Сказано — сдѣлано.
Засѣцкій получилъ подъ начало команду, большую числомъ, чѣмъ обыкновенно посылали на разбойниковъ, и, горя нетерпѣньемъ молодости и славолюбія, выступилъ изъ города.
Хотѣлъ онъ взять съ собой хоть одну шуваловскую пушку, но намѣстникъ воспротивился.
— Помилуй Богъ, узнается «тамъ», что палили изъ пушекъ по всякой сволочи. Обидно и неприлично показаться можетъ имъ и разгнѣваются… вмѣсто милости еще репримандъ получимъ.
Засѣцкій, уже повидавшій не разъ Петрыня и условившійся съ нимъ во всемъ, весело двинулся и весело шелъ ловить «сволоку» и вѣшать атамана, чтобы осенью уже блеснуть галунами офицера съ именемъ храбреца и «ероя».
И вотъ сидитъ онъ теперь въ горницѣ атамана Усти, блѣдный, съ лихорадочно сверкающимъ взоромъ.
А Устя? Если всѣ городскія барыни и барышни заглядывались на красавца капрала, то казачкѣ съ Дона, еще не видавшей ничего на свѣтѣ, и Богъ велѣлъ теперь смущаться, путаться и за сердце хвататься…
— Что за притча?! удивленно и уже печально повторяетъ Устя.
А притча — самая простая…
XIII
На утро въ поселкѣ всѣ поднялись съ одной мыслью: поглазѣть на казнь. Смертоубійство проѣзжихъ на большой дорогѣ или на тропинкахъ и въ чащѣ окрестныхъ горъ, а равно убійство въ битвѣ — было никому изъ устинцевъ, конечно, не въ диковину; казнь же была рѣдкимъ дѣломъ, поэтому — зрѣлищемъ, потѣхою. Къ рѣдкіе случаи, казни въ поселкѣ, обыкновенно каторжникъ Малина завѣдывалъ всѣмъ и старался ради баловства подражать казнямъ въ городѣ.
Теперь тяжело раненый сибирный не могъ попрежнему съ шутками и прибаутками заняться потѣхой, но все-таки собирался прійти и помочь совѣтомъ.
Малина мучился сильно отъ своей раны. Пуля хотя пробила щеку и вышла въ шею, но такъ счастливо, что каторжникъ могъ остаться живъ. Жгучая и невыносимо терзающая боль всякаго другого привела бы въ безсознательное состояніе, но сибирный, извѣдавшій на своемъ тѣлѣ самыя страшныя истязанія: плети, кошки, клещи для рванья ноздрей и ушей, клейма раскаленнымъ желѣзомъ, могъ вынести тяжелую рану легче всякаго другого. Онъ даже не лежалъ, какъ легъ тотчасъ Ванька Лысый, когда былъ раненъ. Малина изрѣдка «прикладывался», но, полежавъ, вставалъ. Ему казалось, что при лежаньи боль сильнѣе; къ тому же онъ вѣрилъ примѣтѣ, что раненный если «заваляется», то и помретъ…
Утромъ Орликъ пришелъ къ атаману, а нѣсколько человѣкъ изъ устинцевъ, которые его сопровождали, стали предъ крыльцемъ.
Устя съ тѣхъ поръ, какъ проснулась, была нѣсколько взволнована.
Она ожидала объясненія и ссоры съ эсауломъ изъ-за плѣнника-капрала.
Плѣннику атаманъ вдругъ будто невольно, прямо обѣщалъ вчера послѣ ужина, что отстоитъ его и не выдастъ на казнь. Во всякомъ случаѣ, вопросъ этотъ будетъ отложенъ въ долгій ящикъ. А тамъ видно будетъ; можетъ быть можно будетъ его и отпустить. Капралъ ожилъ, хотя немножко все-таки былъ озабоченъ и грустенъ: ему чудилось, что этотъ атаманъ только для виду начальникъ, а что всему дѣлу руководитель — эсаулъ Орликъ, такъ хитро и ловко его проведшій и погубившій.
