Тип тут же заткнулся и злобно зыркнул на меня, как будто это я был виноват в его бедах.
— Ну, что замерз? Хватай и понесли.
Далеко уйти нам не удалось. Едва отошли от дверей камеры, как наткнулись на начальника тюрьмы. Вот принесла же его нелегкая!
— Тердыщенко! Мать твою, перемать, размать! Ты приказ, перемать, читал? Ты подпись под ним видел? Мать, мать, мать! Хочешь, чтобы я вместе с тобой белых медведей охранять поехал? Мать, мать, мать! Гони его обратно в камеру!
Его — это меня.
— Пошел!
Надзиратель по фамилии Тердыщенко придал мне ускорение, и я, едва удержавшись на ногах, опять оказался в камере. Минут через десять мелкий уголовник с другим напарником внесли парашу обратно. Данный процесс контролировал не только вертухай, но и сам товарищ начальник всей тюрьмы. Торжественная церемония завершилась, дверь в камеру закрылась, лязгнул запор. А я попытался сделать некоторые выводы из произошедшего.
Во-первых, рассчитывать на прогулку, положенную всем заключенным, бессмысленно. Во-вторых, судьбой моей скромной персоны озабочен кто-то, обладающий очень большой властью, причем именно в системе НКВД. То есть этот кто-то должен находиться в ранге комиссара госбезопасности как минимум. А если учесть, что его фамилия должна быть известна рядовому вертухаю из медвежьего угла Тердыщенко, то, скорее всего, это кто-то из замов наркома. А может, сам? Маловероятно. Тогда бы они еще живее бегали.
В-третьих… А что у нас в-третьих? Сплошные загадки. Если решили, что я немецкий агент, то чего они так со мной возятся? Если меня приняли за резидента немецкой или любой другой разведки, то понятно, почему мне обеспечивают такую изоляцию от внешнего мира. Но полный запрет на разговоры с кем бы то ни было все равно представляется перебором. Догадались о моем иновременном происхождении? Слишком фантастично. И почему тогда брала меня группа из дивизионной разведки, а не бравые ребята из осназа НКВД? Да и вообще, в моем аресте много непонятного. Привлекли дивизионную разведку, у которой такого опыта совсем нет. Их клиенты яд, зашитый в воротник мундира, не носят. Если бы у меня там действительно что-то было, то я мог несколько раз этим воспользоваться, а так только ворот зря разодрали. А дальше еще страньше становится. Контролировать действия группы прислали лейтенанта ГБ из Москвы. Причем прислали не скорохвата и даже не оперативника. Этот капитан-лейтенант всего лишь канцелярская крыса, пусть и со шпалой в петлицах, присланная проследить точность исполнения неведомого мне приказа. И все.
Так ничего и не решив, проскучал до обеда. На обед дали вонючую воду с кусочками подгнивших капустных листьев и рыбными костями. Кусок хлеба, похоже, с изрядной долей опилок или чего-то в этом роде. Опять чуть сладковатая бурда в жестяной кружке. Съел приблизительно половину, хлеб хотел растянуть до вечера, но не удержался и слопал все почти сразу, как только захлопнулась кормушка на двери. Промаялся без дела до вечера. Вечером в камеру заявилась целая делегация: начальник тюрьмы, сопровождающий меня капитан-лейтенант, какой-то хрен с двумя кубарями в петлицах, видимо, местный опер, и надзиратель, почти точная копия уже сменившегося Тердыщенко.
— Жалобы имеются? — осведомился тюремщик.
— Нет, жалоб нет. Просьба есть. Раз уж прогулок нет, можно форточку открыть?
Начальник тюрьмы вопросительно посмотрел на капитан-лейтенанта, тот после секундной паузы кивнул.
— Хорошо, откроют. Что-нибудь еще?
— Нет, спасибо.
— Пойдемте, товарищи.
Делегация убралась. Раздававший пищу арестант усмехнулся, принимая обратно тщательно вычищенную миску, но заговорить уже не рискнул, похоже, его жестко предупредили на этот счет. После ужина пришли надзиратель и столяр из тюремной обслуги, все сделали молча, даже между собой не переговаривались. Через пять минут воздух в камере стал свежее, вонь от параши уже не так доставала.
Расчет на скорую отправку не оправдался, видимо, этапы в нужном направлении уходили редко. К концу третьих суток пребывания в камере создалось впечатление, что про меня просто забыли. Не совсем, конечно. Положенную тюремную пайку я, как и все остальные заключенные, получал исправно, но и только. Все шесть дней просидел, как король на именинах, не выходя за порог, из людей видел только опостылевшие рожи Тердыщенко и его сменщика. Ну, еще пару-тройку арестантов, выносивших парашу из камеры. Подъем в семь, отбой в одиннадцать. На допросы не водили, поговорить не с кем, сильно раздражает постоянный тускло-желтый свет висящей под самым потолком лампочки. Пытался изучать настенное творчество бывших обитателей, но большинство надписей вроде «если не был, так будешь. Если был, не забудешь». Однообразно. Приноровился замирать, сидя на узкой доске в неудобной позе, и мысленно улетать в какие-нибудь приятные воспоминания, вроде так время идет быстрее. О том, что меня ждет, старался не думать.
К исходу шестых суток, незадолго до отбоя, в дверях лязгнул замок, заскрипели петли, в проеме нарисовался сменщик Тердыщенко.
— На выход, с вещами!
Дальше следует многократно повторенный и тюремщиками, и арестантами ритуал.
— Руки за спину! Лицом к стене!
Скрип закрываемой двери, грохот замка.
— Руки назад, голову вниз, по сторонам не смотреть.
Гулкие шаги по стальным лестницам, только не во сне, а наяву. Вещей у меня нет, но от шмона это не спасает. Отобрали все металлическое, даже пуговицы с гимнастерки срезали. Когда эта малоприятная процедура, наконец, заканчивается, мы опять оказываемся перед решетчатым тамбуром.
— Открывай! Закрывай! Открывай!
И мы выходим в тюремный двор. Вместо «эмки» — черный воронок на базе полуторки, автозэк. Мой капитан-лейтенант тоже здесь присутствует. Кроме него, есть молчаливый конвой и черная, захлебывающаяся злобным лаем большая собака. Похоже, меня грузили последним — никого из своих попутчиков я не увидел. В кузове с трудом впихивают в крохотную клетушку, сидеть можно только скрючившись. В фургон забираются двое конвоиров, дверь захлопывается. Машина трогается, останавливается, проезжает еще несколько метров и опять останавливается, наконец, выезжает с тюремного двора. Дышать в клетушке нечем, я быстро начинаю задыхаться. К счастью, ехать недолго, минут десять. Открылась дверь.
— На выход!
И тут же:
— Первый пошел! Второй пошел! Третий…
Меня опять выпустили последним. С трудом выбрался из тесного закутка. Едва я спрыгнул на землю, как конвоиры толкнули к короткой шеренге людей, сидящих на корточках под электрическим фонарем. Тюремный конвой поголовно сдавал нас конвою железнодорожному. Заливалась злобным лаем собака, где-то вдалеке пыхтел паровоз. Начальник конвоя называл фамилию, заключенный тут же кричал номер статьи и срок. Перевозили группу «политиков», статья у всех была пятьдесят восьмая, а вот пункты: восьмой, одиннадцатый и четырнадцатый, ничего мне не говорили. Сроки были не маленькие, от пятнадцати до двадцати пяти. Уголовный кодекс этого времени к «социально близким» был очень снисходителен — по большей части им давали до пяти лет.
За этим ритуалом следовала команда «Пошел!», и заключенный исчезал в недрах столыпинского вагона. Шеренга быстро закончилась, остался только я. Фамилия у меня была, а вот статьи и срока еще не было, но обошлись и без фамилии. К начальнику конвоя подошел мой капитан-лейтенант, протянул какую-то бумагу. Тот повернулся к фонарю, прочитал и кивнул кому-то за моей спиной. Мне пинком придали ускорение.
— Пошел!
Преодолев короткую лестницу, я оказался в узком коридоре. С одной стороны забранные решетками купе, с другой зарешеченные окна с матовыми, непрозрачными стеклами. Вход в купе узкий, я в него еле протиснулся. Как и следовало ожидать, в купе оказываюсь один, дверь с лязгом закрывается. Окно в купе отсутствует, свет дают только тусклые лампочки под потолком. За решеткой появляется капитан-лейтенант.
— С другими заключенными общаться запрещено. Узнаю, что хоть слово сказал — дальше поедешь с кляпом. Понял?
— Да понял, понял.
Ох, добраться бы до твоей жирной шейки, отвернул бы головенку щекастую. Ненавижу! Хомяк, переваливаясь, уходит в другой конец вагона, плевать ему на мою ненависть. Свистит паровоз, дергается вагон, лязгают буфера, поехали. Пока ехали, ничего интересного не произошло, разве что дважды выводили в туалет. Ехали недолго, меньше суток. Солнце еще отчаянно пыталось прорваться сквозь матовую муть грязных стекол, когда эшелон в очередной раз снизил скорость, залязгал буферами, зашипел контрпаром и встал. Надолго встал, приехали.
Захлопали двери, забегали конвоиры.
— На выход! Первый пошел, второй пошел, третий…
Дверь захлопывается, открывается следующая, процедура повторяется. Пауза, видимо, один воронок заполнили. Следует продолжение. Я, как всегда, иду последним.
— На выход! Пошел!
Приземлился неудачно, на четыре кости, замешкался поднимаясь. Огромная лохматая собачища едва не достала меня зубами, проводник удержал в последний момент. Я даже ощутил ее дыхание и поспешил присоединиться к остальным зэка, сидящим на корточках перед вагоном. Опаньки! А это еще кто? Метрах в десяти стоял мой капитан-лейтенант, а рядом с ним еще какой-то военный. Нет, не военный — тоже энкавэдэшник, оба держали перед собой какие-то бумаги и, кажется, спорили. Не договорились, куда-то ушли. Не было их минут пятнадцать, остальных уже успели увезти, остался я один.
Вернулись оба энкавэдэшника, предъявили начальнику караула бумагу, тот прочитал, расписался в одном из листов и взял под козырек. Второй сделал кому-то знак рукой, и в моем поле зрения появились два мордоворота, почти такие же, как из недавнего сна. Подхватили меня под руки и потащили к… Мне чуть не поплохело — тащили меня к черной «эмке». Хлопнули дверцы, и я оказался зажат между двумя бугаями. Рядом с водителем сел тот самый второй, успел заметить только одиночные ромбы в его петлицах — майор ГБ. Приличное по здешним меркам звание, в местной табели о рангах соответствует где-то полковнику, так как комбригов в сороковом году отменили. Еще успел заметить, что этот полковник-майор подозрительно молод для своего звания, и мне тут же завязали глаза.
Ехали около часа. Если предположить, что выгружали нас на подъездных путях Курского вокзала, то либо мы уехали на другой конец города, либо выехали за город. Значит, точно не в Кремль. А куда? Ближняя дача? Второй вариант более вероятен, нынешняя Москва пробок еще не знает. Остановка, скрипят створки ворот, машина куда-то въезжает. Когда меня выводят, то чувствую свежий воздух и вроде шум листвы. Лес или парк? Вошли в какое-то помещение, под ногами заскрипели доски пола. Поворот, метров десять скрипучего пола.
— Стой!
Щелчок замка. Меня поворачивают направо и чувствительно толкают в спину.
— Вперед!
Повязку с глаз снимают. Мы находимся в комнате размером где-то три на четыре. Беленый потолок, стены выкрашены масляной краской салатового цвета. Мордовороты тоже уходят, бухает обитая железом дверь. Я тут же приступаю к обследованию помещения. Это не камера, скорее, комната общежития, переделанная под камеру. По следам на полу можно без труда определить, где стояли вторая кровать и шкаф, которые сейчас отсутствуют. Решетка снаружи напоминает те, которые в девяностые ставили на окна первых этажей. Под потолком обычная лампочка, выключатель на стене внутри помещения, глазок и кормушка в двери отсутствуют. А это что? В небольшой выгородке обнаруживается эмалированная раковина с латунным краном. А из крана идет холодная вода! И даже мыло есть! И кровать заправлена, и постельное белье имеется! Что ха-ха? Я его полгода не видел.
Судя по всему, мне намекают на сотрудничество, и это пряник. Может, еще пожрать что-нибудь приличное принесут. Кнутов у них намного больше, но и предъявят мне их, видимо, позже. Ладно, пока будем использовать предоставленные блага цивилизации. Есть вода, мыло, грязная форма и провонявшее белье, да и сам я тоже не благоухаю. Когда мордоворот, которого я условно окрестил младшим, принес мне аппетитно пахнущую кастрюльку с набором посуды, то застал меня в одних мокрых кальсонах, все остальное я развесил на спинках кровати.
— Ты… — мордоворот аж задыхается от возмущения.
— Что я? Я крана с водой с февраля не видел. А ты давай беги, докладывай. Эй, кастрюлю оставь!
Когда примчались оба мордоворота, я уже выскребал картошку с американской тушенкой со дна кастрюльки. Если бы влезла голова — вылизал, ничего вкуснее в жизни не ел. Старший мордоворот швырнул на кровать белый сверток.
— Надевай! Форму твоего размера не нашли.
Сверток оказался комплектом красноармейского белья, не нового, но чистого. Надел.
— На выход!
Вышел. Увели недалеко, соседняя дверь оказалась входом в душевую.
— Десять минут, — расщедрился старший.
Десять минут — целая вечность, но все равно не уложился. Вода в душе только холодная, обливался, пока в дверях не появилась морда.
— Заканчивай!
И когда я перекрыл воду, швырнула мне полотенце. Точно не тюрьма это, не тюрьма. Прием арестованных не отработан: ни шмона, ни санобработки. И вертухаев всего два, они же и пищу разносят. Через пять минут я уже оказался на вершине блаженства, то есть на кровати. Хотел проанализировать сегодняшний день, но не заметил, как провалился в сон.
Мордовороты подняли меня посреди ночи. Ну что за дурацкая привычки допросы ночью проводить? Нет, чтобы утром, на свежую голову, после завтрака — посидели, поговорили и разошлись довольные друг другом. А тут спросонья голова ничего не соображает.
— На выход!
— С вещами?
Шутка юмора не удалась, младший мордоворот отвесил мне подзатыльник.
— Поговори мне еще.
Натянул еще сырую форму, сунул ноги в сапоги.
— Руки за спину, — поприветствовал меня старший.
— И вам не хворать, — ответил я.
Мое ослиное упрямство стоило мне второго звонкого леща от старшего, после которого я, наконец, заткнулся. Дальше шли молча. По дороге я еще раз убедился, что никакая это не тюрьма. Здание одноэтажное, система коридорная. В коридор выходили обыкновенные двери без глазков и кормушек, никаких надзирателей в коридоре не было. С каждой стороны коридора по шесть дверей, часть противоположного крыла закрыта перегородкой со стальной дверью. Скорее всего, это обыкновенная общага, одна из комнат которой превращена в мою камеру.
— Лицом к стене! — скомандовал старший мордоворот возле одной из дверей.
Я ткнулся лбом в стену, дверь открылась.
— Заходи!
За столом сидел и что-то писал вчерашний полковник-майор. Бугаи усадили меня на табурет, стоящий посреди кабинета, руки спереди сковали наручниками. Полковник оторвался от своей писанины.
— Свободны.
— Есть!
Мордовороты покинули кабинет, и мы остались один на один. Я никак не мог понять, кого он мне напоминает. Не вязался его возраст, да и весь образ с энкавэдэшной гимнастеркой и рубиновыми ромбами в петлицах. Слишком он для них молод. И вдруг понял — выпускника российского вуза, успешно отмазавшегося от армии и попавшего на работу в представительство крупной иностранной компании, вот на кого он похож. К сорока годам он достигнет должности старшей шестерки, а после сорока пяти компания полностью его выжмет и вышвырнет на помойку жизни. Сама же наймет другого свеженького выпускника с бьющими через край амбициями. Но сейчас он счастлив и горд собой: его ведь взяли на работу в известную иностранную компанию, а его бывшие одногруппники остались за бортом.
Полковник-майор вытащил бланк протокола допроса и снова взял ручку. Пошли стандартные вопросы: фамилия, имя, отчество. Однако уже на четвертом вопросе все и началось.
— Год рождения?
— Девяносто восьмой.
Полковник-майор пристально уставился на меня.
— А может, шестьдесят восьмой? Одна тысяча девятьсот. Ну, что замолк? Узнаешь?
Он выдвинул ящик стола, запустил туда руку и швырнул на стол блеснувший металлом браслет из нержавейки. На столе лежали мои кварцевые часы, на которые я выменял хлеб во время выхода из окружения под Брянском.
— Первый раз вижу.
— Хватит ваньку валять!
Полковник хлопнул ладонью по столу, аж чернильница подпрыгнула. Затем вытащил из папки листок бумаги и театральным жестом бросил его на стол.
— А вот колхозник, у которого вы на эти часы выменяли две буханки хлеба и шмат сала, хорошо вас запомнил. «Около сорока лет, высокий, здоровый такой, с большой лысиной, винтовка у него была самозарядная. Следовал он еще с двумя красноармейцами на тракторе с кузовом. К трактору была прицеплена закрытая брезентом пушка на четырех колесах. Еще помню, что тракториста они называли Петровичем…» А вот показания красноармейца Семяхина: «…во время ночевки в одной из деревень командир нашего расчета ушел вместе с хозяином дома. Вернулся он минут через десять с двумя буханками хлеба и куском сала. Этим мы и питались еще два дня…» Отрицать будешь?
Отрицать глупо, припер он меня, но признавать свою собственность тоже не хочется — до появления кварцевых часов еще лет тридцать. Пока я раздумываю, пауза затягивается.
— Между прочим, выпуск этой модели фирма начала только в две тысячи четвертом году.
Ну да, в две тысячи четвертом друзья на день рождения новую модель подарили. Мне бы за эту оговорку полковника ухватиться, но голова в этот момент была занята другим: признаваться или нет? Пока пялился на часы, отметил, что они стоят — батарейка закончилась, а ведь по моим прикидкам ее должно было хватить еще года на полтора. Везде кидают.
Полковник-майор решает меня дожать.
— А эта вещичка была зашита в вашем вещмешке.