Христина все еще спала, когда Николас снова вошел в кухню. Он разжег очаг и приготовил завтрак, а потом тихонько разбудил ее. В том, что это была Христина, уже нельзя было сомневаться. Как только она увидала старого Николаса, к ней вернулось выражение испуганного кролика, которое всегда раздражало его. И теперь оно действовало так же, но раздражение на этот раз он чувствовал против себя самого.
— Вы так крепко спали, когда я вчера вошла… — начала Христина.
— И ты побоялась разбудить меня, — перебил ее Николас. — Ты подумала, что старый скряга рассердится. Послушай, Христина. Вчера уплачен последний долг твоего отца. Это был долг старому матросу, которого я до сих не мог разыскать. Ты теперь не должна больше ни гроша, и, кроме того, от твоего жалованья осталось сто флоринов. Можешь получить их, когда тебе угодно.
Христина ничего не поняла ни тогда, ни потом; и Николас не открыл ей тайны. Душа Яна вошла в очень мудрого старого человека, который знал, что лучшее средство заставить забыть прошлое — это честно жить в настоящем. Одно только с уверенностью знала Христина, — что старый Николас Снайдерс таинственно исчез, что на его месте появился новый Николас, который смотрел на нее ласковыми глазами — открытыми и честными, вызывающими доверие. Хотя Николас никогда не говорил этого, Христине пришло в голову, что она сама, своим кротким примером, своим облагораживающим влиянием вызвала эту чудесную перемену. И Христине это объяснение не казалось невозможным — оно было ей приятно.
Вид заваленной бумагами конторки стал ненавистен Николасу. Вставая рано утром, он исчезал на целый день и возвращался вечером усталый, но веселый, принося с собой цветы, над которыми Христина смеялась, говоря, что это сорная трава. Но разве в названии дело? Николасу они казались красивыми. В Саардаме дети убегали от него, а собаки, при виде его, поднимали лай. Поэтому Николас уходил окольными тропинками, подальше от города. Дети окрестных деревень скоро узнали доброго старика, который любил, оперевшись на палку, наблюдать за их играми и прислушиваться к их смеху. Его большие карманы были полны всяких вкусных вещей. Взрослые, проходя мимо, шептали друг другу, как он похож своим внешним видом на старого злого Ника, саардамского скрягу, и удивлялись — откуда он мог прийти. Но не только детские лица научили его улыбаться. Поначалу его смутило, что мир полон на редкость красивыми девушками, а также красивыми женщинами, среди которых все были более или менее достойны любви. Он даже растерялся, но вскоре обнаружил, что, несмотря на это, Христина оставалась в его мечтах самой красивой, наиболее достойной любви. Тогда каждое красивое лицо стало радовать его: оно напоминало ему Христину.
Как-то раз, когда он пришел домой, Христина встретила его с печалью в глазах. Фермер Бирстраатер, старый друг ее отца, приходил повидаться с Николасом; не застав Николаса, он поговорил немного с Христиной. Какой-то жестокосердый кредитор выгоняет его с фермы. Христина сделала вид, будто не знает, что этим кредитором был сам Николас, но удивлялась, что могут быть такие злые люди. Николас не сказал ничего, но на следующий день фермер Бирстраатер зашел к ней опять, улыбающийся, признательный и несказанно удивленный.
— Но что с ним сделалось? — без конца повторял фермер Бирстраатер.
Христина улыбнулась и ответила, что, может быть, милосердный бог коснулся его сердца; про себя же она подумала, что, может быть, тут сказалось чье-то хорошее влияние. Удивительная весть разнеслась по всей округе. Христину стали осаждать со всех сторон, и она, видя, что ее посредничество неизменно приносит успех, становилась с каждым днем все довольнее собой, а вместе и Николасом Снайдерсом. Ибо Николас был хитрый старик. Душа Яна, пребывавшая в нем, наслаждалась уничтожением того зла, которое содеяла душа Николаса. Но ум Николаса Снайдерса, который остался при нем, шептал:
«Пусть девочка думает, что все это ее рук дело…»
Новость дошла и до госпожи Толяст. В тот же вечер она сидела у камина на старой мельнице, а Николас Снайдерс покуривал, сидя напротив нее, и на лице его была написана скука.