Устя, съ вечера уступивъ капралу свою горницу, и постель, сама перешла въ первую горницу, у лѣстницы, и спала на полу. Плѣнникъ, какъ ребенокъ, заснулъ отъ усталости и отъ тревоги дня. Изрѣдка только бредилъ онъ во снѣ битвой, кровью, ранами, бѣгствомъ и захватомъ.
Когда Устя проснулась и прислушалась, капралъ еще спалъ.
И долго Устя сидѣла во второй горницѣ, не двигаясь и глубоко задумавшись. Она не входила къ нему и не шла внизъ, а, положивъ голову на руку, перебирала въ головѣ тѣ же диковинныя думы, изрѣдка все спрашивая себя мысленно или шепотомъ.
— Что за притча! Господь вѣдаетъ…
Наконецъ и Засѣцкій проснулся, оглядѣлся… вспомнилъ и сообразилъ, гдѣ онъ… и вскочилъ, какъ ужаленный.
— У разбойниковъ! Захваченъ. Жди казни!
И отчаянье съ новой силой овладѣло имъ. Устя услыхала его движеніе и вошла.
— Здорово! сказала она, — отдохнулъ?
— Да, уныло отозвался онъ.
— Не тоскуй… тебя я не приказалъ трогать и не тронутъ, вымолвила Устя сурово. — На что-нибудь да я атаманъ.
Когда Орликъ вошелъ въ домъ, Устя, предварительно заперевъ плѣнника и положивъ ключъ въ карманъ, нацѣпила за спину свой мушкетонъ и спустилась внизъ.
— Куда? встрѣтилъ ее Орликъ на ступеняхъ крыльца.
— Хотѣлъ пройти по поселку, осмотрѣть.
— Какое теперь смотрѣнье, сказалъ эсаулъ, — надо смотрѣть тебѣ на расправу, а не на поселокъ. Ну, давай этихъ щенковъ.
— Петрыня бери! вымолвила Устя холодно, стоя двумя ступенями выше эсаула.
— А капрала?
— Сказалъ я тебѣ вчера!
— Что сказалъ?! Что ты?.. ну, тебя… Что ты балуешь, Устя! воскликнулъ Орликъ досадливо, но и удивленно глядя въ лицо атамана.
— Я не балую. Капрала я ужь порѣшилъ сегодня не казнить; послѣ. Тамъ видно будетъ.
— Знаемъ мы твое собираніе. Коли не казнимъ сейчасъ, то быть ему живу и на волѣ. Не отводи глаза, я не махонькій; давай теперь.
И Орликъ шагнулъ наверхъ.
— Постой, Орликъ, выговорила Устя тихо и едва слышно, — постой.
— Ну… остановился эсаулъ.
— Я тебѣ сказалъ вчера, а теперь опять сказываю… медленно произнесла Устя. — Я капрала казнить не дамъ ни тебѣ, ни кому другому.
— Такъ я силкомъ возьму! взбѣсился Орликъ.
— Тогда я тебя застрѣлю! еле слышно выговорилъ атаманъ, и глаза сверкнули, заячья губка вздрогнула, а лицо, слегка измѣнившееся отъ волненія, стало румяно.
— Устя, что ты? Устя? вымолвилъ Орликъ вразумительно и спокойно.
Наступило мгновенное молчаніе.
— Устя, побойся Бога. Когда можно, я не перечу тебѣ. Душкина самъ вывелъ изъ Яра и поставилъ на Камышинку, а капрала да офицеровъ миловать намъ не рука. Я вѣдь не Малина, я не головорѣзъ, но помни, что я тебѣ сказывалъ: намъ примѣръ нужно имъ дать, чтобы они на себѣ его примѣрили, острастку сдѣлать, чтобы барченки не вызывались на насъ ходить, какъ на зайцевъ иль на волковъ; казнить одного, на цѣлыхъ три года какъ рукой сниметъ съ нихъ охоту.
Орликъ замолчалъ, а Устя не отвѣчала и холодно, повидимому, равнодушно смотрѣла въ сторону.
— Ну?.. вымолвилъ Орликъ вопросительно.
— Что? спокойно и тихо отозвался атаманъ.
— Понялъ ты? Надо его казнить?
— Нѣтъ, не надо… Что-жъ мы до вечера будемъ тутъ стоять?..
— Устя?!..
— Сказано тебѣ: не хочу и не дамъ; пойдете силкомъ, буду защищать. Если вотъ меня убьете… ну, тогда иное дѣло, вѣстимо.
— Это твое послѣднее слово? рѣзко выговорилъ Орликъ.
— Первое было — и послѣднее оно же будетъ?
Орликъ помолчалъ и произнесъ спокойно, но сурово.
— Ну, давай ІІетрыня.
— Бери, онъ въ чуланѣ.
Орликъ крикнулъ молодцовъ со двора и пошелъ наверхъ. Тотчасъ же раздались въ домѣ крики и возня… Петрынь вопилъ, барахтался и молилъ о пощадѣ, называя и зовя атамана.
Устя сморщила брови и сѣла на ступеняхъ крыльца.
Петрыня, рвущагося въ рукахъ, съ трудомъ несли четверо молодцовъ по лѣстницѣ.
— Полно кудахтать, парень, кричалъ Орликъ. — Твое дѣло такое каиново, что за него мало одной смерги: за него бы тебя надо голодомъ выморить да кожу содрать съ живого.
Когда Петрыня вынесли на крыльцо, онъ увидѣлъ атамана и взмолился.
— Устя, Устя, помилосердуй! Вина моя…. великая вина… Но ты знаешь, почто я въ предатели пошелъ; помилосердуй.
Устя отвернулась и вздохнула.
— Тащи, тащи! приказалъ Орликъ, и кричавшаго дико и отчаянно парня понесли дальше.
— Глядѣть не пойдешь, атаманъ? обернулся Орликъ.
— Спасибо. Это ты привыкать, вишь, сталъ къ мерзости; обошелся!.. презрительно и злобно усмѣхнулась Устя.
— Молодцы просили его не вѣшать, а топить…
— Что желаешь; твое дѣло… хоть зажарь да съѣшь.
— Устя! съ упрекомъ и съ чувствомъ произнесъ Орликъ, — грѣхъ тебѣ; знаешь, что зря коришь — я не головорѣзъ и не душегубъ окаянный. Мнѣ въ смертоубійствѣ нѣту ни охоты, ни забавы, я зря мошкары не убью. За что ты злишься? Хочешь, что-ль, Петрыня простить и отпустить — я отпущу. Хочешь, что-ль? Скажи слово.
Устя молчала. Странное чувство озлобленія на все, на всѣхъ, даже на самое себя — непостижимо душило ее.
— Сказывай! Желаешь… отпущу, хоть весь поселокъ взбунтуйся. Что жь молчишь?
— Ахъ, отвяжись, сдѣлай милость, вскрикнула Устя внѣ себя и вдругъ вскочила на ноги, какъ еслибы ее ударили. Она быстро отвернулась и стремительно пошла къ себѣ на верхъ.
Орликъ простоялъ нѣсколько мгновеній задумавшись, потомъ тихо двинулся и пошелъ по тропинкѣ среди кустовъ, которая вела въ середину поселка. Оттуда несся шумъ. Гудѣли голоса, слышались крики Петрыня, говоръ и смѣхъ собравшейся толпы.
— Ахъ, Устя, чуетъ мое сердце — быть бѣдѣ великой, да и диковинной, проговорилъ Орликъ. — Или я ужъ ума рѣшился? вдругъ прибавилъ онъ, взмахнувъ руками.
