Утер чувствовал себя неуютно и взглядом искал вокруг поддержки. Он встретился взглядом с Лео де Граном, сидящем на трибунах, но его зять, как и он сам, слишком мало понимал в религиозных делах, и его насупленный вид мало чем утешил короля. Позади него понурили головы несколько эльфов, одетых в поблескивающие муаровые туники. Старый Гвидион сидел неподвижно, глядя перед собой, так что его морщинистое лицо не выражало никаких чувств. За ними, на некотором расстоянии, в полном молчании толпились горожане, напоминая плотную сероватую изгородь.
В этом молчании чувствовалась какая-то сила. Сила, о которой Утер до этого даже не подозревал, совсем не та, что исходит от грозного оружия, от божественной власти Пендрагона, от воинственного порыва, которым был охвачен не только он сам, но и вся страна. Эта кучка молчаливых мужчин заставила умолкнуть толпу.
Медленным шагом, поддерживая молодых матерей, братья поднялись с ними на несколько ступеней, ведущих на паперть, и показали им, что надо опуститься на колени рядом с группой послушников, загораживающих собою что-то вроде большой ивовой клетки. Спеленатые младенцы, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой, плакали, и их душераздирающий рев, среди которого Утер различал и голос сына, хоть немного оживлял торжественную сосредоточенность монахов.
– Слушайте слово Божие! – вдруг воскликнул один из них резким и громким голосом. – На колени ради слова Божия!
Утер, как и большинство зрителей, на секунду замешкался, потому что для отцов не было предусмотрено никакого помоста, а площадь была полностью покрыта жидкой грязью. Тем не менее, он опустился на колени, запачкав штаны и плащ, как простолюдин, и все, как и он, униженно склонились перед Богом. Разумеется, кроме эльфов и гномов.
Настоятель подошел к Библии, которую держал на вытянутых руках послушник, встал на колени, чтобы прикоснуться к святой книге губами, и затем начал читать текст на обычном языке:
«Если женщина зачнет и родит младенца мужеского пола, то она нечиста будет семь дней; как во дни страдания ее очищением, она будет нечиста… И тридцать три дня должна она сидеть, очищаясь от кровей своих; ни к чему священному не должна прикасаться и к святилищу не должна приходить, пока не исполнятся дни очищения ее. Если же она родит младенца женского пола, то во время очищения своего она будет нечиста две недели, и шестьдесят шесть дней должна сидеть, очищаясь от кровей своих».[7]
Он умолк и закрыл книгу в наступившей тишине, нарушаемой лишь редкими приглушенными покашливаниями и плачем детей.
– Закон Господа Бога гласит, что когда в семье рождается первенец мужского пола, он должен быть посвящен Господу! – вдруг воскликнул аббат Илльтуд таким громким голосом, что Утер вздрогнул. – «По окончании дней очищения», говорится в книге, каждой матери полагается «принести молодого голубя или горлицу в жертву за грех».[8]
Его голос смягчился, и те, кто стоял ближе к паперти, заметили, что он улыбнулся молодым, дрожащим от страха женщинам, преклонившим перед ним колени.
– Родить ребенка – это, конечно, не грех, но пролитая кровь – это скверна, таков смысл настоящей церемонии, – сказал он. – «Вот закон о родившей младенца мужеского или женского пола… Священник принесет жертву пред Господа, и очистит ее, и она будет чиста…».[9] Сама Мария, Божия Матерь, последовала закону Господа, как написано в Евангелии от Луки, и принесла Господа нашего Иисуса Христа во Храм. Так же и вы, как она, отдадите Всевышнему во спасение этих голубей!
С этими словами послушники открыли клетку, и оттуда дружно вылетели горлицы, вызвав в толпе единый возглас восхищения. Бережно подняв Игрейну с колен, Илльтуд подхватил Артура и поднял его над головой, чтобы всем было его видно, отчего младенец закричал еще громче. Утеру показалось, что аббат смотрел ему прямо в глаза, ему и никому другому, когда цитировал Евангелие:
«Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – да откроются помышления многих сердец».
Утер нахмурил брови, спрашивая себя, что бы значили эти слова, но аббат вернул ребенка Игрейне и повел ее и других матерей, теперь уже очистившихся, внутрь церкви.
Ему ничего не оставалось, как последовать за ними.
IV КРУГЛЫЙ СТОЛ
К исходу дня пришлось зажечь светильники – затянутые вощеной тканью окна, расположенные по окружности зала, давали мало света. От этого зрелище становилось еще более величественным. В колеблющемся свете факелов переливались вышитые золотом огромные стяги, закрывающие простенки между окнами, красноватые отблески играли на стальных доспехах рыцарей. Неподвижно и безмолвно стояли все двенадцать рыцарей позади своих стульев, скрестив руки на эфесах мечей; они казались каменными изваяниями, составляющими часть убранства зала. Среди потолочных балок, отделанных резьбой с растительным орнаментом и изображениями необыкновенных птиц, характерными для искусства эльфов, свешивались хоругви и знамена королевских домов гномов, и гербовые щиты знатных подданных короля. Но все взгляды были прикованы к столу. Бронзовый стол, украшенный изысканной резьбой и лепными узорами, мрачно поблескивал при свете факелов. Он был столь велик, что комната казалась выстроенной вокруг него (что, впрочем, было не так далеко от истины). В центр его был вправлен Священный Камень Фал Лиа – врученный людям богами талисман, который издавал стон при приближении настоящего короля. Утер, пристально глядя на эту широкую необработанную плиту, которая сделала из него хозяина королевства Логр, такую невзрачную с виду, серую и тусклую, хранящую сейчас молчание, занял свое место. Мог ли этот камень выдержать сравнение с талисманом гномов, лежащим теперь перед ним? Конечно, нет. Когда Фал Лиа не звучал, он был просто грубо обтесанным куском скалы, в то время как Экскалибур, неотразимый меч Нудда Эргетлама – «Среброрукого», был настоящим произведением искусства, над которым из поколения в поколение работали самые умелые ювелиры королевства под Горой. Каждый дюйм тяжелого золотого обоюдоострого клинка был покрыт тонкой резьбой, а гарда и рукоять, украшенные золотой насечкой, искрились драгоценными каменьями. И теперь он должен отдать гномам это сокровище, после всего того, что сегодня утром ему рассказал Фрейр!
Рядом с ним сел Лео де Гран де Кармелид, обменявшись нерешительным взглядом с камергером и не смея прервать задумчивую созерцательность своего родственника. Утер почувствовал, как он ерзает на своем стуле, заметил его настойчивое покашливание и в конце концов скрепя сердце оторвался от своих мрачных размышлений.
– Хорошо, – сказал он, поднявшись. – Пусть заходят.
Герольд, измученный долгим ожиданием, без приказа герцога Кармелидского ударил по выложенному плитами полу своим резным жезлом.
Дверь тотчас же отворилась, и в ней показалась стройная и хрупкая фигура эльфа, одетого в сверкающую серебряную кольчугу и муаровую тунику, играющую отблесками пламени.
– Дориан, принц Высоких эльфов, брат Ллиэн, королевы лесов Элианда! – провозгласил герольд столь громко, что его, должно быть, услышали даже внизу в кухнях.
Утер направился было к молодому эльфу, чтобы обнять его, но замешкался в тот миг, как взглянул на его лицо, так похожее на лицо Ллиэн. Как и она, принц был высок и изящен, что еще более подчеркивали его голубоватая бледность и длинные черные волосы. Но глаза его были не такими, как у королевы. Темные глаза, отмеченные, несмотря на его молодость, столькими выпавшими на его долю испытаниями. Читался ли в них упрек? Дориан знал, что Утер любил его сестру, что у них был общий ребенок, тот самый, из-за которого королева впала в немилость, и что по его вине низложенный король Ллэндон стал объектом насмешек для труверов[10] – этот бедный слепец, которого подобрали лесные жрицы… «Нам всем пришлось страдать», – подумал Утер. Тот же Ллэндон убил Систеннена, его собственного отца, и это преступление до сих пор так и осталось неотомщенным…
Утер справился с замешательством и заключил Дориана в объятия, а затем обратил взор к верховному друиду Гвидиону и кивнул головой этому старому эльфу, который, по мнению Лео де Грана, больше походил на высохшее дерево, чем на живое существо.
– Да хранит тебя небо, – сказал Дориан.
Это было общепринятое приветствие, однако Утер воспринял его с удивлением, почти с благодарностью. Он не знал что ответить, и дружески похлопал молодого эльфа по плечу, а герольд в этот момент уже снова ударил жезлом в пол.
– Бран, сын Иубдана, племянник Тройна, государь Черной Горы! Бран, наследник Двалина, повелитель гор, холмов и подземных пещер! Долгой ему жизни, длинной бороды, несметных сокровищ!
Утер еле сдержал улыбку – настолько высокопарные протокольные обороты свойственные королевским домам гномов, не соответствовали их внешности.
– Да хранит тебя небо, – сказал Дориан.
Это было общепринятое приветствие, однако Утер воспринял его с удивлением, почти с благодарностью. Он не знал что ответить, и дружески похлопал молодого эльфа по плечу, а герольд в этот момент уже снова ударил жезлом в пол.
– Бран, сын Иубдана, племянник Тройна, государь Черной Горы! Бран, наследник Двалина, повелитель гор, холмов и подземных пещер! Долгой ему жизни, длинной бороды, несметных сокровищ!
Утер еле сдержал улыбку – настолько высокопарные протокольные обороты свойственные королевским домам гномов, не соответствовали их внешности.
Бран не был рожден, чтобы стать королем. Он был младшим сыном Иубдана, который и сам в свою очередь был младшим братом старого короля Тройна, и если не подвергалось сомнению, что в его жилах течет королевская кровь потомков Двалина, о наследовании трона Черной Горы ему не приходилось даже мечтать. Впрочем, такое положение вещей его полностью устраивало, потому что жизнь принца Черной Горы была идеальной со всех точек зрения: большую часть своей беззаботной молодости Бран провел в застольях и возлияниях, охоте среди холмов и развлечениях со служанками и куртизанками в своем дворце в Казар-Ране, в то время как его старший брат Рогор вместе со старым Тройном и их отцом приобщался к тайнам власти. Когда Иубдан умер в результате несчастного случая на охоте, Бран испытал горькое сожаление, но образ жизни его не изменился. С тех пор титул наследника перешел к его брату Рогору, чему он и был весьма рад.
А потом пришел тот ужасный день, когда эльф Гаэль убил старого Тройна Длиннобородого и украл Священный Меч, хранителями которого от имени всего народа гномов были потомки Двалина. Одним ударом кинжала эльф погрузил королевство Черной Горы в хаос и бесчестье. В то время как Рогор отправился на поиски убийцы (и всем известно, как погиб Гаэль), Брану пришлось принять на себя регентство, которое, в целом, не должно было длиться слишком долго и давало некоторые преимущества. Но Рогор безвестно пропал – скорее всего, был убит в битве при Красной Горе. И остался лишь он, Бран, столь мало подходящий для исполнения такой миссии, как восстановление чести королевского дома Двалина и возрождение народа гномов…
Ульфин неподвижно застыл позади кресла короля, скрыв лицо под забралом с низкой прорезью и тоже улыбаясь при виде нелепого наряда юного принца. За несколько месяцев до сего дня тот служил им обоим, Утеру и ему, вьючным животным, а теперь сгибается под тяжестью мехов, золота и драгоценностей, которые сверкают у него даже в волосах и в длинной рыжей бороде! Бран носил ее в форме подковы, расправив на животе двумя косами, перевитыми позолоченным шнуром для придания большего эффекта, с той изощренностью, которой людям с их негустой растительностью, едва прикрывающей подбородок (не говоря уже об эльфах с их абсолютно гладкой кожей), было просто не дано понять. Однако, несмотря на золото, меха и драгоценные ткани, Бран сохранил добродушный вид и те же казарменные манеры. Он широко распахнул объятия, и, наплевав на протокол, направился к королю.
– Утер, дружище! – сказал он, сжимая руками его талию. – Какой великий день! Великий день!
Впервые с тех пор, как король поговорил с Фрейром, он улыбнулся, побежденный жизнерадостностью своего друга, но, словно раздосадованный этим, довольно бесцеремонно высвободился из его объятий и знаком показал ему, куда сесть, даже не удостоив взглядом двух гномов из его свиты. Трудно было понять, оскорбило ли это их – настолько они казались безучастными ко всему, кроме золотого меча, поблескивающего на бронзовом столе, демонстрируя, как обычно, выражение скуки и чванства, свойственное сановным гномам. Однако их возраст был весьма необычным. Старшему из двух едва перевалило за сотню, что было совсем немного по сравнению с тремястами с чем-то годами старого Болдуина, древнего короля Красной Горы, и он был слишком молод, чтобы носить знаки отличия Повелителя Камней, как гномы называли своих магов. Судри действительно был новичком, но это был единственный посвященный в тайны магии камней, вышедший из недр Красной Горы. То же можно было сказать и о третьем гноме, Онаре, молодом чернобородом воине со сверкающим взором, которому приходилось прилагать большие усилия, чтобы выглядеть посвирепее.
– Аббат Илльтуд де Бреннок! – объявил герольд.
Трудно было вообразить более впечатляющий контраст: аббат тоже носил бороду, но русую, почти рыжеватую, однако это было единственной общей чертой, которую можно было отметить между ним и гномом, вошедшим в зал Совета перед ним. Одетый в простую серую рясу монаха-францисканца, он выглядел сухим и прямым, как бук, на голове его была выбрита тонзура, а на груди висело распятие – и более ни одного знака отличия, к которым питали такое пристрастие первосвященники и епископы белого духовенства. Илльтуд улыбался мало, говорил мало, не пил и, в отличие от Брана, был военным человеком и не раз обагрил руки кровью, до того как удалился от мира.
Казалось, Илльтуд не обратил внимания на удивление эльфов по поводу его присутствия в этом месте. Он поприветствовал короля и каждого из членов Совета с одинаковым смирением, затем занял свое место, не проронив ни слова. Опустив голову и сцепив руки, он, кажется, тотчас же погрузился в свои мысли.
– Итак, – сказал Утер, – пусть закроют двери, и чтобы никто не входил сюда без моего приказа.
Он замолчал, заметив Мерлина, скромно притулившегося рядом с Лео де Граном, хотя сам Утер не видел, чтобы тот входил в зал: Их взгляды встретились, и мужчина-ребенок улыбнулся, вопросительно подняв брови.
– Совет начинается, – проворчал Утер, садясь в кресло.
Увидев, как входит королева, Фрейр хотел подняться, однако вовремя сообразил, что его обнаженное тело прикрывают только льняные простыни и шерстяное покрывало. Игрейна села, почти рухнула на стул, стоящий у его постели, с выражением такой усталости, что, казалось, она не способна больше сделать ни шагу. Антор закрыл дверь, и она задышала более спокойно, сидя с закрытыми глазами, словно у нее закружилась голова. Ее занемевшее от холода, туго обмотанное повязками тело сейчас взмокло от пота, и даже от незначительного усилия, которое ей потребовалось, чтобы спуститься по лестнице, ведущей в больничные палаты замка, ее тошнило. При рождении Артура она получила многочисленные разрывы, и ей казалось, что днем рана открылась, пачкая ее бедра кровью и пронзая живот острой, дергающей болью. Ее лицо под белой вуалью было бледнее обычного, несмотря на румяна. Когда она, наконец, открыла глаза, то обеспокоенный вид варвара вызвал у нее улыбку.
– Не беспокойтесь, мессир Фрейр, я скоро приду в себя.
Фрейр нахмурил брови, и она рассмеялась уже более искренно, взяв его за руку.
– Как же я счастлива видеть вас живым…
Несмотря на прилипшую к вспотевшим щекам вуаль, круги под глазами и общий утомленный вид, она была так хороша в этот момент, что варвар почувствовал, что краснеет и может лишь пробормотать что-то в знак благодарности, тем более что он плохо изъяснялся на общем языке, более привыкнув к грубому диалекту Границ. Он сел в кровати, обнажив перевязанный живот, а также многочисленные синяки и шрамы, покрывавшие его массивное тело вперемешку с необычными узорами синих татуировок. Игрейна слегка смутилась, но тотчас же взяла себя в руки.
– Вы ведь видели Утера, не так ли?
Фрейр кивнул головой.
– Кажется, он был потрясен тем, что вы ему сказали. Фрейр, что с вами случилось?
– Монстры…
Варвар не мог подобрать слов.
– Монстры перешли Границы… Фрейр их видел. Фрейр с ними дрался. Но они захватили Галаада, моего… моего сына.
Так же как и любая мать в подобной ситуации, Игрейна подумала об Артуре и была тронута бесхитростной скорбью великана. В те времена дети умирали в большом количестве, каждый день, от малейшего похолодания или малейшего происшествия, однако это не умаляло горя их матерей. Она представила Артура, такого крошку, в лапах этих чудовищных существ из Черных Земель, и от этой невыносимой мысли слезы навернулись у нее на глаза.
– Я понимаю, – сказала она.
Фрейр склонил голову и попытался улыбнуться. Глаза королевы блестели от набежавших слез. Это необычное сострадание к такому грубому существу прорвало где-то в глубине ее души преграду, которая, как ей казалось, была достаточно прочна. С комом в горле, она живо повернула голову к узкому больничному окну, но мрачный прямоугольник серого неба не принес никакого облегчения. На другом конце комнаты между кроватями хлопотали две монашенки, стараясь оставаться незамеченными.
Варвар глубоко вздохнул, пытаясь освободиться от тяжкого груза, сжимавшего сердце, и снова попробовал улыбнуться.
– Я пытался спасти его, – пробормотал он на рокочущем наречии. – Он звал меня… Он тянул ко мне руки… А мне не удалось даже приблизиться к нему…