— Вы валяете дурака, Николас Снайдерс, — говорила ему госпожа Толяст. — Над вами все смеются.
— Пусть лучше смеются, чем проклинают, — возражал Николас.
— Вы забыли все, что было между нами? — вопросила Толяст.
— Хотел бы забыть, — вздохнул Николас.
— В вашем возрасте… — начала госпожа Толяст.
— Я чувствую себя моложе, чем когда-либо, — перебил ее Николас.
— Ваша наружность говорит другое, — заметила его собеседница.
— Разве наружность имеет значение? — сказал Николас. — Самое важное в человеке — душа.
— Ну, и наружность кое-что значит в глазах света, — пояснила госпожа Толяст. — Знаете, если бы я захотела последовать вашему примеру и сделать из себя посмешище, я нашла бы много молодых людей…
— Я не хочу вам мешать, — живо перебил ее Николас. — Вы совершенно правы, я стар и у меня дьявольский характер. Есть много людей лучше меня, людей, более достойных вас.
— Я не буду утверждать, что их нет, — возразила госпожа Толяст, — но нет никого более подходящего. Девушки для юношей, а старухи для стариков, как я вам не раз говорила. Я еще не лишилась ума, как вы, Николас Снайдерс. Когда вы опять станете самим собой…
Николас Снайдерс вскочил.
— Я всегда был самим собой, — закричал он, — и я намерен им остаться. Кто смеет говорить, что я — не я?
— Я смею, — отвечала Толяст с убийственным хладнокровием. — Не может быть, чтобы Николас Снайдерс был самим собой, когда по прихоти смазливой девчонки он выбрасывает за окно деньги полными горстями. Его кто-то околдовал, и мне жаль его. Она будет вас дурачить ради выгоды своих друзей до тех пор, пока у вас не останется ни гроша за душой, а потом посмеется над вами. Когда вы станете самим собой, Николас Снайдерс, вы будете на себе волосы рвать, — попомните мои слова! — И госпожа Толяст вышла, хлопнув дверью.
«Девушки для юношей, а старухи — для стариков». Эта фраза долго звенела у него в ушах. До сих пор новое, непривычное счастье наполняло его жизнь, не оставляя места для размышлений. Но слова госпожи Толяст заставили его задуматься.
Неужели Христина дурачит его? Это невероятно. Никогда она не просила его ни о чем для себя или для Яна. Эта злая мысль — порождение злого ума госпожи Толяст. Христина любит его. Ее лицо светлеет, когда он входит в комнату. Она перестала бояться его; место страха занял милый деспотизм. Но та ли это любовь, которой он искал? Душа Яна в старом теле Ника была молода и горяча. Она желала Христину не как дочь, а как жену. Сумеет ли она завоевать такую любовь, несмотря на тело старого Ника? Душа Яна была нетерпеливой душой. Лучше знать, чем сомневаться.
— Не зажигай свеч; давай потолкуем при свете камина, — сказал Николас.
И Христина, улыбаясь, пододвинула свой стул поближе к огню. Но Николас сел в тени.
— Ты день ото дня хорошеешь, Христина, — сказал Николас, — становишься все милее и женственнее. Счастлив будет тот, кто назовет тебя своей женой.
Улыбка сбежала с лица Христины.
— Я никогда не выйду замуж, — отвечала она.
— Не зарекайся, девочка.
— Честная женщина не выйдет замуж за человека, которого не любит.
— Но почему она не может выйти за того, кого любит? — улыбнулся Николас.
— Иногда не может, — пояснила Христина.
— В каком же это случае?
Христина отвернулась.
— Если он ее разлюбил.
Душа в теле старого Ника подпрыгнула от радости.
— Он недостоин тебя, Христина. Его новое положение изменило его. Разве не так? Он думает только о деньгах. Как будто в него вошла душа скряги. Он женился бы даже на госпоже Толяст ради ее мешков с золотом, ее земель и многочисленных мельниц, если бы только она согласилась. Неужели ты не можешь забыть его?
— Я никогда не забуду его. Никогда не полюблю другого. Я стараюсь не показывать вида и часто утешаюсь тем, что могу сделать столько добра. Но сердце мое разрывается.
Она встала и, опустившись около него на колени, обвила его руками.
— Я рада, что вы об этом заговорили, — сказала она. — Если бы не вы, просто не знаю, как бы я это вынесла. Вы так добры ко мне.
Вместо ответа он стал гладить своей высохшей рукой ее золотистые волосы. Она подняла на него глаза; они были полны слез, но улыбались.
— Я не могу понять, — сказала она. — Иногда мне кажется, точно вы с ним поменялись душами. Он стал черствым, скупым и грубым, каким были вы прежде. — Она засмеялась и крепко его обняла. — А вы теперь добрый, и нежный, и великодушный, каким он был когда-то. Как будто милосердный бог отнял у меня возлюбленного и дал мне взамен отца.
— Послушай, Христина, — сказал он. — Ведь главное в человеке душа, а не тело. Разве ты не могла бы полюбить меня за мою новую душу?
— Послушай, Христина, — сказал он. — Ведь главное в человеке душа, а не тело. Разве ты не могла бы полюбить меня за мою новую душу?
— Но ведь я люблю вас, — отвечала Христина, улыбаясь сквозь слезы.
— А могла бы полюбить, как мужа?
Свет от камина озарял ее лицо. Осторожно держа это прекрасное лицо в высохших ладонях, Николас вгляделся в него долгим, пристальным взглядом; и, прочитав то, что было на нем написано, снова прижал золотистую головку к груди и ласково ее погладил.
— Я пошутил, моя девочка, — сказал он. — Девушки для юношей, старухи — для стариков. Итак, несмотря ни на что, ты по-прежнему любишь Яна?
— Я люблю его, — отвечала Христина. — Я не могу иначе.
— И, если бы он захотел, ты пошла бы за него, какая бы душа у него ни была?
— Я люблю его, — отвечала Христина. — Я не могу иначе.
Старый Николас сидел один перед угасающим огнем. Что же главное в человеке — душа или тело? Ответ был не так прост, как он предполагал.
— Христина любила Яна, — так бормотал Николас, глядя на угасающий огонь, — когда у него была душа Яна. Она продолжает любить его, хотя теперь у него душа Николаса Снайдерса. Когда я спросил ее, могла ли бы она полюбить меня, в ее глазах был ужас, хотя душа Яна теперь во мне: она угадала это. Очевидно, действительный Ян, действительный Николас — это не душа, а тело. Если бы душа Христины вошла в тело госпожи Толяст, неужели бы я отвернулся от Христины, — от ее золотых волос, от ее бездонных глаз, от ее зовущих губ — ради сморщенного тела госпожи Толяст? Нет; при одной мысли об этом я содрогаюсь. Однако, когда во мне была душа Николаса Снайдерса, вдова не возбуждала во мне отвращения, а Христина для меня ничего не значила. Очевидно, мы любим душой, иначе Ян и сейчас любил бы Христину, а я был бы скрягой Ником. И вот я люблю Христину и, пользуясь умом и золотом Николаса Снайдерса, вопреки всем желаниям Николаса Снайдерса, делаю то, что — я уверен — приведет его в бешенство, когда душа его вернется в его тело. Ян же больше не думает о Христине и, ради земель и многочисленных мельниц госпожи Толяст, готов жениться на ней. Ясно, что главное в человеке — душа. Так разве не должен я радоваться при мысли о том, что я возвращаюсь обратно в свое тело, что я женюсь на Христине? Но я не радуюсь, я чувствую себя очень несчастным. Мне не суждено владеть душой Яна, я чувствую это; моя собственная душа вернется ко мне. Я опять стану черствым, грубым, скупым стариком, — таким, каким был раньше, только теперь я буду бедным и беспомощным. Люди будут смеяться надо мной, а я, бессильный сделать им зло, буду их только проклинать. Даже госпожа Толяст отвернется от меня, когда узнает все. И, однако, я должен это сделать: пока душа Яна во мне, я люблю Христину больше, чем самого себя. Я должен сделать это ради нее. Я люблю ее — я не могу иначе.
Старый Николас встал и взял серебряную фляжку искусной работы из того шкафа, куда он месяц назад спрятал ее.
— Осталось как раз еще два стакана, — задумчиво проговорил Николас, легонько взбалтывая содержимое фляжки около своего уха. Он положил фляжку перед собой на конторку, потом открыл еще раз старую зеленую счетную книгу, — кое-что оставалось недоделанным.
Рано утром он разбудил Христину.
— Возьми эти письма, Христина, — приказал он. — Когда ты разнесешь их все, — не раньше, — ступай к Яну; скажи ему, что я жду его здесь, чтобы переговорить с ним по делу.
Он поцеловал ее; казалось, ему не хочется, чтобы она уходила.
— Я скоро вернусь, — улыбнулась Христина.
— Когда прощаются, всегда говорят, что вернутся скоро.
Старый Николас предвидел, что столкнется с затруднениями. Ян был вполне доволен; он отнюдь не жаждал обратиться опять в сентиментального молодого дурака и посадить себе на шею бесприданницу жену. Теперь Ян мечтал о другом.
— Пей, парень, пей! — кричал нетерпеливо Николас, — пей, пока я не изменил своего намерения. Если ты только хочешь жениться на Христине, — она самая богатая невеста в Саардаме. Вот документ, смотри, прочитай его, читай скорее!
Тогда Ян согласился, и они выпили. И опять, как и в первый раз, между ними пронесся ветерок; и Ян на минуту закрыл руками глаза.
Пожалуй, он напрасно сделал это, потому что в тот же миг Николас схватил документ, который лежал перед Яном на конторке. Через секунду бумага уже пылала в камине.
— Я не так уж беден, как вы думали, — раздался каркающий голос Николаса. — Не так уж беден, как вы думали! Я свое опять наживу, опять наживу!
И скряга с отвратительным смехом начал танцевать перед пламенем, вытянув морщинистые руки, чтобы Ян не мог спасти горевшее приданое Христины.
Ян не рассказал об этом Христине. Несмотря на все его уговоры, она попробовала вернуться домой. Николас Снайдерс с проклятиями выгнал ее за дверь. Она ничего не понимала. Одно только было ясно, — что к ней вернулся Ян.
— Не иначе как у меня рассудок помрачился, — объяснял Ян. — Пусть добрые морские ветры принесут нам здоровье.
С палубы корабля Яна они смотрели на Саардам до тех пор, пока он не растаял в воздухе.
Христина немного поплакала при мысли, что она никогда больше не увидит Саардама, но Ян утешил ее, а потом новые лица вытеснили воспоминания о старых.
А старый Николас женился на вдове Толяст, но, к счастью, скоро умер, не успев причинить особенно много зла.
Много лет спустя Ян рассказал Христине всю историю, но она звучала слишком невероятно, и Христина, — хотя, конечно, не сказала этого, — не вполне поверила в нее, решив, что Ян просто хочет как-нибудь объяснить свое странное поведение в течение того месяца, когда он ухаживал за госпожой Толяст. Впрочем, было действительно странно, что Николас в течение того же самого короткого месяца был так непохож на себя.
«Может быть, — думала Христина, — если бы я не сказала ему, что люблю Яна, он не взялся бы опять за старое. Бедный старик! Ну конечно, он поступил так с отчаяния».