— Знаю.
— Ну, а этакъ я не стану. Тоже ты и это знаешь.
— Такъ какъ же?
— А позови сибирнаго. Хоть бы Малину посади вотъ тутъ, на лѣстницѣ. А какъ сознается, и прикажи ему безъ шума удавить поганца. Не хочешь горницы портить, свяжемъ, глотку заткнемъ и доведемъ до горы — а тамъ Малина удавитъ. И зароемъ безъ шуму. Нечего молодцевъ смущать, что доносчикъ проявился; пожалуй, разбѣгутся.
Устя молчалъ.
— А коли пожалѣешь, то упустишь… Выйдетъ отсюда послѣ нашей бесѣды и шаркнетъ ужь прямо въ Саратовъ совсѣмъ. Увидишь его опять только съ командой. Что молчишь?
Устя понурился и потомъ покачалъ головой.
— Дѣлай, Орликъ, какъ знаешь и какъ желаешь. Мнѣ вѣдь что? Все равно. Хоть въ Сибирь сейчасъ. Я же вѣдь тамъ и буду раньше ли, позже ли?! А вотъ васъ всѣхъ я не долженъ погублять изъ-за себя.
— Спасибо, Устя… Вотъ это дѣло. А въ Сибири тебѣ никогда не бывать! На то я твой эсаулъ. На то я… ну, да ужь знаешь вѣдь. Я три раза помру за тебя, душу свою сто разъ про закладъ отдамъ, а вытяну тебя изъ всякой бѣды. Ну, а теперь, прости, а то опять рѣчь пойдетъ на другое… А ты того не любишь, а гнѣвить я тебя не хочу. Прости.
Орликъ вышелъ быстро, а Устя, оставшись одинъ, задумался печально.
XIV
Орликъ былъ какъ отмѣнный соболь въ шайкѣ разбойниковъ и по виду, и по нраву, и по тому, что многое онъ зналъ, какъ если бы бариномъ уродился. И эсаула всѣ въ Устиномъ Ярѣ любили и уважали больше, чѣмъ атамана, и съ годъ назадъ ходилъ въ шайкѣ слухъ, что надо бы эсаулу похерить лядащаго Устю и объявиться атаманомъ.
Первый про это узналъ самъ Орликъ и шибко разсердился, говоря, что если бы Усти не было атаманомъ, то онъ и самъ бы не остался въ шайкѣ, а ушелъ бы изъ Яра искать себѣ другое мѣсто для житья.
Эсаула мало кто звалъ его прозвищемъ, что дала ему молва людская, т. е. Орелкой и Орликомъ. Иногда называли его такъ молодцы за глаза. Въ лицо-же его всѣ звали настоящимъ именемъ, которое онъ одинъ на всю шайку не скрывалъ. Для всѣхъ онъ былъ Егоръ Иванычъ, а многіе знали и больше, знали, что онъ Соколовскій и не изъ простого званія. Многіе были увѣрены, что эсаулъ — дворянинъ-помѣщикъ, Богъ вѣсть зачѣмъ и почему ушедшій на приволье волжское. А что быть Орлику атаманомъ, конечно, всѣ вѣрили; когда захочетъ, тогда и будетъ. Да не станетъ сидьмя сидѣть, какъ Устя, а почище Стеньки Разина пойдетъ гулять и орудовать по всей матушкѣ-Волгѣ отъ Казани до Астрахани.
Всѣ въ шайкѣ такъ думали и говорили, но ошибались.
Орликъ имѣлъ слишкомъ доброе сердце, чтобы атаманствовать и разбойничать, какъ Стенька Разинъ. Ума у него хватило-бы, да сердца не хватило-бы. Уродился онъ бѣлоручкой, а бѣлоручкѣ кровь человѣчью проливать не по плечу. Насчетъ-же происхожденія Орлика, народъ отгадалъ вѣрно. Гласъ народа никогда не ошибется и молва не съ неба валится, а родится въ какомъ-либо мѣстѣ на землѣ и бѣжитъ оттуда по міру. Глядь, а въ этомъ мѣстѣ, гдѣ молва родилась, и улики на лицо, что она, бѣгая по свѣту, правду разноситъ.
Эсаулъ устиной шайки — Орликъ, или Егоръ Иванычъ Соколовскій, отважный молодецъ, лихой и красивый собой, но слабый сердцемъ, былъ уроженецъ стариннаго города Углича.
Когда-то, около двадцати пяти лѣтъ тому назадъ, помѣщикъ-холостякъ, дворянинъ Соколовъ, жившій въ Угличѣ, повстрѣчалъ у сосѣда по имѣнію крѣпостную дѣвушку, красивую и по фамиліи Соколовскую. Изъ-за пустого случая, сходства фамиліи, вышло то, что помѣщикъ взялъ къ себѣ дѣвушку, а черезъ годъ родился мальчуганъ, названный, по дню рожденья, Егоромъ. Дворянинъ Соколовъ бросилъ городъ, поселился въ своей вотчинѣ и сталъ воспитывать сынишку въ домѣ, а его мать, хотя и чужая крѣпостная дѣвушка, хозяйничала въ домѣ, какъ настоящая барыня.
Помѣщикъ все собирался откупить ее, но не собрался, а чрезъ пять лѣтъ любимица помѣщика простудилась, заболѣла и умерла. Холостякъ остался одинъ и еще больше привязался къ умному и смѣлому мальчугану. Не прошло, однако, и еще двухъ лѣтъ, какъ помѣщикъ отлучился отъ своей вотчины въ Угличъ, запоздалъ тамъ и, вернувшись, объяснилъ, что онъ женится. Чрезъ два мѣсяца появилась молодая барыня, дворянка богатая, и хотя вся дворня ждала новыхъ порядковъ и перемѣнъ къ худшему, но ошиблась: новая барыня оказалась добрая, ласковая и, прежде всего, какъ мать родная, приголубила маленькаго Егорку, объявивъ, что онъ будетъ по прежнему въ домѣ, какъ родной сынъ обоихъ супруговъ.
Чрезъ годъ въ усадьбѣ уже кричалъ другой мальчуганъ, новорожденный и первенецъ помѣщика, законный, носившій его имя. Затѣмъ пошли дѣти, и скоро въ домѣ было пятеро дѣтей-дворянъ Соколовыхъ и одинъ взрослый и отважный отрокъ Соколовскій.
Часто призадумывался дворянинъ Соколовъ насчетъ будущности своего «бокового» сынка, какая его судьба будетъ. Но, конечно, онъ не могъ ожидать той бѣды, которая стрясется на него и на голову неповиннаго ребенка.
Прошло лѣтъ десять…
Пришлось однажды заняться размежеваніемъ земель съ сосѣдомъ по вотчинѣ. Имѣніе Соколова и сосѣда граничилось черезполосицей и всегда путаницы бывало немало. Но прежде сосѣдъ этотъ былъ пріятелемъ Соколова и споровъ не бывало, все кончалось полюбовно. Сосѣдъ этотъ былъ тотъ самый, что уступилъ когда то Соколову мать Егорки, какъ-бы подаривъ ее на словахъ. Но теперь онъ былъ уже на томъ свѣтѣ, а имѣніе отъ его наслѣдника, племянника, жившаго всегда въ Москвѣ, перешло продажей къ новому помѣщику, бригадиру изъ Москвы.
Новый сосѣдъ Соколова оказался неуживчивымъ и своенравнымъ. Едва пріѣхалъ онъ и поселился во вновь купленномъ имѣніи, какъ пошелъ дѣлать всякія непріятности всѣмъ своимъ сосѣдямъ. Бригадиръ жаловался и гнѣвался, что угличскіе дворяне не чиновные и «деревенщина» мало оказываютъ ему уваженія, но что онъ ихъ живо приведетъ въ повиновеніе себѣ и разуму наставитъ.
Бригадиръ началъ съ того, что завелъ споры со всѣми своими сосѣдями о землѣ и потребовалъ размежеванія. Скоро увидѣли дворяне сосѣди, что пріобрѣли такого сутягу и крючка въ лицѣ бригадира, что если ему неласково поклониться, то онъ сейчасъ за это въ судъ потянетъ. А судейскіе крючки и ярыжки чуть не съ перваго же дня его пріѣзда были ужь имъ смазаны деньгами и лаской и всѣ были его друзьями-благопріятелями.
Не прошло трехъ мѣсяцевъ со знакомства Соколова съ бригадиромъ по поводу размежеванія, какъ уже завязалась тяжба и началась ябеда, а за ней волокита по судамъ. Соколовъ уже собрался было добровольно отказаться отъ десятка десятинъ пашни и лѣсу — лишь бы избавиться отъ сношеній съ судейскими ярыжками и писарями, которые, какъ стая голодныхъ волковъ, набѣгали изрѣдка на его вотчину, подъ предлогомъ справокъ и описокъ.
Кто-то изъ друзей Соколова надоумилъ его съѣздить въ Ярославль къ намѣстнику, которому онъ былъ сродни и который его очень любилъ и уважалъ. Лѣнивый и безпечный помѣщикъ кой-какъ собрался и съѣздилъ. Дѣло все уладилъ въ нѣсколько дней и нажилъ бѣду.
Бригадиру было приказано отъ намѣстника поубавить своей прыти и Соколова ябедой не тревожить. Бригадиръ притихъ, но обозлился не въ мѣру, клялся даже застрѣлить сосѣда, если когда на своей землѣ завидитъ. Соколовъ, сидѣвшій вѣкъ дома и только гулявшій подъ вечерокъ по саду, отвѣчалъ:
— Ну и пускай меня съ ружьемъ поджидаетъ на новой межѣ. Я теперь до скончанія дней моихъ дальше липовой аллеи никуда не отлучуся.
Прошло полгода… О бригадирѣ-сосѣдѣ ужь и думать забыли въ вотчинѣ Соколова. Но однажды, въ осенній день, въ вотчину пріѣхалъ молодой дворянинъ, очень приличный, и отрекомендовался племянникомъ бригадира и объяснилъ, что пріѣхалъ по весьма важному дѣлу.
— Бригадиръ проситъ, немедленно, объяснилъ онъ, возвратить ему самовольно когда-то взятаго изъ его вотчины крѣпостного человѣка, парня Егора Соколовскаго, сына его крѣпостной дѣвки, нынѣ умершей, но значащейся въ числѣ его поданныхъ рабовъ.
Дворянинъ не сразу понялъ смыслъ рѣчей племянника бригадира, а когда понялъ, то около четверти часа пробылъ разиня ротъ и не произнесъ ни слова.
— Вотъ ябеда, такъ ябеда!.. сказалъ онъ наконецъ. Такое дѣло, что душѣ и разуму помраченіе.
А дѣло было такое, котораго и самъ премудрый царь Соломонъ рѣшить бы не могъ. Самое простое дѣло, самое законное и вмѣстѣ съ тѣмъ самое мудреное и самое беззаконное.
Егорка былъ записанъ при рожденіи сыномъ крѣпостной дѣвки и съ ея фамиліей, а она оставалась до смерти крѣпостной этого самого сосѣда, ее подарившаго или отпустившаго къ Соколову на словахъ. Будь она жива, новый помѣщикъ могъ бы и ее потребовать обратно, какъ свою собственность. Ея нѣтъ на свѣтѣ, но сынъ ея, конечно, крѣпостной холопъ купившаго вотчину бригадира… А что онъ сынъ помѣщика дворянина Соколова, воспитанный въ домѣ вмѣстѣ съ его законными дѣтьми наравнѣ, какъ баричъ — до этого всего закону дѣла нѣтъ.
Такъ объяснили Соколову, когда онъ теперь, обѣщавъ было не отлучаться дальше своего сада во всю жизнь — поскакалъ въ Угличъ. Потерялся бѣдный человѣкъ! Онъ любилъ своего востраго мальчугана Егорку не меньше, если не больше другихъ сыновей, которые всѣ были какіе-то будто вѣкъ сонные да лѣнивые, словно мѣшки съ крупой.
Изъ Углича Соколовъ, захватившій и сына, поскакалъ въ Ярославль къ родственнику и другу-намѣстнику.
Но ничего сдѣлать было нельзя. Права помѣщика на своего раба — права священныя, объяснилъ ему другъ-намѣстникъ. На сихъ правахъ и ихъ неприкосновенности зиждется все, и всякое благочиніе, и благоустроеніе государства.
Намѣстникъ могъ только посовѣтовать ѣхать къ бригадиру и просить итти на отступное, на мировую…
Бросился несчастный человѣкъ къ бригадиру. Тотъ его не принялъ и срамно въ домъ не велѣлъ пускать. Пріѣхалъ къ себѣ Соколовъ въ вотчину и послалъ отъ себя гонца, предлагая въ обмѣнъ отдать за «своего единокровнаго сына Егора» сто лучшихъ десятинъ, что были черезполосицей середи земли бригадира.
Бригадиръ отвѣчалъ, чтобы «немедля ни мало выслалъ помѣщикъ Соколовъ самовольно проживающаго у него его бригадирова холопа Егорку, который ему нуженъ для опредѣленія въ должность коровника на скотномъ дворѣ».
Соколовъ не вынесъ… Вечеромъ, покушавъ, пошелъ онъ отдохнуть, чтобы собраться съ мыслями, что дѣлать. Онъ сказалъ сынишкѣ, что хочетъ ѣхать въ Москву хлопотать и просить, а не уступать…
Легъ отецъ Егора отдохнуть и уже не проснулся больше…
Помѣщика, убитаго ябедой, похоронили. Жена и дѣти много плакали.
Но затѣмъ жизнь ихъ пошла своимъ чередомъ и скоро, черезъ мѣсяцъ, дѣти такъ же прыгали и рѣзвились по горницамъ, гдѣ уже не было отца, а мать ихъ точно такъ же и даже еще больше хозяйничала и хлопотала по дому и по имѣнію.
Одинъ Егоръ, которому было уже лѣтъ 17, ходилъ какъ тѣнь и ежедневно по-долгу сидѣлъ на могилѣ отца, съ которымъ теперь потерялъ все.
Отъ бригадира снова пріѣхалъ посланный къ помѣщицѣ вдовѣ объявить, что если она тотчасъ же добровольно не отпуститъ его холопа, то онъ самъ пріѣдетъ съ своими людьми и силой уведетъ его, причемъ не отвѣчаетъ за могущее произойти въ ея усадьбѣ…
— Что же дѣлать-то, Егррушка? Ступай! сказала женщина. Не вводи меня съ дѣтьми въ бѣду, мы-то ничѣмъ не виноваты.
— А я-то… виноватъ въ чемъ? спросилъ Егоръ.
Но чрезъ часъ Егоръ Соколовскій уже ѣхалъ въ телѣгѣ къ своему барину, бригадиру. Бригадиръ и не допустилъ его до себя, а велѣлъ опредѣлить на скотный дворъ.
Страшенъ былъ видъ новаго скотника. Повидай его баринъ-бригадиръ, то пожалуй бы струхнулъ и отпустилъ на волю. Всѣ люди сторонились отъ него, всѣ знали, что онъ барчукъ или полубарчукъ и любимый сынъ сосѣда, что скончался отъ любви въ нему и горести…
Егоръ усердно ходилъ за коровами, но не ѣлъ, не спалъ и не говорилъ ни слова никому. Черезъ двѣ недѣли, несмотря на усердіе молодого скотника, помѣщикъ приказалъ его наказать розгами, не за вину какую, а въ острастку, чтобы зналъ, значитъ.
Егора наказали.
А чрезъ недѣлю въ саду, около террасы, нашли на дорожкѣ помѣщика-бригадира съ головой, разрубленной топоромъ… И похоронили, не дивяся…
Всѣ знали чьихъ это дѣло рукъ.
А новаго скотника, изъ полудворянъ, не было нигдѣ, онъ скрылся и съ тѣхъ поръ никто никогда его въ обѣихъ вотчинахъ не видалъ.
Проживъ кое-какъ семь лѣтъ гдѣ попало и всюду подъ страхомъ острога, плетей, Сибири, Егоръ Соколовскій объявился на Волгѣ и сталъ эсаулъ Орликъ въ шайкѣ атамана Усти. И ему-то пророчили молодцы разбойники быть вторымъ Стенькой Разинымъ! Но эсаулъ только добродушно усмѣхался на это…
XV
Въ Устиномъ Ярѣ съ пріѣзда Орлика началась суетня и движенье. Вѣсть, что привезъ онъ о плывущей въ Астрахань бѣлянѣ, подняла всѣхъ на ноги. Надо было готовиться всякому, готовить оружіе, готовить лодки…
Атаманъ тоже чаще выходилъ изъ своихъ горницъ. Ефремычъ тоже хлопоталъ, дѣлилъ порохъ и свинецъ между молодцами. Орликъ оглядывалъ у всѣхъ, у кого были, ружья и пищали… Топоры, ножи и бердыши точили… Нѣкоторымъ молодцамъ, въ награду за прошлое изрядное поведеніе, выдавали оружіе, какое по силамъ и умѣнью, у другихъ отбирали.
Желтому Кипрусу дали топоръ, а прежде у него имѣлись только вилы для битвы. У Лысаго отобрали, конечно, ружье, изъ котораго онъ едва не убилъ есаула, и дали ему вилы, да еще Орликъ по добротѣ своей далъ ему большой ножъ. Ванька Черный, котораго атаманъ не отпустилъ опять въ городъ, въ виду нужды во всякомъ молодцѣ, получилъ ружье. Но Черный былъ не очень доволенъ оружіемъ и предстоящей битвой съ батраками на Купцовой бѣлянѣ. Эти нападенія на мимо идущія по Волгѣ суда иногда кончались плохо. Случалось, что батраки и работники на суднѣ, человѣкъ пятнадцать и болѣе, всѣ вооружены тоже не одними топорами, а и хорошими ружьями… За послѣднее же время стали появляться большія бѣляны, на которыхъ хозяева заводили нешуточное оружіе. Зная норовы волжскіе и знакомые уже съ «птицами небесными», что не сѣютъ и не жнутъ, а живутъ на ихъ счетъ — купцы покупали старыя казенныя пушки и устанавливали ихъ на носу или на кормѣ. При нападеніи они встрѣчали разбойниковъ картечью изъ пушки и пулями изъ ружей, и часто случалось, что шайка пропускала мимо отбившееся судно, такъ какъ большинство душегубовъ было смѣло на ножахъ и на топорахъ, а громъ пушки, обсыпавшей ихъ свинцомъ, какъ орѣхами, производилъ на нихъ особое дѣйствіе и внушалъ уваженіе, легко переходившее въ отступленіе. Конечно, всегда находились съ десятокъ молодцовъ, которые лѣзли лихо и храбро и на пушку, но остальные не поддерживали… Молодцы погибали. Каждый разъ, послѣ схватки съ бѣляной, двухъ трехъ молодцовъ, самыхъ дорогихъ въ шайкѣ, не досчитывались. Дрянь всегда оставалась цѣла и невредима.
На второй день, вечеромъ, все было готово въ Устиномъ Ярѣ для встрѣчи проѣзжей бѣляны. Наканунѣ, среди дня, прошла мокшана, но при ней на самой кормѣ на шестѣ висѣлъ синій лоскутъ холста и пукъ соломы — условленный знакъ между купцомъ и Хлудомъ, за который онъ получилъ, вѣроятно, рублей до ста, но Орлику передалъ только полсотни. Молодцы столпились на берегу, самъ атаманъ пришелъ поглядѣть, какъ тихо и плавно скользила по теченью небольшая мокшана съ товаромъ.
— Кабы не этотъ воръ-Хлудъ, ворчалъ атаманъ, такъ была бы теперь наша. Да добро же, въ послѣдній! Въ другой разъ отправлю вору деньги назадъ, либо Хлудъ присылай всѣ, либо купецъ отбивайся и силкомъ проходи.
— Ну, чортъ съ нимъ, утѣшалъ Устю Орликъ; завтра, гляди, бѣляночка подъѣдетъ, и на цѣлыхъ полгода разживемся. Вѣрно!
Однако и Устя, и Орликъ, прождавъ напрасно три дня, стали уже безпокоиться: бѣляны не было. Выставленный въ пяти верстахъ по верховью рѣки караульный на конѣ, Макарка, вострый малый, не являлся…
Всякій день посылали къ нему кого-либо изъ шайки провѣдывать, не спитъ ли, или не отлучился ли самовольно. Макарку находили бодрствующимъ на своемъ мѣстѣ, въ камышахъ на заворотѣ рѣки, откуда онъ могъ издалека, за версту, увидать плывущее судно. Но ничего не появлялось на рѣкѣ.
— Будетъ, не прозѣваю. Мигомъ прискачу оповѣстить, говорилъ Макарка.
На третій день эсаулъ не вытерпѣлъ и, сѣвъ верхомъ на своего любимаго коня, ускакалъ съ тѣмъ, чтобы подняться по рѣкѣ до тѣхъ поръ, пока не встрѣтитъ бѣляны. Но не проѣхалъ Орликъ и семи верстъ, какъ повстрѣчалъ верхового… Это былъ ихъ же молодецъ — крымскій татаринъ Мустафа, посланный повыше Камышина на добычу, какъ и Лысый, въ наказаніе за лѣнь и дармоѣдство…
Мустафа обрадовался есаулу… Онъ ѣхалъ веселый и довольный.
— Ничего не раздобылъ? спросилъ Орликъ.
— Везу… Все раздробила! съ акцентомъ отвѣчалъ татаринъ, плохо говорившій по русски. Не выдышь?
И Мустафа дернулъ плечемъ, — за спиной его висѣло два ружья…
— А! Вотъ гоже! Это намъ всего нужнѣе. Молодецъ, Мустафа. Я не запримѣтилъ.
— А во тута многа, многа, Аллахъ! сказалъ татаринъ и показалъ на торбу, перекинутую за сѣдломъ чрезъ спину лошади.
— Что-жь тутъ?
— Все, — кратко выкрикнулъ крымецъ.
— Да что все-то, махомедово рыло? пошутилъ эсаулъ.
— Все… Многа… Платка, чулка, рубаха, кахтана, шапога… зачастилъ татаринъ, выговаривая всѣ русскія слова на одно любимое окончаніе. А вотъ акчи здѣся! прибавилъ онъ, показывая на грудь… Здѣсь — деньга!
— Вотъ какъ? Сколько? удивился Орликъ.
— Два десыть и восемь карбованца!
— Кого-жъ ты это обчистилъ?..
— Барына!
— Барыню? Какую?!
— Барынѣ Человѣка! А не ханымъ, не барыніа. Барынь. Мой на баба палыть никогда не будешь. Послѣ баба и собака — ружья бросай. Не гоже.
— Убилъ барина-то?
— Убылъ! И онъ убылъ на мой, но по вѣтра попала. На морда, на глаза, на носа. И вся морда — ничего нѣтъ… Вотъ снымала все моя, кофтана, чулка, штана, шапога, карбованца и все тащитъ бачка атамана. Якши?