— Побожися. Слышалъ? Вѣрно? Ухо не обмануло?
— Разрази меня Мати Божья! Разъ пятокъ онъ грозился на всѣ лады, какъ въ городъ, то въ острогъ, да еще какъ похвастаютъ оба въ городѣ, что привели, молъ, атамана-дѣвку Устинью, а не Устина.
— Ладно! выговорилъ вдругъ Орликъ съ силой и будто выросъ на цѣлую голову. Врешь, капралъ! Врешь, барчукъ крупичатый! Теперь у меня руки развязаны и совѣсть чиста. Не себя, а тебя — кончать!.. Орликъ уговорился съ Ефремычемъ подробно обо всемъ и три раза объяснилъ, что дядька долженъ сдѣлать тотчасъ. Ефремычъ побѣжалъ обрадованный…
XIX
Вѣсть, переданная эсаулу, была наполовину правдой, наполовину Ефремычъ прибавилъ свое собственное измышленіе.
Въ Устиномъ Ярѣ появился старикъ, назвавшійся богомольцемъ отъ святыхъ мѣстъ, и объяснилъ, что онъ путемъ на Камышинъ сбился съ дороги и случайно попалъ въ поселокъ.
Въ дѣйствительности, это былъ старый пѣстунъ, дядька Засѣцкаго, 60-ти лѣтній Захаръ Терентьичъ, который, выходивъ барчука, обожалъ его и былъ равно любимъ своимъ питомцемъ, любимъ и старыми господами.
Неожиданная командировка его барчука на разбойное гнѣздо съ ума свела Терентьича. Но помѣшать онъ, конечно, дѣлу не могъ. Просился онъ у своего Сашеньки съ нимъ въ походъ въ качествѣ его деньщика, но Засѣцкій отказался наотрѣзъ, такъ какъ капралу казалось срамнымъ дѣломъ таскать за собой няньку.
Къ тому же Терентьичъ увѣрялъ, что если барчукъ возьметъ его, то бѣды ужъ никакой не будетъ. Ужъ онъ «своего барина не проморгаетъ» — недаромъ выходилъ. Это-то именно и не понравилось его барину. А между тѣмъ не разъ теперь въ плѣну поминалъ Засѣцкій своего добраго и осторожнаго дядьку. Будь Терентьичъ съ нимъ, онъ бы не далъ ему попасться такъ простодушно въ ловушку Орлика.
Но старикъ дядька, отпустивъ питомца въ походъ и оставшись въ городѣ, лишился сна и пищи… Прошла недѣля, и Терентьичъ, взваливъ котомку за плечи, двинулся по слѣдамъ команды.
— Ужъ тамъ не прогонитъ отъ себя! разсуждалъ дядька.
Итти по слѣдамъ капрала было немудрено. Высылка команды на разбойниковъ была дѣломъ не зауряднымъ, и народъ во всей округѣ, въ селахъ и на дорогахъ, не мало шумѣлъ и галдѣлъ послѣ прохода солдатъ.
Всюду, гдѣ разспрашивалъ Терентьичъ о командѣ, ему послѣдній мальчуганъ могъ сказать, когда прошли царевы воины и куда направились, гдѣ должны быть по расчету времени, и какъ ихъ настигнуть.
Только верстъ за пятьдесятъ отъ Устинова Яра, по низовью, началась такая глушь вдоль Волги, что Терентьичъ нигдѣ не могъ «словить языка» и разузнать, гдѣ прошла команда, и какъ ему искать ее.
И на послѣднихъ десяткахъ верстъ старикъ проплуталъ пятеро сутокъ. Наконецъ, однажды, онъ встрѣтилъ двухъ своихъ… Но что онъ узналъ отъ нихъ? Команда уничтожена, а его «Сашенька» угодилъ живьемъ въ лапы разбойниковъ.
Терентьичъ всплакнулъ. Но рѣшилъ еще бодрѣе пуститься въ путь. Или спасти барчука, или съ нимъ помереть. Запасливый старикъ, взявшій съ собой денегъ и зашившій ихъ въ подкладку дырявой поддевки, тотчасъ далъ изъ нихъ десять рублей бѣгунамъ солдатамъ, чтобы они могли отъ перваго же села продолжать путь гонцами, на наемныхъ подводахъ, а не пѣшкомъ.
— Прямо къ намѣстнику скачи, ребята! приказалъ онъ.
Терентьичъ зналъ, что начальство, угнавшее его барчука на погибельное дѣло, тотчасъ, при худыхъ вѣстяхъ, подниметъ живо все на ноги.
Такимъ образомъ, распорядившись разумно еще на пути въ разбойное гнѣздо, Терентьичъ направился чрезъ тотъ же Козій Гонъ. Здѣсь было страшное и смрадное зрѣлище, отъ котораго у дядьки волосъ дыбомъ сталъ. Трупы убитыхъ, ограбленные до-гола, еще не были зарыты и валялись на землѣ въ кустахъ. Воронье оглашало ущелье карканьемъ и стаей подымалось и кружило при проходѣ Терентьича.
Если бы шайкѣ было возможно оставаться на насиженномъ мѣстѣ послѣ разгрома команды, то, конечно, она распорядилась бы зарыть трупы убитыхъ… Но вѣдь ей все равно приходилось бѣжать за Волгу, въ лѣса. Слѣдовательно, не стоило возиться и скрывать слѣды преступленія. Все равно изъ города придетъ другая команда. Она своихъ зароетъ.
Терентьичъ, достигнувъ поселка Усти, надѣялся, если баринъ его еще живъ, обманомъ или хитростью спасти его — время оттянуть и выиграть, или денегъ кому изъ разбойниковъ обѣщать хоть тысячу и болѣе рублей отъ родителей капрала за спасеніе единственнаго сына.
Дѣло вышло еще проще… Дядька нашелъ своего питомца бодраго, веселаго, сытаго и… влюбленнаго.
— Тьфу! И тутъ себѣ любовишку выискалъ, невольно подумалъ дядька.
Однако, когда вечеромъ ему все повѣдали и дѣло разъяснилось, то изумленію и радости Терентьича не было границъ отъ диковины. Самъ атаманъ разбойниковъ дѣвица и, по уши врѣзавшись въ Сашеньку, бросаетъ свое душегубство и готовится тоже бѣжать за ними въ городъ.
Когда Устя ушла за деньгами на гору, Терентьичъ впервые наединѣ съ барчукомъ, радуясь удачѣ, болталъ:
— Пущай, пущай бѣжитъ за нами. Отчаянная. Мы ее тамъ въ острогъ упрячемъ… Крапивное сѣмя! болталъ онъ, считая себя безъ свидѣтелей, глазъ-на-глазъ съ питомцемъ. Похвалимся еще… Скажемъ, нарочито далъ, молъ, въ полонъ себя захватить атаману-дѣвкѣ, чтобы, влюбимши ее въ себя, предоставить начальству и наказать за убіеніе воиновъ.
А Ефремычъ, стараясь даже не дышать, былъ за дверью.
Капралъ на все молчалъ и только усмѣхался весело, а самъ думалъ свою думу про красавицу-казачку.
Между тѣмъ дѣвушка быстро влѣзла на гору, отрыла изъ земли на самой макушкѣ ея мѣшокъ съ деньгами и затѣмъ остановилась на минуту, озираясь восторженно на всю окрестность.
Съ того вечеръ, съ той минуты, когда околдовавшій ее красавецъ-капралъ обнялъ ее и сталъ нашептывать ласковыя слова на ея дѣвичье ухо, а слова эти чудно и глубоко западали въ ея чистое, еще нетронутое любовью сердце — Устя переродилась. Атаманъ лихой и храбрый, но грустившій уже часто, мучившійся уже давно непонятной тоской — теперь будто умеръ. Его и слѣда не было. Возродилась на свѣтъ пылкая и страстная казачка, которая вдругъ негаданно нашла и обрѣла то, что еще на станицѣ смутно мерещилось ея разуму, дразнило ея женское сердце. Она думала, что ея думы — нелѣпыя грезы, что это пустыя мечтанья, немыслимыя въ мірѣ Божьемъ, неосуществимыя на землѣ, въ дѣйствительности… Что такихъ чувствъ, какія живутъ въ ея груди, не бываетъ у другихъ, что такихъ молодцевъ, какой ей грезится, тоже не родится на свѣтъ. Въ станицѣ, Ростовѣ и здѣсь, на Волгѣ, такихъ ей не попадалось. Все Петрыни да Орлики!
А въ городахъ есть дворяне, но они «крупичатые», какъ шутитъ эсаулъ. Бѣлы да румяны только, да веселы съ сыту — но любить ихъ развѣ можно!
Въ столицѣ, можетъ быть, и нашелся бы гдѣ такой молодецъ, какой снится Устѣ во снѣ и на яву… Но столица и ея Устинъ Яръ чуть не на двухъ краяхъ міра…
И вдругъ, въ одно мгновенье, будто чудомъ, здѣсь, въ притонѣ разбойниковъ, на берегу Волги, у нея въ рукахъ, въ ея же горницѣ, очутился тотъ, о которомъ ей грезилось. Онъ самый!..
Да, это онъ. Она его ждала. Она жила этимъ ожиданьемъ.
И дождалась!
Но ей не вѣрилось иногда, что все это не сонъ, что все это на яву!..
Просыпаясь среди ночи въ первой горницѣ и оглянувшись, часто она вскакивала и садилась.
«Да полно, такъ ли»? думалось ей.
Неужели и впрямь, въ той горницѣ, около нея, спитъ теперь молодецъ-красавецъ, не воображаемый ею, какъ прежде, а живъ-человѣкъ, который вчера еще съ вечера бесѣдовалъ съ ней и глядѣлъ на нее своими чарующими голубыми глазами.
И Устѣ и вѣрилось, и не вѣрилось.
Наконецъ, наступилъ тотъ вечеръ, когда молодецъ сталъ глядѣть на нее ужь не какъ на атамана-пріятеля, а какъ на казачку донскую, а затѣмъ обнималъ и цѣловалъ ее до потери въ ней разсудка и сознанія всего окружающаго міра.
Убѣжать съ Волги за нимъ? Устя не колебалась ни мгновенья. Она пошла бы за нимъ на край свѣта, даже на вѣрную смерть!
Она просила у него годикъ любви, и онъ обѣщалъ ей. А теперь она ужъ мысленно соглашалась продать свою жизнь еще дешевле, еслибъ того потребовала простая случайность, а не только онъ самъ…
— Хотя мѣсяцъ одинъ съ нимъ! Видѣть его, слушать его, любить его! Отдать ему и душу и тѣло… А тамъ — будь, что будетъ. Помру не горюя! Былъ и у меня мой таланъ.
Здѣсь, на Волгѣ, сто разъ зря могли убить атамана, и померла бы дѣвушка, не извѣдавъ того, что онъ съ собой въ эту глушь занесъ и въ ея душу заронилъ… просвѣтляя и будто окрыляя ее.
Уходить изъ Яра, откуда и вся шайка должна была поневолѣ подниматься на другія мѣста, Устя рѣшила легко. Ее смущало только одно: какъ явится она въ городъ? Что будетъ тамъ? Какъ на нее народъ глядѣть будетъ? Вѣдь она все-таки душегубила долго на низовьѣ. Онъ это знаетъ и долженъ доложить начальству. А если ее тотчасъ, возьмутъ у него хоть силкомъ и будутъ судить и казнить. Неужели и мѣсяца не дадутъ прожить съ нимъ? И Устѣ, конечно, лучше хотѣлось удержать любимаго молодца у себя, взять его за Волгу, бѣжать съ шайкой и съ нимъ на Узеня, въ скиты среди лѣсовъ, и зажить мирно…
Да. Но онъ не хотѣлъ этого…
А теперь ужъ не она вольна была надъ нимъ, а онъ воленъ надъ ней. Онъ указывалъ, а она слушалась безпрекословно. И Устя рѣшилась!
Она уже сожалѣла, что потеряла много времени, все не рѣшавшись сознаться ему. И она положила, не мѣшкая болѣе, вырывъ деньги на горѣ, передать ихъ Орлику, собрать молодцовъ на сходъ для выбора эсаула въ атаманы, а самой проститься со всѣмъ — съ Волгой и дикой разбойной жизнью, на которую чудно такъ, а теперь ей даже непонятно, толкнула ее судьба со станицы донской. Какъ это случилось? Какъ могла она ужиться тутъ? Какъ могла она кидаться въ битвы и ради грабежа убивать людей… Сердце, что ли, было ожесточено неправдой людской, а теперь смягчилось. Можетъ быть: вѣдь оно, сердце, — теперь другое.
Дѣвушка оглянулась кругомъ съ высокой горы, радостно улыбаясь… И она крикнула вдругъ:
— Вотъ, вы, низовскіе края, ты матушка Волга, видѣли вы атамана-дѣвицу!.. И болѣе не увидите! А почему? Не знаете! Вы не знаете, что онъ меня цѣлуетъ! Да вы вѣдь — мертвые!.. Въ васъ нѣтъ того, что вотъ у меня на сердцѣ. Свое солнышко!
И, озираясь на десятки верстъ кругомъ, она восторженно прощалась съ прошлой жизнью и этими краями, гдѣ тишь и дичь, и безлюдье для иного отверженника — раздолье, а ей, казачкѣ, носившей въ себѣ горячее дѣвичье сердце, тутъ всегда сдавалось какъ-то жутко, томительно и безразсвѣтно!.. И вотъ разсвѣло! Свое солнышко въ груди засвѣтило ярко. И пора уходить, бѣжать отсюда…
XX
Засѣцкій нетерпѣливо и съ тайнымъ трепетомъ ждалъ возвращенія Усти. Онъ не любилъ оставаться безъ нея въ домѣ и со стыдомъ признавался себѣ, что онъ просто труситъ.
— Помилуй Богъ! долго ли!.. всякой бѣдѣ упасть!
Устя, вернувшись съ горы и увидавшись съ Засѣцкимъ, сказала кротко и радостно:
— А я на горѣ прощалась съ разбойной жизнью. Въ вечеру надѣну платье, въ какомъ всю жизнь ходила прежде, чѣмъ въ атаманы попасть… У меня такое приготовлено уже три дня.
— Сдѣлай милость! весело отозвался Засѣцкій. — Мнѣ даже любопытно на тебя поглядѣть въ женскомъ платьѣ. Небось, еще краше будешь.
И молодой человѣкъ, пользуясь уходомъ внизъ своего пѣстуна, приблизился къ ней, обнялъ дѣвушку, поцѣловалъ и долго глядѣлъ ей въ лицо, въ глаза…
— Вретъ мой Терентьичъ, вымолвилъ онъ нѣжно. Брешетъ собака!.. Хрычъ отъ старости ослѣпъ. Не видитъ, что за диковинная ты дѣвушка и разумомъ, и душой и ликомъ.
— А что онъ сказываетъ? Что я — злючая или дурная…
— Нѣтъ. Что? Онъ, старый хрычъ, такое поетъ, что его бы въ острогъ посадить слѣдовало. Ну, да пускай себѣ тѣшится. Его вранье мнѣ вѣдь не указъ…
И Засѣцкій снова сталъ цѣловать дѣвушку.
— Пусти… пора… тихо вымолвила, Устя, освобождаясь чрезъ силу, противъ воли отрываясь отъ него.
— Куда-жь опять?
— Надо. Скорѣе. Что мѣшкать… Не терпится мнѣ, скорѣе отсюда уходить. Сейчасъ велю собрать молодцовъ на сходъ, а сама пойду къ эсаулу. Распоряжусь всѣмъ и тогда съ Богомъ.
— Зачѣмъ ихъ собирать? Зачѣмъ тебѣ итти къ эсаулу? Уйдемъ просто, какъ смеркнется…
— Нѣтъ… Что же… Да такъ и хуже… Надо открыто, смѣло… Вотъ деньги отдамъ Орлику и все-таки надо проститься съ нимъ и со всѣми!
Засѣцкій задумался и вздохнулъ.
— Ты что же? удивилась Устя.
— Ничего… такъ что-то. Вѣдь у меня все-таки, что ни говори…
Онъ запнулся.
— Что, сказывай.
— Все-таки сердце не на мѣстѣ, покуда мы здѣсь, слегка краснѣя, вымолвилъ капралъ, стыдясь того чувства, которое заговорило въ немъ внезапно.
— Полно… Прежде, въ первые дни, сгоряча они могли противъ моей воли пойти, да и то не пошли… А теперь гдѣ же! Да и всему перемѣна. Я сама ухожу отъ нихъ.
— То-то и худо. Какъ же имъ безъ атамана оставаться?
— Они Орлика пуще меня уважаютъ и рады будутъ его за мѣсто меня имѣть.
— А коли не захотятъ тебя отпустить?
Устя разсмѣялась весело.
— Пустое… Гляди, какъ все улажу.
Взявъ мѣшокъ съ деньгами, Устя вышла на крыльцо и кликнула Ефремыча. Но тотъ откликнулся не изъ дома, а изъ кустовъ.
— Ты откуда?
— Отъ эсаула, выговорилъ онъ запыхавшись, красный и потный, какъ еслибъ много набѣгался. Онъ тебя проситъ навѣдаться къ нему… О чемъ-то спросить надо тебя… Давно не видалъ.
— Вольно было не приходить, улыбнулась Устя весело. Глаза ея сіяли и Ефремычъ невольно замѣтилъ это чудное сіяніе, какого онъ въ нихъ никогда не видалъ. Старикъ удивился и не понялъ, что такъ въ глазахъ сіяетъ только то восторженное счастье, которое ключемъ кипитъ на сердцѣ.
— Не хочетъ онъ итти сюда. Этотъ молодчикъ нашъ ему нутро воротитъ. Проситъ тебя прійти на пару словъ.
— Я самъ собрался. Я сама пойду… то бишь, сама пойду, умышленно поправилась Устя. Сама собиралась къ нему ваши деньги отдать.
Ефремычъ покосился на мѣшокъ и удивился.
— А ты, дядя, ступай, кличъ кликни. Собирай молодцовъ на сходъ, на площадку нашу.
Ефремычъ вытаращилъ глаза на Устю.
— Всѣхъ зови, хоть даже ребятокъ пускай забираютъ съ собой. Чего дивиться? У насъ майданъ будетъ… Я отъ службы увольненіе буду просить. Ну, ступай, созывай сходъ! весело сказала дѣвушка и бодро двинулась къ хатѣ эсаула.
Ефремычъ глядѣлъ ей вслѣдъ.
— Я ужь сполошилъ всѣхъ на сходъ, проворчалъ онъ — только не на майданъ, сударь ты мой, сударушка.
Когда Устя подходила къ хатѣ Орлика, она замѣтила движеніе около многихъ другихъ хатъ. Много молодцовъ и татаръ двигалось по тропинкамъ со всѣхъ сторонъ.
— Собирайся, ребята! крикнула Устя одной кучкѣ съ Мустафой впереди. — На майданъ!.. Собирай всѣхъ! Мы съ эсауломъ сейчасъ придемъ.
Устя вошла къ Орлику и остановилась на порогѣ. Онъ сидѣлъ блѣдный, понурившись на скамьѣ, и такъ задумался, что не слыхалъ звука шаговъ… Но вдругъ онъ почуялъ ея присутствіе и ожилъ.
— Здравствуй, Орликъ, произнесла Устя, шагнувъ въ хату. — Давно не видались. Чудно. Будто въ городѣ или на станицѣ большой.
Орликъ всталъ на встрѣчу ей, и видъ его, лицо, взглядъ, будто зловѣщій, и вся фигура странно подѣйствовали на Устю.
Ей стало жутко, и въ одинъ мигъ ея восторженное настроеніе смѣнилось темной смутой на душѣ.
Ей почудилось, что предъ ней стоитъ ея злѣйшій врагъ, который будто готовъ безжалостно убить ее. А вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней самой будто уже нѣтъ помину о той силѣ, той воли, которыя обуздывали часто многихъ молодцовъ, въ томъ числѣ и этого эсаула изъ полудворянъ.
— Что-жъ? Неужто и впрямь она переродилась въ нѣсколько дней въ трусливую красную дѣвицу.
— Вотъ тебѣ деньги, Орликъ, вымолвила Устя, садясь и кладя на столъ мѣшокъ. — Тутъ цѣлковики да мелочь… Руки обломалъ мнѣ, какъ съ горы несла! насильственно весело сказала Устя, будто стараясь развеселиться противъ воли. А мѣдь въ двухъ боченкахъ найдешь въ чуланѣ у меня, знаешь гдѣ.
Орликъ молчалъ и стоялъ предъ ней, не спуская глазъ съ ея лица. Онъ замѣтилъ тотчасъ въ глазахъ ея слабый отблескъ того свѣта, что видѣлъ Ефремычъ и который пропалъ, когда она вошла въ хату эсаула… Этотъ чуть замѣтный слѣдъ того сіянія поразилъ Орлика. Что-жъ бы сказалъ онъ, если бы видѣлъ то сіяніе, что изумило даже Ефремыча.
— Я приказала собрать сходъ. Покончимъ мы дѣло важное, которое я надумала и порѣшила.
— Приказала?.. повторилъ Орликъ вопросительно. Съ тѣхъ поръ, что онъ зналъ Устю, она никогда не употребляла этотъ женскій оборотъ рѣчи.
— Да, полно скоморошествовать. Гдѣ дѣвицѣ атаманствовать? Какъ ни рядися, а парнемъ и молодцомъ не станешь. Нѣтъ-нѣтъ, да и откликнется въ тебѣ баба, усмѣхнулась Устя.
— И приглянется щенокъ какой паршивый, который, продолжалъ Орликъ, полушки неі стоитъ. И погубитъ онъ, дворянское отродье, дѣвицу зря, бездушно и безсовѣстно, во стократъ хуже, чѣмъ низовскій разбойникъ; хуже Малины! Сибирный дѣвокъ да ребятъ никогда не обижаетъ. Ну, да коротки руи у подлой твари. Коли есть у дѣвицы глупой да мягкосердой други вѣрные, то они заступятъ, ихъ не обморочишь медовой-то рѣчью, не возьмешь бѣлыми-то руками.
— Что ты сказываешь? перебила Устя нерѣшительно… Ты вотъ послушай, что я положила. Я, Орликъ, ухожу отъ васъ.
— За нимъ? Въ городъ? Знаю.
— Да. За нимъ, такъ за нимъ. Что-жъ…
— На помостъ, подъ плети и клеймы!
— Зачѣмъ? Я буду тамъ… Ну, что-ль, повинную… да, повинную принесу. Буду милости просить… Что-жь? сказываю тебѣ — я ужь не та, не атаманъ Устя. Я Устя-казачка… сказываю же толкомъ…
И Устя стыдилась и робѣла, сама не понимая, что съ ней творится.
— Нѣтъ, ты мнѣ еще этого не сказывала! Впервой слышу! выговорилъ Орликъ и разсмѣялся громко, злобно, но отчасти будто насильно и нарочно.
— Ну, вотъ… сказываю… стыдилась Устя.
— И это онъ все… этотъ щенокъ… Онъ тебя изъ атамановъ въ дѣвицу обратилъ своими медовыми пѣснями на ушко, цѣлованьемъ да милованьемъ, да всякими…