— Ахъ, Устя, чуетъ мое сердце — быть бѣдѣ великой, да и диковинной, проговорилъ Орликъ. — Или я ужъ ума рѣшился? вдругъ прибавилъ онъ, взмахнувъ руками.
Кабы зналъ Орликъ, что Устя думаетъ и говоритъ то же самое…
На площадкѣ, среди поселка, все населеніе было въ сборѣ, даже бабы и дѣти, даже старая Ордунъя пришла поглазѣть.
Толпа тѣснилась вокругъ Петрыня, лежавшаго на землѣ. Около него стоялъ Малина съ обвязанной шеей и головой. Онъ что-то приказывалъ и очевидно распоряжался, а Мустафа, Лысый и старикъ Бѣлоусъ исполняли его приказанія. Веревки на Петрынѣ отпустили свободнѣе, чтобы снять съ него платье и рубаху, а затѣмъ уже голаго опять скрутили сильнѣе.
Петрынь рыдалъ и захлебывался. Изрѣдка, но уже какъ-то странно и безсмысленно, будто безъ сознанія и пониманія произносимаго, онъ повторялъ однозвучно.
— Отпустите, отпустите…
Когда Орликъ подошелъ къ толпѣ, Малина выступилъ къ нему и злобно заговорилъ.
— Это за что же его миловать! За то, что онъ меня было убилъ. За то, что онъ капралъ или баринъ, что-ли, А? Нешто это гоже… это баловство?
— Не я милую! отозвался сухо Орликъ;- атаманъ не даетъ.
— Совсѣмъ, стало быть, ему прощенье вышло. А?
— Не знаю; можетъ, и совсѣмъ.
— Ребята, что-жь это? гоже это? обратился Малина къ толпѣ. — Онъ меня чуть не убилъ, щенокъ. Что народу ухлопалъ. Попался сдуру живымъ, такъ мы его накормимъ и домой отпустимъ. Что мы тутъ, разбойники, аль иноки святые? Гоже-ль эдакъ дѣйствовать? Что здѣсь — обитель что-ли?
Толпа заворчала кругомъ, соглашаясь съ Малиной.
— Полно вамъ! Перестань, Малина! вымолвилъ Орликъ сердито. — Перемѣны не будетъ, хоть разорвися; атаманъ уперся.
— На нонѣ или совсѣмъ ему прощенье? спросилъ Малина, — ты это токмо скажи.
— Тамъ видно будетъ.
— Ты съ нами эсаулъ, аль нѣтъ? раздалось въ толпѣ. — По-твоему не слѣдъ тоже его казнить?
— По-моему слѣдуетъ! отозвался Орликъ.
— Ты, стало, намъ запрета не кладешь, спросилъ Малина, если мы сами капрала ухлопаемъ, такъ что атаманъ ужъ опосля узнаетъ?
— Вѣстимо. Это его баловство! опять отозвался угрюмо Орликъ.
— Ну, ладно! Слышали, ребята! Стало быть, капралъ не уйдетъ! раздались голоса въ толпѣ.
— Ну… а съ этимъ? спросилъ Малина. — Мы порѣшили топить.
— Валяй! сказалъ Орликъ и двинулся.
— Куда-жъ ты? Эсаулъ? Егоръ Иванычъ? раздались голоса со всѣхъ сторонъ. Не уходи. Потѣшимся.
— Нѣтъ, братцы, вы одни расправьтесь, а мнѣ смерть недужится. Я до двора, прилечь. Руку больно…
Орликъ прошелъ толпу и побрелъ къ себѣ задумчивый и унылый. Дома однако онъ не легъ, а сѣлъ подъ окномъ.
Нѣсколько человѣкъ подхватили Петрыня и понесли къ берегу. Малина двинулся за ними, а за каторожникомъ повалила и вся толпа. Мустафа и двое татаръ уже убѣжали впередъ.
— Потяжеле, да не гладкій! крикнулъ имъ вслѣдъ Малина.
Когда тронулись съ мѣста, Петрынь опять заметался, застоналъ и взмолился, но на его крики никто не отвѣчалъ, хотя бы и прибауткой, какъ было на площадкѣ, когда его только что вынесли изъ дому атамана.
На берегу, гдѣ были привязаны лодки, тащившіе Петрыня остановились. Когда самую большую изъ лодокъ отвязали и причалили бокомъ къ берегу, четверо татаръ внесли жертву и положили на дно. Малина вошелъ съ пукомъ тонкой и крѣпкой бичевы, Мустафа съ другимъ татариномъ вмѣстѣ тащили съ трудомъ большой камень.
— Якши? Карошъ? кричалъ онъ.
— Карошъ! Карошъ! Давай, шутливо отозвался Малина. — На обоихъ бы годился, кабы не атаманъ. Эй, Бѣлоусъ, садись къ рулю. Хоть на это пригодись, дармоѣдъ.
Камень бухнули тоже на дно лодки.
— Утопить бы ужъ за одно и дѣдушку Бѣлоуса! пошутилъ кто-то.
Двое молодцовъ сѣли къ весламъ, а старый Бѣлоусъ неохотно и вздыхая умостился на кормѣ. Мустафа прыгнулъ на середку и, упавъ, шлепнулся и сѣлъ на Петрыня.
Раздался дружный хохотъ.
Толпа съ гикомъ разсыпалась вдоль по берегу. Солнце было уже высоко и палило съ синяго безоблачнаго неба. Волга, казалось, не шла мимо, а стояла, какъ озеро, въ тиши и зноѣ жаркаго полдня! Обыкновенно бурливая — она теперь не катила волну съ зыбью къ берегу, а сверкала, какъ гладкое зеркало, отражая въ себѣ отплывавшую съ людьми лодку и народъ, разсыпавшійся вдоль берега.
— Ну, помоги, крымская душа! сказалъ каторжникъ. — Я, вишь, подшибленный, плечами двинуть не могу. Обвязывай!
Лодка остановилась саженяхъ въ десяти отъ берега и тихо двигалась, уносимая теченіемъ.
Мустафа и другой молодецъ обмотали бичевой камень и затѣмъ, завязавъ узломъ концы, пропустили ихъ подъ мышки чрезъ грудь лежавшей голой жертвы, потомъ окрутили шею и закрѣпили на спинѣ.
Поднять парня и камень вмѣстѣ было мудрено… Сначала подняли его одного и спустили въ воду за бортъ, и онъ повисъ на туго натянутой бичевѣ.
Петрынь будто пришелъ въ себя отъ свѣжей воды, и отчаянные крики его огласили вновь окрестную тишину… Гиканье и гулъ голосовъ отвѣчали ему.
— Ну, поднимай. Дружно, заразъ!! командовалъ Малина.
Два молодца подхватили камень и перебросили чрезъ бортъ лодки. Плеснула вода кругомъ. Раздался яростный, хриплый, но и послѣдній крикъ — и все исчезло, только кругъ пошелъ по водѣ.
— Вотъ тебѣ и Петрынька! отозвался кто-то.
— Ракамъ на днищѣ нонѣ пиръ горой будетъ! сказалъ Малина.
А толпа на берегу уже не гоготала, а молчала, будто притаясь, и полная тишина наступила на мгновенье.
XIV
Орликъ сидѣлъ у себя почти безвыходно уже два дня, задумчивый и сумрачный. Одна диковинная мысль, застрявъ будто въ его головѣ, не оставляла его ни на минуту:
«Неужели этотъ крупичатый барчукъ въ одно утро приглянулся Устѣ? надумалъ онъ и возился съ этой мыслью. Неужели не атаманъ жалостливый заговорилъ въ Устѣ теперь, какъ бывало часто и было недавно еще по поводу освобожденія купца Душкина? Неужели дѣвица, дѣвичье сердце встрепенулось въ Устѣ?.. Не можетъ статься: этотъ капралъ какой-то чижикъ; самъ не на мужчину похожъ, а на дѣвку, бѣлолицый, бѣлоручка; да, точно не живой человѣкъ, а картинка какая. Вотъ такія же двѣ картинки, изображавшія парней-иноземцевъ, были у отца его Соколова въ усадьбѣ. Нешто на такую будто заморскую птицу можно смотрѣть безъ смѣха? Нешто можетъ онъ полюбиться разумной дѣвицѣ?»
— Крупичатый барчукъ! Заморскій чижикъ! повторялъ Орликъ презрительно.
Но мысль не хотѣла отвязаться и мучила его. Онъ спорилъ самъ съ собой:
— Зачѣмъ же она его держитъ? Сама собиралась предъ битвой, коли словимъ живьемъ, то казнить для устрашенья городскихъ; а теперь обороняетъ. И мало того, о купцѣ Душкинѣ просила… какъ, молъ, знаешь, а коль согласенъ, то лучше, молъ, отпустимъ, жалко; а за этого ухватилась, и не отпускаетъ и не казнитъ. И Орликъ въ сотый разъ вспоминаетъ, какъ Устя вышла къ нему въ день казни Петрыня, какъ объявила рѣзко и внѣ себя отъ волненія, что она не дастъ капрала. Наконецъ, эти диковинныя слова, сказанныя ему тѣмъ страннымъ шепотомъ, который Орлнкъ хорошо зналъ, изучилъ въ атаманѣ, которымъ всегда говорила Устя въ минуты сильнаго возбужденья, — а эти слова были обидны для него, давно душу свою положившаго за Устю. Она сказала: «Я тебя за него застрѣлю!».
И Орликъ при этомъ воспоминаніи вспыхивалъ отъ гнѣва, а затѣмъ снова задумывался въ недоумѣніи. И волнуясь, смущаясь, будто отъ борьбы разсудка съ простымъ чутьемъ сердца — онъ скоро измучился душевно.
Между тѣмъ надо было не терять времени и что-нибудь предпринять. Слѣдовало во всякомъ случаѣ скорѣе собираться, подыматься съ мѣста и уходить за Волгу. Оставаться въ урочищѣ, что уже прозвалось Устинымъ Яромъ, было, конечно, невозможно. Послѣ разбитія команды и такого еще лихого въ городѣ не могли оставить дѣла безъ послѣдствій. Теперь-то все на него и поднимется. Вдобавокъ, командиръ былъ взятъ въ плѣнъ; бѣжавшіе солдаты передадутъ объ этомъ и въ городѣ поспѣшатъ съ выручкой его. Слѣдовательно, надо или отпустить его скорѣе домой, чтобы охладить пылъ и усердіе властей, или же надо казнить капрала для устрашенія другихъ офицеровъ-охотниковъ, а самимъ уходить пока въ лѣса, гдѣ скиты, въ разсыпную, а затѣмъ мѣсяца чрезъ три-четыре можно и опять за старое приняться. То или другое, но надо рѣшить скорѣе, а не мѣшкать, поджидая, будто нарочно, другой команды и другой битвы. Вторая команда будетъ многолюднѣе и съ ней, конечно, не справишься, когда и эту взяли только обманомъ, спасибо его ухищренію и неразумію капрала.
Такъ думалъ Орликъ… Такъ же думали и всѣ устинцы, отъ дядьки Ефремыча до стараго Бѣлоуса и простоватаго Ваньки Лысаго; разумѣется, и самъ атаманъ тоже долженъ былъ знать это хорошо. Да, но атамана этого уже не было въ Ярѣ. Устя, сидя у себя и изрѣдка думая объ этомъ, прибавляла мысленно и вслухъ, будто смущаясь и колеблясь: