— Спасибо!
— Да не за что. Счастливо оставаться!
И я так же решительно сматываюсь обратно на огневую. Несколько секунд кажется, что взгляд санинструктора буравит гимнастерку на спине. А может, и не кажется.
Пару дней Олечка ходила вокруг, то ли с духом собиралась, то ли выжидала наиболее выгодный момент для начала разговора. Я же ей задачу облегчать не собирался, поэтому старался держаться все время на виду и одному не оставаться. У меня сложилось впечатление, что действия ее — не собственная инициатива, а кто-то настойчиво подталкивает ее к завязке взаимоотношений. Знать бы еще кто и что этому кому-то от меня надо. На третий день Олечка, наконец, рискнула. Подошла при всех, когда чистка орудия после стрельбы была закончена и расчет уже предвкушал законный вечерний отдых.
— А мне минуточку не уделите?
— Минуточку? Да ради бога. — Я демонстративно поднял к глазам подаренный разведчиком трофей. — Время пошло.
У санинструктора глазки заблестели, вот-вот разревется.
— Да мне только поговорить с вами надо.
— Пожалуйста, говорите.
— Наедине.
— А у меня от товарищей секретов нет.
Но тут Сан Саныч ткнул меня в бок.
— Да ладно, иди. Не видишь? Сейчас реветь начнет.
Да вижу, вижу, пришлось пойти. Олечка идет чуть впереди меня. Тонкая талия перехвачена кожаным командирским ремнем, обтянутый узкой юбкой задик так и колышется. Туда-сюда, туда-сюда. Тьфу, ты, черт! Невольно на все это колыхание засмотрелся. Хороша, зараза! Но расслабляться сейчас нельзя. А Олечка словно чувствовала мой взгляд, а может, и правда чувствовала, у них, у женщин, на такие вещи чутье отменное, нам мужикам не понять. Но как только я взгляд от ее достоинств отвел, сразу остановилась и ко мне обернулась. Глазки опять блестят, но, видимо, уже по другой причине.
— А вы до войны в Ленинграде жили?
— В Ленинграде.
— А расскажите мне что-нибудь о городе. Мне очень интересно, я до войны хотела в Ленинград съездить, белые ночи посмотреть. А то вы о себе никогда ничего не рассказываете.
И нечего мне ладошки свои на плечо класть. Я тебе кто? Зеленый лейтенантик, у которого гормоны вовсю бурлят и детство в известном месте еще до конца не отыграло? Со мной тоньше надо, тоньше. Про Ленинград сама придумала или подсказал кто? Похоже, подсказал. Но вряд ли на меня у них что-то серьезное есть. Если бы было, то мне уже руки крутили, а не сопливых девчонок для разговора посылали. Пауза, однако, затягивается до неприличия. Что делать-то? Делать-то что? А вот что! Со стороны огневой нас отлично видно, но о чем мы говорим, не слышно, и жест Олечкин тоже видеть должны. Ах ты, агентесса моя доморощенная, сейчас мы тебе схему разговора напрочь поломаем! Шлеп!
— Ты чего это сразу руки при всех распускаешь!
Нет, не то чтобы очень больно, собственно такой реакции ты психолог-любитель и ожидал, но очень неприятно. Да и ручка у внешне хрупкого санинструктора оказалась неожиданно увесистой. Теперь самое время обидеться, тем более что расчет все видел — вон стоят, ржут, жеребцы застоявшиеся.
— Подумаешь — цаца! Уже и прикоснуться нельзя!
Я повернулся и быстро пошел обратно, а Олечка так и осталась стоять с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом. Не ожидала такого поворота событий? Не ожидала. Теперь думай, что в рапорте писать будешь, а с меня взятки гладки — полез фигурант агента лапать, а у той нервишки сдали. В результате — задание провалено, причем по вине агента. А фигурант, что? Да ничего, у него только бабы на уме, никакой политики, никакого шпионажа. Кстати, а кто за ней может стоять? Основных вариантов два: либо полковой комиссар, либо полковой особист. Скорее всего, второй. Комиссару я не интересен, в партию вступать не собираюсь, политику партии и правительства поддерживаю. В меру. Особиста я тоже вряд ли мог заинтересовать сам по себе: анекдотов про Сталина не рассказываю, к секретам военным и государственным не допущен. Унитары, бывает, распатрониваю. Ну так кто этого не делает? Все этим грешат. Нет, стуканул кто-то. И этот кто-то мне по морде только что съездил. Она донос написала, она. Вот только ничего серьезного в этом доносе нет, да и быть не может. Но все-таки они меня на карандаш взяли, и саму же Олечку ко мне послали. Им сейчас надо дополнительную информацию подсобрать, доказуху закрепить, а вот тогда… Тогда начнется, когда они ответ на свой запрос из Ленинграда получат. Вот тогда мне точно каюк. И ведь недаром Олечка моей довоенной жизнью интересовалась. Теперь вся надежда на летнее немецкое наступление, тогда им точно не до меня будет.
А может, зря это я? Девчонке просто поговорить захотелось, а я… Очнись, ты, Аполлон полведерский! Вспомни, когда в последний раз двадцатилетние девчонки тебя на свидание просто так приглашали. Не вспомнил? Вот то-то. Интересно, а за что я получил по морде? За то, что распустил руки? За то, что сразу распустил руки? Или за то, что сразу распустил руки при всех? Какое тут условие необходимое, а какое достаточное? Или они все необходимые? Непонятно, сплошные вопросы.
Вез-з-зу, вез-з-зу — гудят моторы немецких бомбардировщиков. В воздухе началось раньше, чем на земле. Предупреждение о налете от постов ВНОС как всегда опоздало, хотя звук моторов самолетов слышен на много километров без всяких звукоуловителей. Вез-з-зу, вез-з-зу. А что везут? Известно что — бомбы, то есть смерть. А город к такому массированному налету не готов. Несколько дней никого, кроме одиночных разведчиков, к нам не залетало, только все расслабились, и вот он — немецкий сюрприз. Немцы бомбят заводы «Коминтерн» и «Электросигнал», переправы через Дон и Воронеж, а также расположенные на левобережье заводы синтетического каучука, авиамоторный номер шестнадцать и авиастроительный номер восемнадцать. Часть этих заводов была эвакуирована на восток еще в сорок первом, и сейчас немцы вываливают бомбы на пустые корпуса.
— Совмещай, вправо десять!
— Ветер три, азимут ветра сорок, — включается в работу сержант Федонин, — высота сорок два!
Из окопа ПУАЗО мужской бас перемежается со звонким женскими голосами: «Есть ветер три, азимут сорок», «Включен», «Есть высота сорок два». Затем доносится: «Цель поймана», и тут же «Параметр», «Совмещай». Цель уже сопровождается расчетом ПУАЗО, вот-вот пойдут данные на орудия. Наконец я слышу: «Есть совмещение», «Готово». Все, теперь начинается работа орудийных расчетов.
— Темп десять, — командует Шлыков, — совмещай!
Его команды расчеты и так прекрасно слышат, но по уставу я попугайствую.
— Совмещай!
Стволы орудий дрогнули и начали движение. Со стороны кажется, что они вслепую обнюхивают воздух, на самом деле их ведут зоркие глаза расчетов дальномера и ПУАЗО, дополненные хитрой электротехникой и механикой.
— Огонь!
Г-гах! Хороший залп, дружный, без задержек. Звенят выброшенные гильзы, лязгают затворы.
— Откат нормальный!
Когда грохот залпа стихает, в уши опять лезет назойливое вез-з-зу, вез-з-зу. По сути, дальше мне делать нечего, даже команды дублировать не надо, и я наблюдаю за результатами нашей стрельбы. Вспышки разрывов и черные дымки пятнают небо вокруг крохотных черных крестиков. Самолеты продолжают медленно плыть в бездонной синеве, никакого внимания не обращая на нашу стрельбу. Интенсивность появления пятен и их количество резко возрастают — к стрельбе по цели присоединяются другие батареи нашего дивизиона. Теперь вступает в действие закон больших чисел — рано или поздно, но мы должны в кого-нибудь попасть. А может, сегодня немцам повезет. Судя по вибрирующему звуку, это Хейнкели-111, у «юнкерсов» звук другой, более ровный.
А вот и первый результат: один из самолетов вываливается из строя, поворачивает, ложится на обратный курс и тянет на запад. Еще один бомбардировщик выполняет тот же маневр, но обратно идет вроде со снижением. Можно не сомневаться, перед поворотом они избавились от своего груза. Надеюсь, не над городскими кварталами. Самолеты идут в сплошном ковре разрывов, сейчас по ним бьют оба наших полка, больше полусотни стволов. Строй их начинает рассыпаться, это несколько дезорганизует зенитный огонь. Наконец самолеты поворачивают обратно и скоро выходят из зоны обстрела.
— Стой! Прекратить огонь!
На сегодня, похоже, всё — отстрелялись. Никого не сбили, максимум парочку повредили, чтоб им до фронта одного километра не дотянуть. Над городом поднимаются черные клубы — что-то горит. А нам еще предстоит «И-и-и, раз! И-и-и, два!» — чистка орудий. Вот сволочи — никому покоя не дают. Девчонки постоянно посматривают в сторону Воронежа. Это их родной город, там у них остались родные и близкие. Надеюсь, город и горожане пострадали не сильно.
На следующий день мы узнали, что во время налета в Пионерском Саду проходил какой-то праздник. Одна из бомб попала на площадку, где в тот момент находилось много детей. Вторая взорвалась во дворе ФЗУ, увеличив количество погибших и раненых. Какой-то фриц, то ли получивший повреждение, то ли просто струсивший входить в зону действия основных сил ПВО, разгрузился над городом. Общее количество жертв той бомбежки — почти триста человек, около трети из них — дети.
Незаметно подкралась годовщина моего пребывания в этом времени. Все больше убеждаюсь, что это — действительно наша история, а не какая-то параллельная реальность. Все известные мне события происходят в соответствующие даты, и каких-либо расхождений я не замечаю. Отсюда вопрос: как мои действия скажутся на будущем? Или мое воздействие на общую историю настолько ничтожно, что никакого влияния на ход истории не оказывает? А как же тогда судьбы отдельных людей — на них-то я влияю, и порой очень сильно? Вопросы, вопросы, а будут ли когда-либо ответы — неизвестно. Как неизвестно, зачем и каким образом я попал сюда. Есть ли у этого переноса какая-то цель, или это была чистой воды случайность? Как в комедии: шел по улице, поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс. На всю голову.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Пыж, наконец, выскочил из ствола. Я подобрал его и критически осмотрел намотанную на него ветошь — грязновата. Надо бы еще раз пыжевание повторить, но за день расчет и так вымотался, а орудие мы не на консервацию ставим. Если не сегодня ночью, то завтра днем опять будет стрельба, поэтому я махнул рукой.
— Шабаш, мужики, на сегодня все. Отдыхайте!
Народ обрадованно зашевелился, загомонил, тем более что ужин скоро подоспеет. Им хорошо — своей судьбы дальше ужина они не знают, а меня угнетает предчувствие скорой беды. Точной даты я не знал, но чувствовал — скоро начнется. Налеты бомбардировщиков и полеты разведчиков участились, огонь приходится открывать практически каждый день. Из хороших новостей — Олечка и, вероятно, стоящий за ней неведомый особист вроде бы от меня отстали — не до меня им сейчас. После трагедии середины июня в городе ловят ракетчиков, якобы указавших цель немецкому самолету. Откуда-то появился слух, что самолет, сбросивший бомбы на Пионерский Сад, был сбит, а пилотом его оказалась женщина. Ерунда. Никого в тот день не сбили, да и о женщинах-пилотах в бомбардировочных эскадрах люфтваффе я ничего не слышал. А может, и были.
Сегодня городу опять досталось — над центром поднимается султан черного дыма, горит какое-то большое здание.
Сан Саныч закончил возню с прицелом и подошел ко мне. Присел рядом.
— Чего такой смурной, командир?
— Да так, Саныч, мысли всякие в голову лезут.
Как выяснилось, тяжелые думы одолевали не меня одного.
— У меня вот тоже мысли. Как думаешь, чем все это закончится?
О чем говорит Сан Саныч, я понял сразу. Понял и подозрительно на него посмотрел. Да нет, не может быть, уж если он стукач, то кому тогда можно верить. Видимо, бывшего лесного техника одолевали те же думы, что и меня. Однако ответил я максимально осторожно.
— Думаю, что скоро у нас будет возможность еще одну звездочку на стволе нарисовать.
— Справа или слева?
На правой стороне ствола у нас нарисована одна звездочка — за сбитый «мессер». На левой — три, по числу подбитых танков.
— Слева, Саныч, слева.
— Значит, хлебнем.
Не то спросил, не то констатировал Сан Саныч.
— Как и все, — подтвердил я.
— Оно конечно.
Некоторое время мы сидим молча, каждый думает свои мысли. Мы с ним почти ровесники, только у него семья, дети, а я, можно сказать, в этом мире один. Мои ныне живущие родственники о моем существовании и не подозревают, даже если им о себе рассказать, то все равно не поверят.
— О, кухня приехала, — прерываю молчание я.
Сан Саныч поднимается, отряхивает приставшие к шароварам травинки.
— Твой котелок принести, командир?
— Будь добр, Саныч, принеси.
Он уходит, а у меня есть возможность еще несколько минут посидеть одному. Полевая кухня только остановилась, а самые нетерпеливые, гремя котелками, уже выстраиваются в очередь. Только сейчас я осознаю, как сильно хочется есть, днем об этом как-то некогда думать было. Проснувшийся желудок переключает на себя все мысли. Я подхватываюсь и резво направляюсь к месту общего сбора. Перловку здесь выдают в порядке общей очереди, невзирая на чины, звания и прежние заслуги, поэтому надо поторапливаться, если не хочешь получить пригоревшую кашу с самого дна.
От повара становится известно, что бомба попала в здание драматического театра, и именно в нем бушует сейчас пожар.
Накаркал. Команда «К бою!» вырывает нас из объятий морфея и бросает в суровую действительность отражения ночного налета. Вез-з-зу, вез-з-зу, в ночном воздухе гудение вражеских бомбардировщиков слышно очень отчетливо, а это значит — их много, несколько десятков.
— Заградительным! — командует Филаткин.
А каким же еще? Ночью-то, конечно заградительным. А это значит, что мне сейчас клювом щелкать нельзя — при таком способе стрельбы от командира орудия многое зависит.
— Азимут восемь тридцать!
Ствол орудия пришел в движение.
— Взрыватель восемьдесят шесть!
А мне нужно уменьшить установку взрывателя на единицу, чтобы снаряд взорвался в нижней части завесы, поэтому я командую.
— Взрыватель восемьдесят пять!
— Угол возвышения семь сорок!
Возвышение ствола тоже должно быть меньше.
— Угол возвышения семь десять!
На этот раз свой маховик крутит Епифанов.
— Шкала четыре!
— Влево один!
Дементьев поворачивает маховик горизонтальной наводки на один оборот влево, увеличивая ширину зоны заградительного огня. Кланц — лязгает затвор.
— Готово!
— Огонь!
Г-г-г-гах!
— Откат нормальный! — докладывает Сан Саныч.
Лязг затвора.
— Готово!
Такой способ стрельбы пожирает снаряды со страшной силой, а эффективность его практически нулевая. Взрывы наших снарядов бесполезно вспыхивают в ночном небе. Я не сразу заметил, что среди этих вспышек появился негаснущий крохотный огонек.
— Горит! Горит, сволочь!
Отвлекаться некогда, но я не могу не смотреть на горящую вражескую машину. Команды подаю, не отрывая глаз от маленького факела в небе. Вот он вроде попытался повернуть, не вышло, резко пошел вниз. А это что? Парашюты раскрылись, или это мои глюки? Если все-таки парашюты, то не дай бог летчики в городской черте приземлятся — их там на лоскутки порвут. На очень мелкие.
— Азимут десять двадцать!
Филаткин переносит огонь в следующую зону. Мне тоже пора возвращаться на землю.
— Взрыватель восемьдесят! Угол возвышения шесть семьдесят! Влево один!
— Готово!
— Огонь!
Г-г-г-гах! Г-г-г-гах! Г-г-г-гах!
— Горит! Горит!
Во, поперло! Второй! Из полусотни стволов по полусотне самолетов. Теория вероятностей плюс удача. Небо оно, конечно, большое, но сейчас для немцев оно стало тесным. Я отыскиваю в черноте неба еще один маленький пожар, тот заметно, даже с такого расстояния, постепенно увеличивается и неумолимо идет к земле. Самолеты выходят из зоны нашей досягаемости и сбрасывают свой груз над заводами левобережной части. Там гремят взрывы, поднимается зарево пожаров.
— Отбой!
На сегодня всё, и мы возвращаемся в землянки. Главная тема бурных обсуждений — кто сбил? Поди разбери, два полка стреляли, но все уверены, что, по крайней мере, второй — точно наш. Громкая дискуссия мешает мне заснуть, и я обрываю ее.
— Какая разница? Наш? Ваш? Главное, что оба отлетались и никого бомбить больше не будут. И второй раз их сбивать не придется. А сейчас всем спать, подъем будет по распорядку!
Утро началось как обычно. Привычно пролетел немецкий разведчик, мы его привычно обстреляли. В положенное время прибыла полевая кухня. Батарея, гремя алюминием котелков, выстроилась в очередь. И тут словно порыв ветра прошелестел: сегодня утром немцы прорвали наш фронт на стыке двух армий. Началось.
Сегодня на обед гороховый суп из концентратов и пшенная каша на воде с опостылевшим «машинным» маслом. Выскребая остатки каши из углов крышки, я прикинул, когда нам ждать в гости немецкие «ролики». До фронта сто восемьдесят километров, средний темп наступления немецких танковых групп летом сорок первого около тридцати километров в сутки. Удастся им выдержать его сейчас? Вероятно, да, парировать танковые удары немцев наши генералы еще не научились. Опять с колес, не одновременно и не в том направлении, плюс господство люфтваффе в воздухе. Хотя танков у нас сейчас много, вероятно, даже больше, чем у немцев. Значит, могут и придержать фрицев на сутки-двое, но окончательно не удержат. Выходит от шести до восьми дней. А что дает нам это знание? Да ничего! Все равно никто сейчас не поверит в то, что через неделю здесь будут немцы. А через двое-трое суток уже будет поздно пить «Боржом». Остается ждать.
«Воздух!», и буквально тут же «К бою!». Ненавижу фрицев — поесть спокойно не дали. Сами уже небось пожрали и даже до нас долететь успели, а то, что до нашей батареи кухня долго добирается, ни с какого бока их не волнует. Дожевывая на ходу, бежим к орудию. Первая волна состоит из двенадцати «хейнкелей», прикрытых истребителями. Наши ястребки подняться в воздух опять не успели, и встречать их приходится нам.