— На мой взгляд, вы весьма умело провели все это, Руперт, но ваш призыв к лояльности и сдержанности был вряд ли необходим. Разве кто-нибудь на нашем острове за время нашего пребывания здесь был хоть когда-то нелоялен и несдержан?
Дэлглиш тихо сказал Йелланду, когда тот подходил к двери:
— Доктор Йелланд, будьте добры, задержитесь, пожалуйста.
После того как Бентон-Смит закрыл дверь за последним из уходивших, Дэлглиш объяснил:
— Я попросил вас остаться, потому что вы не ответили, когда я спросил, говорили ли вы с мистером Оливером вчера после девяти тридцати. Мне все же хотелось бы услышать ваш ответ на этот вопрос.
Йелланд посмотрел на него твердо и прямо. Дэлглиш снова поразился силе воли этого человека.
— Я не очень люблю, когда меня допрашивают, особенно в присутствии других людей, — сказал Йелланд. — Поэтому я не торопился явиться. Я не видел Оливера и не разговаривал с ним сегодня утром, а именно утро можно считать временем, относящимся к расследованию, если только он не предпочел позднюю ночь для того, чтобы броситься в последнюю, конечную тьму. Но я виделся с ним после обеда. Когда он ушел, я вышел вслед за ним.
А вот об этом ни Мэйкрофт, ни Стейвли не сочли нужным упомянуть, — подумал Дэлглиш.
— Я пошел за ним, потому что наш спор был более саркастическим, чем проливающим свет на сам предмет спора. Я заказал обед в Кум-Хаусе только потому, что проверил и убедился, что Оливер там будет. Мне хотелось вызвать его на разговор о его новой книге, хотелось, чтобы он нашел оправдание тому, что он написал. Но я вдруг понял, что гнев, направленный мной против него, имел совершенно иной источник. Я обнаружил, что есть еще немало такого, что мне нужно ему сказать. Будь на его месте кто-то другой, я не стал бы утруждаться. Я приучился не реагировать на невежество и злобу… ну, может быть, и не приучился, но в большинстве случаев психологически могу с ними справиться. Однако Оливер — совсем другое дело. Он единственный из современных романистов, чьи книги я читаю, отчасти потому, что у меня не хватает времени для развлекательного чтения, но главным образом потому, что время, потраченное на чтение его книг, не бывает потрачено зря. Он не занимается тривиальными вещами. Мне представляется, он осуществляет как раз то, о чем говорил Генри Джеймс: цель романа — помочь душе человека познать себя. Пожалуй, немного претенциозно, но, если человек нуждается в софистике художественного вымысла, в этой фразе есть доля правды. Я пошел за ним не для того, чтобы оправдать в его глазах то, что я делаю: в конце концов, единственный человек, которого мне необходимо убеждать, что я прав, — это я сам. Но я и правда хотел, чтобы он понял, или, во всяком случае, какая-то часть меня этого хотела. Я очень устал и выпил слишком много вина за обедом. Пьян я не был, но мыслил не очень четко. Кажется, у меня возникли два противоположных мотива — помириться с человеком, чью беспредельную преданность профессии я не только понимал, но и восхищался ею, и предостеречь его оттого, что, если он снова станет мешать работе кого-либо из моих сотрудников или моей лаборатории в целом, я привлеку его к ответственности по суду и потребую наложить запрет на его книги. Разумеется, я не стал бы этого делать. Это вызвало бы ту самую огласку, которой мы всегда стремились избежать. Но я был все еще сердит. Он остановился, когда я поравнялся с ним, и даже повернулся ко мне в темноте — выслушать, что я скажу.
Он замолчал. Дэлглиш ждал. Йелланд заговорил снова.
— Я объяснил, что могу использовать — и это слово вполне здесь уместно — пять приматов в ходе определенного эксперимента. За ними будут должным образом ухаживать, хорошо их кормить, выводить гулять, с ними будут играть, их даже будут любить. Смерть их окажется гораздо более легкой, чем любая смерть в природных условиях. И эта их смерть может со временем помочь облегчить боль, а возможно, и окончательно от нее вылечить сотни тысяч людей, может помочь покончить с некоторыми из самых страшных и трудноизлечимых болезней, известных человечеству. Неужели не должно существовать арифметики страданий? Мне хотелось задать ему один вопрос: если бы использование пяти моих животных могло спасти от пожизненных страданий, а может быть, даже от смерти пятьдесят тысяч других животных — не людей, а животных, — разве он не счел бы потерю этих пятерых особей оправданной с точки зрения разума и человечности? Тогда почему же не людей? А он ответил: «Меня не интересуют страдания других, будь они люди или животные. Я был просто увлечен спором». А я сказал: «Но вы же большой, гуманный писатель. Вы понимаете страдание». Я очень ясно помню, что он мне ответил: «Я пишу о нем; я его не понимаю. Я не могу вчуже испытывать страдание. Если бы я мог его испытывать, я не смог бы о нем писать. Вы зря тратите время, доктор Йелланд. Мы оба делаем то дело, которые должны делать. Ни для вас, ни для меня нет выбора. Но есть конец. Что касается меня, то конец очень близок». Он говорил с такой невероятной усталостью, будто ему это было уже безразлично.
Я повернулся и пошел прочь, оставив его одного. Мне подумалось, что я говорил с человеком, который не в силах больше терпеть. Он вроде бы ощущал себя сидящим в клетке, как одно из моих животных. И мне все равно, какие улики могут служить опровержением того, что это самоубийство. Я убежден, что Натан Оливер покончил с собой.
— Благодарю вас, — тихо проговорил Дэлглиш. — Значит, на этом закончилась ваша беседа, и это было в последний раз, что вы видели мистера Оливера и говорили с ним.
— Да, в последний раз. Может быть, последний раз, когда вообще кто-то его видел. — Он помолчал. Потом добавил: — Разумеется, если это не убийство. Но я рассуждаю наивно. Возможно, я придаю слишком большое значение его последним словам. Начальство столпола не прислало бы своего грозного поэта-детектива расследовать предполагаемое самоубийство на малюсеньком прибрежном острове.
Если эти слова и не были намеренной колкостью, они прозвучали достаточно язвительно. Кейт стояла совсем рядом с Бентоном, и ей показалось, что она слышит негромкое рычание, будто ворчание рассерженного щенка. Звук был таким забавным, что она с трудом сдержала улыбку. А Йелланд продолжал:
— Вероятно, мне следует сказать, что до вчерашнего обеда и нашего разговора после него я никогда не встречался с Натаном Оливером. Я уважал его как писателя, но он мне не нравился. А теперь, если вы не собираетесь больше ни о чем меня спрашивать, я хотел бы вернуться к себе, в Марредет-коттедж.
Он вышел из библиотеки так же стремительно, как и вошел.
— Довольно подозрительно, сэр, — заметил Бентон. — Сначала он заявляет, чпо заказал обед в Кум-Хаусе, только чтобы спровоцировать скандал с Оливером, потом выходит вслед за ним, чтобы либо помириться с ним, либо посильнее припугнуть. Он вроде бы и сам не знает, чего хотел, а ведь он ученый.
— Даже ученые способны совершать иррациональные поступки, — ответил Дэлглиш. — Он живет и работает в условиях, когда ему и его семье постоянно угрожают. Лаборатория Хейз-Сколлинга — чуть ли не главный объект нападок участников Движения за освобождение животных.
— Поэтому он приезжает на Кум и оставляет жену и детей одних, без всякой защиты? — спросил Бентон.
Тут вмешалась Кейт:
— Мы ведь ничего про это не знаем! Но одно совершенно ясно, сэр. Если учитывать показания доктора Йелланда, никого не удастся убедить, что это убийство. Он был очень решителен, доказывая нам, что Оливер убил себя сам.
— Возможно, потому, что сам искренно верит в это, — сказал Бентон. — В конце концов, он ведь не видел те следы на шее Оливера.
— Нет, но Йелланд ведь ученый. Если это сделал он, он должен знать, что они там остались.
7
Миранда Оливер сообщила по телефону, что готова к беседе, если коммандер Дэлглиш сможет прийти к ней сейчас. Поскольку Дэлглиш предполагал, что будет опрашивать убитую горем дочь писателя, он счел тактичным взять с собой только Кейт Мискин. К тому же Бентон должен был выполнить несколько заданий: проверить расстояния между коттеджами и маяком, сделать снимки нижней скалы, особенно в тех местах, где человеку было бы сравнительно легко на нее подняться или спуститься сверху. Нижняя скала, разумеется, будет постоянной проблемой. Она густо поросла кустарником, так что те, кто живет в коттеджах, расположенных на западном берегу острова, легко могут пройти последнюю четверть мили, или чуть больше, до маяка, никем не замеченные.
Перегрин-коттедж оказался значительно больше по размеру, чем представлялось с воздуха, когда они видели его рядом с огромным по сравнению с ним Кум-Хаусом и даже рядом с коттеджем «Тюлень». Он стоял в неглубокой впадине, наполовину скрытый в ней от тропы, и значительно более удаленный от края скалы, чем другие коттеджи. Построенный по тому же проекту, с каменными стенами и крытым крыльцом, с двумя окнами первого этажа и двумя такими же на втором, под крытой сланцевой плиткой крышей, он все же отличался от других коттеджей: в его традиционности виделась какая-то угрюмость, недружелюбная неприступность. Вероятно, это удаленность от края скалы и уединенность впадины, в которой он стоял, создавали впечатление преднамеренной изолированности, сделавшей его менее привлекательным, чем соседние с ним коттеджи.
Занавеси на нижних окнах были задернуты. Кейт чуть тронула чугунный дверной молоток, и дверь тотчас же открылась. Миранда Оливер посторонилась и неловким жестом пригласила их войти.
Перед тем как вылететь на Кум, Дэлглишу понадобилось всего полминуты, чтобы проверить основные факты биографии Натана Оливера в словаре «Кто есть кто?». Он знал поэтому, что Оливер женился в 1970-м и что ему было тридцать шесть лет, когда родилась его дочь. Но молодая женщина, сейчас спокойно смотревшая на него, выглядела гораздо старше своих тридцати двух лет. У Миранды была высокая грудь, и она уже начинала приобретать статность женщины почтенного возраста. Дэлглиш не видел в ней большого сходства с отцом, кроме, пожалуй, крупного носа и высокого лба; ее густые и пышные светло-каштановые волосы были зачесаны от лба назад и протянуты сквозь шерстяное кольцо чуть ниже затылка. Рот у нее был маленький, но твердый, щеки — чуть одутловатые. Самой замечательной чертой на этом лице были серо-зеленые глаза, сейчас взиравшие на него спокойно оценивающим взглядом. Не видно было ни малейшего признака недавних рыданий.
Дэлглиш представился и назвал фамилию и должность Кейт. За время работы в уголовной полиции ему приходилось переживать подобные моменты множество раз, и они никогда не давались ему легко, как, впрочем, и кому-либо еще из знакомых ему полицейских детективов. Официальные соболезнования необходимо было выразить, но, с его точки зрения, они всегда звучали в лучшем случае неискренне, а в худшем — неуместно сентиментально. Но на этот раз инициативу перехватила Миранда Оливер. Она сказала:
— Конечно, моя утрата велика. Ведь я его дочь и была его ближайшим компаньоном в работе практически с тех пор, как стала взрослой. Но смерть моего отца — великая утрата и для литературы, и для всего мира. — Она помолчала. — Могу я вам что-нибудь предложить? Кофе? Чай?
Дэлглишу все это показалось довольно странным. Он ответил:
— Нет-нет, спасибо. Мне очень жаль, что приходится тревожить вас в такое время, но я уверен — вы понимаете, насколько это необходимо. — И так как Миранда никому из них сесть не предложила, он добавил: — Может быть, мы все сядем?
Комната, где они теперь сидели, тянулась во всю длину дома; часть ее, выделенная для столовой, находилась рядом с дверью, ведущей — как предположил Дэлглиш — на кухню, а противоположный конец комнаты был отведен под рабочий кабинет Оливера. Тяжелый дубовый письменный стол стоял перед окном, выходившим в сторону моря, квадратный столик рядом с ним занимали компьютер и принтер, а по двум стенам тянулись дубовые книжные полки. Та часть, что была выделена для столовой, могла также служить и небольшой гостиной: два кресла с прямыми спинками располагались по обе стороны выложенного камнем камина, а под окном стоял диван. Вся эта обстановка создавала впечатление аскетизма и безрадостного неуюта. В камине лежали горка белой золы и обгорелые бумаги, но запаха, который говорил бы о том, что здесь недавно что-то жгли, не чувствовалось.
Они уселись за обеденный стол, Миранда — с таким спокойствием, как будто принимала гостей, явившихся с обычным визитом. И тут они услышали чьи-то затрудненные шаги вниз по лестнице, и в комнату вошел молодой человек. Он должен был слышать, как они постучали в дверь, должен был знать, что они пришли, и все же его взгляд перебегал с Дэлглиша на Кейт и обратно так, будто он поражен их присутствием. Он был в голубых джинсах и темно-синем ворсистом свитере, чей лохматый ворс лишь подчеркивал хрупкость его фигуры. В отличие от Миранды Оливер молодой человек выглядел совершенно подавленным то ли горем, то ли чувством страха, а может быть, и тем, и другим. У него было юношеское лицо, лицо человека уязвимого, и совершенно бесцветные губы. Каштановые волосы, короткая челка над глубоко посаженными глазами, придавали ему вид монастырского послушника. Дэлглиш прямо-таки ожидал увидеть тонзуру.
— Это Деннис Тремлетт. Он был литредактором и секретарем моего отца, — представила его Миранда Оливер. — Думаю, мне надо сказать вам, что мы с Дэннисом помолвлены и собираемся пожениться… впрочем, возможно, мой отец упоминал об этом вчера за обедом.
— Нет, — ответил Дэлглиш. — Нам об этом не говорили. — На миг он задумался, не следует ли поздравить молодых людей с этим событием. Вместо поздравления он сказал: — Пожалуйста, присоединяйтесь к нам, мистер Тремлетт.
Тремлетт подошел к столу. Дэлглиш заметил, что он прихрамывает. Поколебавшись немного, он выбрал стул рядом с Мирандой. Она взглянула на него — взгляд был собственнический и чуть-чуть угрожающий — и протянула ему руку. Казалось, он не уверен, следует ли взять эту руку в свою; их пальцы на миг соприкоснулись, затем Деннис спрятал руки под крышкой стола.
— Вы помолвлены недавно? — спросил Дэлглиш.
— Мы поняли, что любим друг друга, во время папиной последней поездки в Штаты. Если точно, это случилось в Лос-Анджелесе. Но мы не объявляли о нашей помолвке до вчерашнего дня. Я сказала об этом отцу вчера вечером.
— Как он воспринял эту новость?
— Он сказал, что довольно давно подозревал, что мы начинаем все больше нравиться друг другу, и эта новость его не удивила. Он обрадовался за нас, а я вкратце рассказала ему о наших планах на будущее, что мы могли бы жить в лондонской квартире, которую он купил, чтобы Деннис мог ею пользоваться, и что мы позаботимся о том, чтобы за ним хорошо ухаживали, и что мы с Деннисом будем по-прежнему приходить к нему каждый день. Он понимал, что не сможет обойтись без нас, и мы собирались сделать все, чтобы такого не случилось, но, конечно, это означало бы, что какие-то перемены в его жизни все-таки произойдут. С тех пор мы все думаем, может, он только делал вид, что рад за нас, что на самом деле гораздо больше беспокоился, что будет вынужден жить один. Но ведь ему не пришлось бы! Мы собирались найти надежную экономку, и мы все равно целый день были бы у него… Но может быть, эта новость потрясла его в тот момент гораздо больше, чем мне представлялось.
— Значит, вы одна пришли сообщить эту новость вашему отцу? — спросила Кейт. — Вы не захотели противостоять ему вместе?
Глагол «противостоять» был выбран явно неудачно. Лицо Миранды Оливер залилось краской возмущения, и она ответила Кейт резко, едва разжимая губы:
— Я не противостояла ему. В конце концов, я ведь его дочь. Не было у нас никакого противостояния. Я сообщила ему эту новость, а он был счастлив ее услышать, во всяком случае, мне так тогда подумалось.
Кейт обратилась к Деннису Тремлетту:
— Вы разговаривали с мистером Оливером после того, как ваша невеста сообщила ему о помолвке?
Тремлетт часто моргал глазами, словно пытаясь сдержать слезы, и было совершенно очевидно, что ему трудно встречаться с Кейт взглядом.
— Нет, не представилось возможности. Он обедал в Кум-Хаусе и вернулся домой, когда я уже ушел. А когда я пришел утром, его уже не было дома. Я его больше не видел.
Голос Тремлетта задрожал.
Кейт повернулась к Миранде Оливер:
— А как чувствовал и вел себя ваш отец, с тех пор как вы приехали на остров? Он не казался вам расстроенным, обеспокоенным, как-то не похожим на себя?
— Он был очень молчалив. Я знаю, что он беспокоился, что стареет, беспокоился, что его талант ослабевает. Он об этом не говорил. Но ведь мы были очень близки. Я чувствовала, что он несчастлив. — Она повернулась к Тремлетту: — Ты ведь тоже чувствовал это, милый?
Это нежное обращение, почти шокирующее своей неожиданностью, Миранда произнесла смущенно, как новое для нее слово, не совсем еще освоенное, и прозвучало оно не столько ласково, сколько демонстративно. Казалось, Тремлетт не обратил на это никакого внимания. Взглянув на Дэлглиша, он сказал:
— На самом деле он не очень-то со мной откровенничал. Не такие у нас с ним установились отношения. Я был всего лишь его литредактором и секретарем. Я знаю — его тревожило то, что последняя книга не имела такого успеха, как предыдущие. Конечно, он уже стал частью нашего литературного канона, критики все его творчество воспринимают с должным уважением. Но сам он не чувствовал удовлетворения. Писание занимало гораздо больше времени, и слова рождались не так легко, как прежде. Но он все еще был замечательным писателем. — Голос его дрогнул.
Тут снова заговорила Миранда:
— Я предполагаю, что мистер Мэйкрофт и доктор Стейвли, да и все остальные тоже, скажут вам, что мой отец был человеком трудным. Так он имел полное право быть трудным. Он родился здесь, на острове, и по уставу фонда мог приезжать сюда, когда ему было угодно. Это ему должны были предоставить коттедж «Атлантик». Коттедж нужен был ему для работы, и он имел на него право. Эмили Холкум легко могла бы переехать, но не пожелала. А еще сначала возникли трудности, потому что папа настаивал, чтобы и Деннис, и я жили здесь вместе с ним. А полагается, чтобы каждый гость приезжал сюда один. Отец считал, что раз Эмили Холкум могла привезти с собой Рафтвуда, то он может взять Денниса и меня. Да ему и нельзя было иначе: он не мог бы без нас обойтись. По-настоящему этим островом управляют двое — мистер Мэйкрофт и Эмили Холкум. Они, кажется, так и не поняли, что папа — великий писатель… был великим писателем. Дурацкие правила на него не должны распространяться.