагнал воды, шлюпку подняло, и она сошла с мели.
Я огляделся. Вдали блестели огоньки – много-много. Это на нашем берегу: крохотные, как искорки. Я бросился поднимать паруса. Нина вскочила и думала сначала, что я с ума сошёл. Но я ничего не сказал. А когда уже направил шлюпку на огоньки, сказал ей:
– Что, рёва? Вот и домой идём. А реветь нечего.
Мы всю ночь шли. Под утро ветер перестал. Но мы были уже под берегом. Мы на вёслах догреблись до дому. Мама и сердилась и радовалась сразу. Но мы выпросили, чтобы отцу ничего не говорила.
А потом мы узнали, что в том домике уж целый год никто не живёт.
Пудя
Теперь я большой, а тогда мы с сестрой были ещё маленькие.
Вот раз приходит к отцу какой-то важный гражданин. Страшно важный. Особенно шуба. Мы подглядывали в щёлку, пока он в прихожей раздевался. Как распахнул шубу, а там жёлтый пушистый мех и по меху всё хвостики, хвостики… Черноватенькие хвостики. Как будто из меха растут. Отец раскрыл в столовую двери:
– Пожалуйста, прошу.
Важный – весь в чёрном, и сапоги начищены. Прошёл, и двери заперли.
Мы выкрались из своей комнаты, подошли на цыпочках к вешалке и гладим шубу. Щупаем хвостики. В это время приходит Яшка, соседний мальчишка, рыжий. Как был, в валенках впёрся и в башлыке.
– Вы что делаете?
Таня держит хвостик и спрашивает тихо:
– А как по-твоему: растёт так из меху хвостик или потом приделано?
А Рыжий орёт как во дворе:
– А чего? Возьми да попробуй.
Таня говорит:
– Тише, дурак: там один важный пришёл.
Рыжий не унимается:
– А что такое? Говорить нельзя? Я не ругаюсь.
С валенок снег не сбил и следит мокрым.
– Возьми да потяни, и будет видать. Дура какая! Видать бабу… Вот он так сейчас, – и Рыжий кивнул мне и мигнул лихо.
Я сказал:
– Ну да, баба, – и дёрнул за хвостик.
Не очень сильно потянул: только начал. А хвостик – пак! – и оторвался.
Танька ахнула и руки сложила. А Рыжий стал кричать:
– Оторвал! Оторвал!
Я стал совать скорей этот хвостик назад в мех: думал, как-нибудь да пристанет. Он упал и лёг на пол. Такой пушистенький лежит. Я схватил его, и мы все побежали к нам в комнату. Танька говорит:
– Я пойду к маме, реветь буду – ничего, может, и не будет.
Я говорю:
– Дура, не смей! Не говори. Никому не смей!
Рыжий смеётся, проклятый. Я сую хвостик ему в руку:
– Возьми, возьми, ты же говорил…
Он руку отдёрнул:
– Что ж, что говорил! А рвал-то не я! Мне какое дело!
Подтёр варежкой нос – и к двери.
Я Таньке говорю:
– Не смей реветь, не смей! А то сейчас спрашивать начнут, и всё пропало.
Она говорит и вот-вот заревёт:
– Пойдём посмотрим, может быть, незаметно? Вдруг незаметно?
Я держал хвостик в кулаке. Мы пошли к вешалке. И вот всё ровно-ровно идут хвостики, довольно густовато, а тут пропуск, пусто. Видно, сразу видно, что не хватает.
Я вдруг говорю:
– Я знаю: приклеим.
А клей у папы на письменном столе, и если будешь брать, то непременно спросят: зачем? А потом, там в кабинете сидит этот важный, и входить нельзя.
Танька говорит:
– Запрячем, лучше запрячем, только скорей! Подальше, в игрушки.
У Таньки были куклы, кукольные кроватки. Нет, туда нельзя. И я засунул хвостик в поломанный паровоз, в середину.
Мы взялись за кукол и очень примерно играли в гости, как будто бы на нас всё время кто смотрит, а мы показываем, как мы хорошо играем.
В это время слышим голоса. Важный гудит басом. И вот уж они в прихожей, и горничная Фрося затопала мимо и говорит скоренько:
– Сейчас, сейчас шубу подам.
Мы так с куклами и замерли, еле руками шевелим.
Таня дрожит и бормочет за куклу:
– Здравствуйте! Как вы поживаете? Сколько вам лет? Как вы поживаете? Сколько вам лет?
Вдруг дверь к нам отворяется: отец распахнул.
– А вот это, – говорит, – мои сорванцы.
Важный стоит в дверях, чёрная борода круглая, мелким барашком, и улыбается толстым лицом:
– А, молодое поколение!
Ну, как все говорят.
А за ним стоит Фроська и держит шубу нараспашку. Отец нахмурился, мотнул нам головой. Танька сделала кривой реверанс, а я что было силы шаркнул ножкой.
– Играете? – сказал важный и вступил в комнату.
Присел на корточки, взял куклу. И я вижу, в дверях дура Фроська стоит и растянула шубу, как будто нарочно распялила, и показывает. И это пустое место без хвостика так и светит. Важный взял куклу и спрашивает:
– А эту барышню как же зовут?
Мы оба крикнули в один голос:
– Варя!
Важный засмеялся:
– Дружно живёте.
И видит вдруг – у Таньки слёзы на глазах.
– Ничего, ничего, – говорит, – я не испорчу.
И скорей подал пальчиками куклу. Поднялся и потрепал Таню по спине. Он пошёл прямо к шубе, но смотрел на отца и не глядя стал попадать в рукава. Запахнул шубу; Фроська подсовывает глубокие калоши.
Не может быть, чтобы отец не заметил. Но отец очень весёлый вошёл к нам и сказал смеясь:
– Зачем же конём таким?
И представил, как я шаркнул.
В этот день мы с Танькой про хвостик не говорили. Только когда пили вечером чай, то всё переглядывались через стол, и оба знали, что про хвостик. Я даже раз, когда никто не глядел, обвёл пальцем по скатерти, как будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку.
Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в кулак, чтоб из руки торчал только кончик, и показал Таньке. Она замахала руками и убежала.
На другой день, как проснулся, вспомнил сейчас же хвостик. И стало страшно: а ну как важный только для важности в гостях и не глядит даже на шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть знает, сколько их счётом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре… Вскочил с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо:
– Он, наверное, дома пересчитает хвостики и узнает. И пришлёт сюда человека с письмом. А то сам приедет.
Танька вскочила и шепчет:
– Чего ж там считать, и так видно: вот какая пустота! – И обвела пальцем в воздухе большой круг.
Мы на весь день притихли и от каждого звонка прятались в детскую и у дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли?
Несколько дней мы так боялись.
А потом я говорю Таньке:
– Давай посмотрим.
Как раз никого в квартире не было, кроме Фроськи. Заперли двери, и я тихонько вытянул из паровоза хвостик. Я и забыл, какой он хорошенький, пушистенький.
Таня положила его к себе на колени и гладит.
– Пудя какой, – говорит. – Это собачка кукольная.
И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась и лежит с пушистым хвостом.
Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну, замечательно!
Танька закричала:
– Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться!
И скинула Пудю. А я его Варьке на кровать.
А Танька:
– Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь…
Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем девочка с собачкой.
Я сейчас же сделал Пуде из тесёмочки ошейник, и получилось совсем как мордочка. За ошейник привязали Пудю на верёвочку и к Варькиной руке. И Варьку водили по полу гулять с собачкой.
Танька кричала:
– Пудька, тубо!
Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек.
У нас была большая коробка от гильз. Сделали в ней дырку, Танька намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы спрятали коробку в игрушки. Забросали всяким хламом. Приходил к нам Яшка Рыжий, и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате – играли в цирк.
А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать:
– Пудя! Пудька! – И хлопал себя по валенку.
Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит:
– Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька!
Папа нахмурился:
– Какой ещё Пудька там? – И осматривается.
Я сделал Яшке рожу, чтобы уходил. А он мигнул и язык высунул. Ушёл всё-таки.
Мы с Таней сговорились, что с таким доносчиком не будем играть и водиться не будем. Пусть придёт – мы в своей комнате запрёмся и не пустим. Я забил сейчас же гвоздь в притолоку, чтобы завязывать верёвкой ручку. Я завязал, а Таня попробовала из прихожей. Здо́рово держит. Потом Танька запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали – пусть только Рыжий придёт.
Я Пуде ниточкой замотал около кончика, чтобы хвостик отделялся. Мы с Таней думали, как сделать ножки, – тогда совсем будет живой.
А Рыжий на другой же день пришёл. Танька прибежала в комнату и шёпотом кричит:
– Пришёл, пришёл!
Мы вдвоём дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на верёвочку.
Вот он идёт… Толкнулся… Ага! Не тут-то было. Он опять.
– Эй, пустите, чего вы?
Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь:
– Отворяй, Танька!
И так стал орать, что пришла мама.
– Что у вас тут такое?
Рыжий говорит:
– Не пускают, черти!
– А коли черти, – говорит мама, – так зачем же ты к чертям ломишься?
– А мне и не их вовсе надо, – говорит Рыжий, – я Пудю хочу посмотреть.
– Что? – мама спрашивает. – Пудю? Какого такого?
Я стал скорей отматывать верёвку и раскрыл дверь.
– Ничего, – кричу, – мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас игра, мама, такая…
– Так орать-то на весь дом зачем? – И ушла.
Рыжий говорит:
– А, вы, дьяволы, вот как? Запираться? А я вот сейчас пойду всем расскажу, что вы хвостик оторвали. Человек пришёл к отцу в гости. Может, даже по делу какому. Повесил шубу, как у людей, а они рвать, как собаки. Воры!
– А кто говорил: «Дёрни, дёрни»?
– Никто ничего и не говорил вовсе, а если каждый раз по хвостику да по хвостику, так всю шубу выщипаете.
Танька чуть не ревёт.
– Тише, – говорит, – Яша, тише!
– Чего тише? – кричит Рыжий. – Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу.
Я схватил его за рукав.
– Яша, – говорю, – я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала. Он ходит полным ходом, ты же знаешь.
– Всякий хлам мне суёшь, – заворчал Рыжий.
Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз.
– Колесо, – говорит, – проволокой замотал и тычешь мне.
Посопел, посопел…
– С вагоном, – говорит, – возьму, а так – на чёрта мне этот лом!
Я ему в бумагу замотал и паровоз и вагон, и он сейчас же ушёл через кухню, а в дверях обернулся и крикнул:
– Всё равно скажу, хвостодёры!
Потом мы с Таней гладили Пудю и положили его спать с Варькой под одеяло. Танька говорит:
– Чтоб ему теплей было.
Я сказал Таньке, что Рыжий всё равно обещал сказать. И мы всё думали, как нам сделать. И вот что выдумали.
Самое лучшее попасть бы в такое время, когда папа будет весёлый, – после обеда, что ли. Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре конца и войти в столовую каким-нибудь смешным вывертом. И петь что-нибудь смешное при этом. Как-нибудь: