Есть и такие экуменисты из "православных", которые очень скромны в своих упованиях на дело экуменизма. Для них экуменизм — лишь способ выйти на мировую арену, предстать перед лицом всего образованного человечества и сказать нечто свое. Как же, ведь все заявляют с этой всемирной трибуны свое "Я", чего ради нам скрываться, оставаясь в стороне от столь важных событий, в стороне от людей религиозных, ищущих сообща решения мировых проблем? Мы можем потихоньку пронести на это скопище что-нибудь свое, на пользу и благо страждущего человечества, мы можем внести здоровую струю в движение миротворчества…
Вообще, мотивы появления на экуменистических конференциях и ассамблеях "православных" христиан могут быть самые различные, от нежелания оскорбить своим отсутствием важных и сановитых покровителей и устроителей этих собраний до принятия на себя "с болью сердца" самоотверженного подвига — своим "благодатным" присутствием "освящать" это сонмище заблудших душ, тайно вознося за них горячую молитву. Вполне возможно, что некоторые "православные" экуменисты думают, что одно их внутреннее горение христианской любовью, благодать, сокровенно носимая ими, одно их благопристойное, "духовное" поведение и благочестие лиц могут сотворить чудо, и люди, влекомые неким таинственным зовом обратятся к Православию. Есть сегодня (и они — не редкость) и такие "горящие ревностью" христиане, которым представляется, что "благодать" так и льется от них, как благоухание фимиама, все освящая вокруг, что их молитвенная, подвижническая жизнь преображает и воцерковляет окружающий мир. Таким людям кажется, что хорошо и полезно им всех и вся привлекать к себе, что одно их пребывание где бы то ни было уже является приклонением милости Божией к тем, кто там присутствует, и непременно будет спасительно для них. Они готовы идти через все преграды, ничто их не страшит, с крестом и с агиасмой, с псалмопением они готовы идти через города и села, горы и поля; они кропят святой водой тюрьмы и больницы, стадионы и театры, улицы, дома, магазины и статуи. Как древние мученики под видом поклонения идолам входили в капища и разрушали их молитвой, так и они хотят молитвой преобразить, спасти весь сегодняшний отступнический, языческий мир.
Каковы корни столь мечтательного, столь наивно-восторженного подхода к христианской жизни? Скорее всего причину надо искать в следующем: современные люди слишком возлюбили землю, мир, возлюбили душу свою в мире сем, возлюбили свою деятельность на земле, свое падшее состояние, свое богатство, всю свою "духовную" культуру, свои искусства и свой "прогресс", вгрызлись в землю, вжились в мир сей. Второе: человеческий ум стал рационалистическим, человек привык мыслить лишь в категориях пространства и времени. Все, что находится за пределами видимого мира, не укладывается в понятия современного человека. Чтобы понять, то есть принять на веру истины действительно духовные, необходимо переступить через свое обычное мышление, отдаться вере, измениться, возвыситься умом, как бы выйти из ума. Но это для рационалиста — безумие. А ведь именно чрезмерная логичность, боязнь выступить из своей рассудочности и были чаще всего причиной неприятия догматических истин осужденными Церковью и преданными ею анафеме еретиками. И третье: духовная слепота, неимение реального, непрелестного духовного опыта в различении помыслов, чувств, действий, неведение своего действительного духовного состояния. А корень всех трех этих зол в закоснении человека в своей гордыне, в самости, в самонадеянности. Отсюда и самодеятельность современных "проповедников Православия".
Человек, видящий свои грехи, познавший собственную немощь, и человек, не зрящий греха своего, могут одинаково казаться верующими и православными, знать основные истины нашей веры и говорить одинаково правильные вещи, но духовное их различие крайне велико. Вся жизнь человека, усматривающего в глубине своего сердца начатки страстей, готовых умертвить его, обращена внутрь. Весь образ мышления его — покаянный, деятельность сдержанная скромная. Молитва — о прощении своих грехов, об исцелении своей прокаженной души. Когда его просят помолиться о других, ему это крайне трудно, когда он молится за другого, пот градом катится с лица его, он желал бы лучше всех и все оставить и спасать скорее свою душу. Такому человеку не надо говорить, что есть внутренняя жизнь, какое главное духовное делание необходимо: перед ним — его душа, убитая грехом. Плач — какое еще делание может быть полезно? Его могут обвинять в эгоизме, в замкнутости на самом себе. Но на самом деле лишь его путь — истинный. Принося покаяние, плача о грехах своих, моля Бога очистить его от них, он действительно становится новым человеком, "новой тварью" (2 Кор. 5, 17). И благодать Божия, почивающая в кротком и смиренном сердце, уже поневоле обращает к нему взоры людей, видящих в нем образец подлинно духовной христианской жизни, влечет к исправлению их самих.
Человек же, не зрящий греха своего, находится в странном, неестественном воодушевлении, он словно пьян! Чем ему себя занять? Каких-то тяжких грехов он за собой не знает, внутри тоже ничего особенного не видит, а если и видит, "так что, Бог милостив, простит! Все мы страстны". Не понимает человек, что ему внутри себя делать и рвется наружу. Вся его деятельность вовне, он сам постоянно изливает из себя свой свет и добро: милостыня, молитва о других так "радостны" для него! Казалось бы, святой, да и как выигрышно отличается он от того — кающегося, занятого собой христианина. На самом же деле здесь страшное обольщение! Но как трудно обнаружить этот обман! Тут необходимо действительно духовное зрение, оно показало бы, что в сердце взамен Христа — идол гордыни, идол самости, который источником всякого добра почитает не Бога, а самого себя. И важно понять: зрение греха своего — не умовое знание о своих погрешностях, но дух покаянный, ревностная требовательность к себе, ненавидение в себе лукавства, лицемерия, притворства, ненавидение в себе человекоугодия, артистизма, всякой лжи, а не только явных греховных пожеланий. Зрение греха своего — дар Божий, первый дар, который дает благодать Духа Святого тому, кто искренно ищет Бога. Оно сокрушает душу, смиряет ее, не дает ей высоко думать о себе, отрезвляет, вводит внимание внутрь. Кто не узрел грех свой, тот еще не начинал духовную жизнь. Такой человек, если и даст совет, то этот совет не содержит в себе силы, он взят из мечтания, из сонного видения. Слова такого человека — лозунги, действия — актерство. Его знания о духовной жизни — дилетантство, его проповедь — литературщина. Его энергичность не от ревности об истинном богоугождении, а от жажды деятельности в мире сем, "самопожертвование" — не стремление "погубить душу свою" ради собственного спасения, а оживление ее ради избежания требующейся от христианина смерти во Христе. Такой человек не Крест Христов несет, а носится с крестом, обманывая самого себя и других. Вспомним рассказ преподобного Петра Дамаскина: некогда умирал один старец, которого люди почитали святым, своим духовным отцом, плакали безутешно над его одром. А другому, действительно духовному старцу, было открыто Богом в то время, что умиравший на самом деле ни на минуту в своей жизни не упокоил Господа в сердце своем. Святой Петр Дамаскин поясняет, что не давало упокоиться Господу в сердце этого столь высоко чтимого народом подвижника — гордыня и самомнение, страшнее которых в жизни духовной поистине ничего нет.
И именно от незнания своей поврежденности грехом, непонимания самого процесса болезни, от самоуверенности, похвальбы собственным добром и усилиями рождается холодное, пренебрежительное отношение к догматам. Так бывает нередко с людьми, интересующимися лишь нравственно-аскетическими вопросами: они не видят связи догмата с жизнью. И оттого нередко думают: "зачем нам догматы?", "какая разница между религиями?", "есть ли она вообще?" и т. п. Но наступает порой в духовной жизни такое состояние, когда человек полностью изверивается в собственных силах и, уже не надеясь на себя, по необходимости обращается к сверхъестественной помощи — к Богу. Здесь-то и открывается вся великая и даже единственно важная ценность "так называемых догматов".
Крайне, крайне опасна приобретающая сегодня такое распространение тенденция к адогматизму, который чаще всего отрицает не самую истинность Божественных догматов, но лишь необходимость ясного знания их для нравственной, духовной христианской жизни. Такой взгляд полагает догматы чем-то отвлеченным, не имеющим отношения к реальной жизни, обесценивает их, считает практически ненужными, отрицает неразрывную связь догматов и заповедей. Но опять-таки: когда человек изверится в собственных силах, то вдруг оказывается, что "догматы" вовсе не только "истины", то есть не отвлеченные идеи, не знание, не предмет лишь умственного верования, холодного признания, не учение, а наоборот: в них-то и заключается самая подлинная жизнь, или, даже лучше сказать, они-то и суть жизнь души, и только на них основывается, в них коренится, от них получает силу и сама христианская нравственная жизнь, наше доброе поведение. Ибо жизнь души и заключается в причастности к той сверхъестественной жизни, о которой догматы говорят отвлеченно… Тогда догматы приобретают центральное значение, а "нравственные вопросы" — производное, подчиненное, второстепенное… Когда душа поймет это опытно, то от интереса к нравственно-аскетическим вопросам переходит к "жизни догматами", и они становятся для нее самым дорогим. Начинается, зарождается сердечное отношение к догматам, а не умственное; первоначальное знание переходит в общение, а это общение или внутреннее соединение дает подлинное познание. И самый Символ Веры кажется уже тогда не холодным "признанием", а живым исповеданием, горячим свидетельством внутреннего общения с Богом, сердечной любви к Нему. И представлявшиеся некогда холодными догматические истины вдруг зажигаются внутренним огнем и согревают сердце сильнее всех иных средств, ибо жизнь от Бога изливается в сердце исповедующего Его. На соединенную с любовью веру Бог отвечает самооткровением, или общением, на призывание Его Имени — Жизнью в Нем.
Крайне, крайне опасна приобретающая сегодня такое распространение тенденция к адогматизму, который чаще всего отрицает не самую истинность Божественных догматов, но лишь необходимость ясного знания их для нравственной, духовной христианской жизни. Такой взгляд полагает догматы чем-то отвлеченным, не имеющим отношения к реальной жизни, обесценивает их, считает практически ненужными, отрицает неразрывную связь догматов и заповедей. Но опять-таки: когда человек изверится в собственных силах, то вдруг оказывается, что "догматы" вовсе не только "истины", то есть не отвлеченные идеи, не знание, не предмет лишь умственного верования, холодного признания, не учение, а наоборот: в них-то и заключается самая подлинная жизнь, или, даже лучше сказать, они-то и суть жизнь души, и только на них основывается, в них коренится, от них получает силу и сама христианская нравственная жизнь, наше доброе поведение. Ибо жизнь души и заключается в причастности к той сверхъестественной жизни, о которой догматы говорят отвлеченно… Тогда догматы приобретают центральное значение, а "нравственные вопросы" — производное, подчиненное, второстепенное… Когда душа поймет это опытно, то от интереса к нравственно-аскетическим вопросам переходит к "жизни догматами", и они становятся для нее самым дорогим. Начинается, зарождается сердечное отношение к догматам, а не умственное; первоначальное знание переходит в общение, а это общение или внутреннее соединение дает подлинное познание. И самый Символ Веры кажется уже тогда не холодным "признанием", а живым исповеданием, горячим свидетельством внутреннего общения с Богом, сердечной любви к Нему. И представлявшиеся некогда холодными догматические истины вдруг зажигаются внутренним огнем и согревают сердце сильнее всех иных средств, ибо жизнь от Бога изливается в сердце исповедующего Его. На соединенную с любовью веру Бог отвечает самооткровением, или общением, на призывание Его Имени — Жизнью в Нем.
Необходимо понять, что Православие — не просто учение о Боге и человеке, не философская система, пытающаяся объяснить мир отвлеченными понятиями и абстрактными формулами мысли, а самая настоящая, действительная жизнь в Боге, постоянное живое и деятельное общение с Ним. Никакая иная религия и понятия не имеет о том действительном мистическом опыте, которым обладает Православие. Именно потому мы и верим в святость наших догматов, что все они есть самое прямое отражение, отпечатление на уровне рассудка того, что открыто людям в мистическом опыте. Богословие Церкви, догматы нашей веры есть общее выражение того, что опытно было познано подвижниками-христианами, и это те богооткровенные истины, которые могут быть опытно познаны каждым православным верующим. Само "христианское богословие есть только средство, только некая совокупность знаний, долженствующая служить той цели, что превосходит всякое знание. Эта конечная цель есть соединение с Богом или обожение"[2]. И потому: "христианская теория имеет значение в высшей степени практическое и чем мистичнее эта теория, чем непосредственнее устремляется она к высшей своей цели — к единению с Богом, тем она и "практичнее"[3]. Учение Церкви самым тесным образом соединено с внутренним опытом, открывающимся в различной мере верующиму. "И вся сложная борьба за догматы, которую в течение столетий вела Церковь, представляется нам, если посмотреть на нее с чисто духовной точки зрения, прежде всего неустанной заботой Церкви в каждой исторической эпохе обеспечивать христианам возможность достижения полноты мистического соединения с Богом. И действительно, Церковь борется против гностиков для того, чтобы защитить саму идею обожения как вселенского завершения: "Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать Богом". Она утверждает догмат Единосущной Троицы против ариан, ибо именно Слово, Логос, открывает нам путь к единению с Божеством, и если воплотившееся Слово не той же сущности, что Отец, если Оно — не истинный Бог, то наше обожение невозможно. Церковь осуждает учение несториан, чтобы сокрушить средостение, которым в Самом Христе хотели отделить человека от Бога. Она восстает против учения Аполлинария и монофизитов, чтобы показать: поскольку истинная природа человека во всей ее полноте была взята на Себя Словом, постольку наша природа во всей своей целостности должна войти в единение с Богом. Она борется с монофелитами, ибо вне соединения двух воль во Христе — воли Божественной и воли человеческой — невозможно нам достигнуть обожения: "Бог создал человека Своей единой волею, но Он не может спасти его без содействия воли человеческой". Церковь торжествует в борьбе за иконопочитание, утверждая возможность выражать Божественные реальности в материи как символ и залог нашего обожения. В вопросах, последовательно возникающих в дальнейшем — о Святом Духе, о благодати, о самой Церкви — догматический вопрос, поставленный нашим временем, — главной заботой Церкви и залогом ее борьбы всегда являются утверждение и указание возможности, модуса и способов единения человека с Богом. Вся история христианского догмата развивается вокруг одного и того же мистического ядра, которое в течении следовавших одна за другой эпох оборонялось различным видом оружия против великого множества различных противников. Богословские системы, разработанные в ходе и в течение всей этой борьбы, можно рассматривать в их самом непосредственном соотношении с жизненной целью, достижению которой они должны были способствовать"[4]. Цель эта — соединение человека с Богом. В таком случае они и воспринимаются нами как должно — как самая основа христианской жизни.
А сегодня слова "догмат", "догматическое богословие" для некоторых стали чуть ли не ругательными, как будто догмат — враг жизни. Но отсутствие догмата — открытая всем заблуждениям дверь. Адогматизм отучает христиан мыслить, отличать истинное учение от ложного. Догмат или ересь — это свет или тьма, добро или зло, любовь или ненависть, жизнь или смерть. Приятие догматов есть единственное условие познания истины и освобождения человека от всякой лжи и от исполнения дел "отца лжи". Ревность без истинного, благодатного знания догмата может стать фанатизмом, точно так же знание без ревности может оставаться мертвым, не ведущим ко спасению.
Церковное христианство стоит за догматы, но тем не менее проявляет терпимость к заблудшим. По словам святителя Феофана Затворника, "истинная веротерпимость искренне любит и благоговейно чтит единую веру свою (то есть веру православную), ревнует о чистоте и о славе ее, радуется возвышению ее, но при этом дает место близ нее и другим верам не потому, что считает их равночестными и спасительными, а по снисхождению к немощам заблуждающихся. Она не теснит, не гонит, не преследует; но вместе не упускает случая с любовью указывать заблуждение и предлагать свободному убеждению и совести выбор лучшего"[5].
Догмат осуществляет строгий суд над теми христианскими обществами, которые игнорируют долгую историю Церкви и начинают строить заново свое собственное "христианство". В догматическом богословии выражена сущность христианской веры, богооткровенное знание, проповеданное в Евангелии, возвещенное апостолами, раскрытое и пронесенное через века Отцами Церкви, утвержденное в опыте жизни и смерти величайших Святых. И потому догмат — это меч херувимский, ниспадающий между Духом, который есть истина (1 Ин. 5, 6) и духом заблуждения (1 Ин. 4, 6), то есть между Христом и антихристом, между христианином и миром. Догматы правой веры являются описанием условий возможности нашего спасения! Может ли наступить эпоха, в которую догматические разногласия между богооткровенным преданием и ересями стали бы неактуальными?
Индифферентизм в вопросах веры есть язва рода человеческого. Святитель Феофан говорит: "Если одна только вера ведет ко спасению; так что все иноверия не спасают, а влекут за собою пагубу, тот, кто удерживает в них, не губит ли всех, кого удерживает? Когда свирепствует мор и искусный врач изобретает единственное врачевство, то всякий, кто уверяет: "ничего, и то лекарство хорошо", губит всех, кои его послушают. Таков индифферентизм: он расслабляет и убивает дух. Содержащий его, почти то же, что безбожник, ибо явно, что для него вера — есть стороннее дело, что он содержит ее по обычаю, в подражание другим или, еще хуже, будто какое-либо средство политическое. Все сии укоры падают и на того, кто говорит: все равно, лишь бы была христианская вера, а то какая-нибудь. Откуда эта мысль? Апостолы с такой ревностью заботились о единомыслии, так деятельно старались восстановить его, когда оно как-нибудь нарушалось, так строго вооружались против разномыслящих, что определяли им отлучение, а ныне вошло в обычай говорить: все равно, лишь бы христианская, хотя бы то была и ересь? Как же Господь говорил: Аще Церковь прослушает, буди тебе, яко мытарь и язычник (Мф. 18, 17)? И потом, как же Церковь во все свое продолжение так сильно ратовала и вооружалась против всех разномыслящих? Будто все сие так?"[6]