Ведь если внимательно осматривать любую каменную осыпь, то она предстанет перед взором не беспорядочным нагромождением свалившихся камней, а потоком. Но всякий поток подчиняется некоему общему движению. Случайностей бывает очень мало даже в каменной лавине. Общий рисунок осыпи инспектор отметил, еще только подходя к ней. Это сделалось как-то интуитивно. Меж сопок, среди которых прошла большая часть жизни Малинки, в каменистых распадках и ключах осыпей полно. По ним часто проходят звериные тропы. И даже их можно увидеть, если присмотреться как следует охотничьим взглядом. А у Малинки был взгляд охотника, хотя последние годы он не брал в руки ружья.
Этот лежавший поверх других гладкий камень Малинка отнес в избушку. Ведь на камне должны были остаться отпечатки Сашкиных рук.
Подходя к избушке от осыпи прямым путем, инспектор сделал еще одно маленькое открытие. Две молодые елки, росшие неподалеку от дома, были ошкурены. Около них виднелись следы лазаревских сапог с подковками. Когда — до схватки с Поповым или уже раненный — сдирал кору Лазарев и для чего, оставалось пока не ясным.
В плане, который они составляли с Поповым, указывалось, что в дальнем по течению реки углу долины находился завал. Из его сухих стволов Сашка и смастерил плот. Около завала, осматривая следы работы Попова, инспектор отметил четкий, повторяющийся, похожий на змеиный след. Глядя на него. Малинка втихомолку ругал себя. Он не спросил у Сашки, чем тот вязал плот, и просмотрел, где же лежала бухта тонкого троса в избушке.
«Похоже, я слишком доверяюсь плану, — с недовольством отметил про себя Малинка. — Это неверно. Что-то, и наверняка важное, вне его. А я ничего особо существенного пока не обнаружил. Не следует торопиться».
Малинка сел на чурбан у кострища и задумался. Все, что он видел, подтверждало рассказ Попова и существенно дополняло его. Но в долине у избушки Лазарева не оказалось. Уж одно это хорошо. Значит, он жив, мог идти.
Срезанные с комля елей кородерины говорили еще об одном: что Лазареву трудно и он передвигается на четвереньках. Инспектор додумался до этого как бы невзначай. Логика подсказала.
Черт знает что! Эти «неразлучники» задали такую задачку, что впору было покачать головой, и только.
— Да, и только! — сказал вслух инспектор.
Малинка любил это слово и употреблял его в самых трудных случаях. Действительно, один друг признался в краже алмаза и покушении на жизнь человека, второй бросает алмаз в реку. Статьи-то, что называется, разные: одна — до общественного порицания, другая — до восьми лет. Что и говорить, «дистанция огромного размера». С одной стороны, надо, надо идти за Лазаревым, спасать теперь и второго дружка. А что-то не давало покоя Малинке, удерживало. Ощущение можно было бы назвать чувством неудовлетворенности. Факты, наблюдения не замкнулись в цепь.
Он не мог уйти отсюда, не разгадав какой-то загадки. И не уходил.
Он ковырял палочкой пепел давно погасшего костра и неожиданно для себя обнаружил ямку. Стал копать глубже и видел тушку копаленка. Только теперь инспектор вспомнил, что не ел с утра, когда его забросили в долину на вертолете. Глухаренка приготовили со знанием дела. Малинка выкопал его, почувствовал острый вкусный запах запеченной под костром дичинки и, вздохнув, отломил ножку.
«Каким путем мог уйти из долины Лазарев, да еще в его положении? — размышлял инспектор. — Верхом, через непропуски, к Назарычу, путь короче, но труднее. Намного тяжелее дороги по осыпи, а потом по просеке к половинке. Но здесь путь значительно дальше. Кстати, по тяжелой дороге Лазарев сразу выходил к людям, к парому, к Назарычу. А во втором варианте, он мог рассчитывать только на счастливый случай, но без риска в пути. Дорога ровная, не сорвешься».
Инспектор долго не мог понять, что же его еще волнует, не дает покоя. Он еще раз осмотрел избушку. Ощущение неудовлетворенности было странным и полуосознанным. Будто он вошел в темную комнату, где должен быть враг. Но чувства диктовали другое. Большой опыт и большая выдержка не дали ему сделать слишком поспешный вывод. Довериться первому впечатлению? Он знал, насколько обманчиво оно бывает.
Вот этим-то интуитивным движением души он и ощутил, что в «комнате» не враг, а друг. Человек, который ему очень нужен. Именно он может дать отгадку буквально на сто вопросов, волнующих Малинку.
Инспектор не мог сразу поверить, что дружба, проверенная в сложных испытаниях, могла рассыпаться на первом жизненном пороге. Пионер Георгиевич не отвергал всего сказанного Поповым. В его исповеди была своя правда. Именно «своя».
Здесь с Лазаревым находился человек, который сохранил лишь имя и фамилию его друга. Да, именно так. Тезка его друга — не более. Существо, словно в волшебной сказке принявшее обличье Сашки Попова, с которым Лазарева связывала дружба.
«Оказывается, такие превращения встречаются не только в сказках, — подумал инспектор. — И это страшно!»
То, что Лазарев догадался о «подмене», представлялось инспектору бесспорным. Однако безусловно и другое: Трофим до стычки на осыпи не верил в окончательное превращение друга в оборотня.
После того как он отправил Попова в райцентр, инспектору оставалось искать факты его виновности. Придя на место преступления после отправки в райцентр Попова, инспектор начал с того, что проверил факты, рассказанные Сашкой. Они подтвердились.
У скалы он обнаружил след Лазарева, который, по признанию Сашки, оттуда бросил алмаз в реку. Но почему он это сделал?
Почему?
Скрыть преступление друга во что бы то ни стало?
Вот тут-то и зарыта собака.
Выброси Лазарев камень, тогда, что называется, все стало бы попятным: камня нет, не было, и ссора друзей могла объясниться любым поводом. И дело уже касалось другого — доказательства существования самого камня.
— Алмаза-то нет! — Инспектор хлопнул ладонями по коленям.
В таком случае это обвинение могло отпасть за недостаточностью улик. Не на то ли и бил Лазарев?
Взгляд Пионера Георгиевича почему-то время от времени останавливался на дальнем от него углу избушки. Вот и опять. Малинка не очень любил торопливость и решил понаблюдать за собой. Просто подойти, посмотреть — не годится. Возможно, даже наверняка он найдет, что привлекало его взгляд. Однако не осознает, почему именно этот предмет занимал его.
В игре солнечного света, проникавшего сквозь кроны деревьев, блеснуло что-то. Снова блеснуло…
Тогда, аккуратно положив ножку копаленка, которую он ел, на хвою у кострища, Малинка прошел к углу избушки.
Около камня у сруба валялись осколки бутылки. Разбита она была совсем недавно. Это легко можно заметить по краям обломков стекла. Они ничуточки не припылились даже. Остра пахло бензином, который, очевидно, находился в бутылке. Причем сначала разбита бутылка. А потом донышко. Вот они, толстые осколки. Да, нет сомнения, что донышко разбито после, разбито специально.
Зачем?
На стекле горловины, основательно запыленной, виднелись четкие отпечатки пальцев. Осторожно взяв горлышко за край, инспектор отнес его в избушку. Улика веская для следствия. Да и непонятно пока было, зачем понадобилось Попову или Лазареву бить посудину!
И тут инспектора словно осенило! Пока это была лишь догадка. Но она быстро оформилась в четкую мысль:
«Бутылку разбил Лазарев. В реку брошен осколок стекла, а не алмаз! Зачем Лазарев так поступил? С преступной целью подмены? Опять-таки с целью спасения друга от преступления, от самого себя — любой ценой! Очень опрометчиво, но вероятно. Неужели Лазарев до конца, может быть до сего момента, продолжает бороться за Попова против Попова? Пожалуй, это точно. Эх, человечина!»
Теперь Малинка не медлил. Осмыслив происшедшее, он решил, что если его версия верна, Лазарев не станет рисковать. Он пойдет пусть долгим, но зато и безопасным путем. С ним — драгоценная ноша.
13
Очнувшись, Трофим хотел глубоко вздохнуть и не смог. Попробовал пошевелить рукой — одной, другой — не получилось. Но пальцы ощущали сучки сухостоины. Было темно, потому что ресницы склеились. Ноги слушались и, подвигав ими, Трофим сообразил, что лежит на склоне, головой вниз.
Каким образом и почему он очутился здесь, Лазарев припомнить не сумел.
«Что за чертовщина? — удивился Трофим. — Где-то рядом должен быть Сашка. А если он тоже в таком положении? Может, ему еще хуже?»
— Саша! Саша! — громко позвал Лазарев, превозмогая боль и тяжесть в груди. — Попов, где ты?
От напряжения зазвенело и застучало в голове, и Трофим решил, что именно поэтому он не услышал отзыва.
— Попов! Попов, что с тобой? — проговорил он ровно. Ответа не было.
«Может, он за вагой ушел? — подумал Лазарев. — Меня деревом придавило. Как же я здесь очутился? Вот дела! Подождать? Да чего там, надо выбираться. С чего начать? С рук. Ими удастся столкнуть с груди сухостоину или выползти из-под нее. Давит она вроде не так уж и сильно».
От напряжения зазвенело и застучало в голове, и Трофим решил, что именно поэтому он не услышал отзыва.
— Попов! Попов, что с тобой? — проговорил он ровно. Ответа не было.
«Может, он за вагой ушел? — подумал Лазарев. — Меня деревом придавило. Как же я здесь очутился? Вот дела! Подождать? Да чего там, надо выбираться. С чего начать? С рук. Ими удастся столкнуть с груди сухостоину или выползти из-под нее. Давит она вроде не так уж и сильно».
Трофим, пошевелив пальцами, принялся обламывать трескучие сучки. Постепенно руки освобождались от корявых пут.
Обломав сучки и сучья, мешавшие двигаться, он вытащил руки из-под ветвей, в клочья изодрав рукава. Потом стащил с век налипшую свернувшуюся и засохшую кровь. Открыл глаза.
Был вечер и ясное небо. Сильно пахло хвоей и прелью. Когда Трофим попытался спихнуть лежавший поперек груди ствол сухостоины и зашевелился, с окрестных деревьев поднялось с десяток ворон. Они покружились, покружились над ним, противно грассируя, и улетели. Лишь одна, то ли слишком голодная, то ли очень молодая, не желая верить, что жертва ожила, уселась на ближнюю осину. И всякий раз, когда Трофим двигался, пытаясь освободиться, ворона растопыривала крылья и нагло со злостью орала. Трофим процедил, стиснув зубы:
— Каркай в такт, паразитка! Ну, раз-два, взяли! Еще… — и потерял сознание, не рассчитав своих сил.
Приходил в себя Трофим на этот раз трудно. Боль металась в голове, словно большой лютый зверь в клетке. Надсадно ломило грудь. Руки ослабли и дрожали. Неожиданно он почувствовал: кожа на лбу покрылась потом. Это очень обрадовало его.
— Жив, значит! Слышь, ты, паразитка, жив! — Трофим поискал глазами горластую ворону: — Улетела…
Наконец, после изматывающих усилии, Лазареву все же удалось столкнуть ствол с ребер.
— Ну, живот да бедра протащить — плевое дело, — сказал он сам себе.
И действительно, выбрался из-под ствола довольно скоро. Сел, огляделся: поблизости Сашки не было. Внизу, в долине, — тоже. Не горел костер, дверь в избушке издали выглядела заколоченной. Но тут Трофима замутило, к горлу подкатила тошнота, окружающее поплыло перед глазами. Лазарев припал грудью к стволу и ощутил жесткий угол в межреберье.
«Чертов сучок! — подумал он, терпеливо перенося приступ дурноты. — Этак он кожу пропорет».
Когда полегчало и он отвалился от ствола, то увидел, что никакого сучка в том месте на валежине не было. Трофим полез в нагрудный карман ковбойки, нащупал там камушек. Он хотел выбросить его не глядя, как вдруг осознал:
— Алмаз! Это ж алмаз! Я же разыграл Сашку — бросил-то в реку осколок стекла от бутылки!
В неверном свете кристалл выглядел совсем невзрачно. Куда невзрачнее блестящего искристого осколка стекла, который Трофим швырнул в воду.
«Наверное, потому и кинулся Попов на меня словно ненормальный, — вспоминал Лазарев. — С придурью он стал в последние дни. Тоже выдумал: выручку от продажи алмаза — пополам. Будто этот камень — его, он нашел алмаз в своем огороде! Только и в твоем огороде клад — собственность государства, всего народа. А тут, Саша, месторождение, открытое на средства не дяди, а всех граждан нашей страны. Значит, и твои, и мои… У кого же ты стащить решил… Э-э, похоже, что для него, сколько ни говори, всё одни слова. И хороший ты парень, друг, а сам себе подножку хотел подставить. Озверел при мысли о пачке купюр…
Может быть, я сам себя разыграл в этой истории?
Сашка не прост…»
В помыслах и поступках Попов шел порой на грани напористого нахальства и откровенной наглости. Но он не забывал оставлять себе этакую тонюсенькую щелочку для отступления, в которую исчезал с мастерством фокусника. Когда все уже верили, что он либо гад, либо подонок, Сашка расплывался в улыбке: «Эх, вы, а еще умные люди…» И оказывалось или так выглядело для окружающих — сами они обманулись, он же тут вовсе ни при чем: вольно принимать шутку — пусть неумную — всерьез.
Возможно, Сашка испытывал его, Трофима, — поддастся он или нет на подачку, чтобы в том случае, если поддастся, все-таки рассмеяться по-лешачьн.
Вполне вероятно, что так оно и было бы. Подкоп под подкоп, думал Лазарев. Однако он, Лазарев, сам помешал. Затеял розыгрыш.
«Хороша шуточка! Это же провокация! Хуже Сашкиной. Он — словом, я — делом. Как же ты, Трофим, докатился до такого…»
Тяжело вздохнув, Лазарев поднялся, но тут же сел: мир качался перед глазами и ноги не держали. Когда головокружение чуточку улеглось, Трофим подумал: «Не получается на двух, попробуем на четырех. Человек-исключение среди млекопитающих».
И он начал спускаться в долину, к избушке. Не зная, сколько времени прошло с того момента, когда на него обрушилась сухостоина, Трофим надеялся, что Сашка ждет его. Ведь Попов не знал да и догадаться не мог, будто он. Лазарев, сыграет этакую злую шутку. Сашка, конечно, принял все всерьез. Есть такая слабинка у любителей подшутить и разыграть.
Может, Попов перестал преследовать его намного раньше, чем Трофим схватился за ствол сухой лиственницы, и ничего не знает о случившемся с ним? Сидит, поди, на нарах, злой, ждет, когда Лазарев объяснит, почему это он решился так поступить с очень ценной и нужной для государства вещью — выкинуть алмаз в реку.
«Ох, Трофим, Трофим, заварил же ты кашу!» — вздохнул Лазарев, с трудом передвигаясь на четвереньках под уклон.
Попова в избушке не оказалось. Разбросанные вещи свидетельствовали о торопливых сборах.
«Обиделся. Очень обиделся Сашка. И смотался, — решил Лазарев. — Конечно, не знает он, что со мной стряслось. Иначе бы не ушел. Разве Сашка, зная о моей беде, смотался бы? Не струсил же он на последних маневрах. Там я попал в переплет куда посерьезней, чем этот».
Забравшись на нары, Лазарев лег на спину, чтоб не побеспокоить рану у виска. Он чувствовал себя спокойно и не тревожился ни о чем. Руки целы, ноги целы; ружье — под нарами, еда — в рюкзаке. Понадобится, он на четвереньках до парома, к Назарычу доберется. Нет, Сашка не оставит его, как не оставил тогда…
Это случилось на летних маневрах. Их с Поповым послали срочно вывезти из горного района десант, который выполнил свое задание. И дела-то всего часа на четыре. Подскочить в горы, забрать ребят — и обратно. Но уже вечерело, ехать пришлось совсем в темноте, ориентируясь по компасу и карте. А это уже совсем не просто. Местности они толком не знали. Проезжали здесь как-то в начале лета. Но одно — июнь, другое — октябрь. В предгорьях снег еще не выпал, но стоило им подняться на несколько сотен метров по одичавшей горной дороге, как вездеходы натолкнулись на снежные завалы. Фары включить было нельзя. Маневры проводились в условиях, максимально приближенных к боевым.
Капитан Чекрыгин предупредил их. И еще они знали — где-то на трассе около десанта находится посредник, который тут же засек бы любое нарушение.
Завалы для вездехода были сущей чепухой. Трофим преодолевал их с ходу. Целые вихри снега вздыбливались перед машиной.
Петя-помощник с непривычки даже лицо локтем прикрывал, когда вдруг будто лавина вздымалась перед кабиной. Новый, недавно, перед самыми маневрами, полученный Трофимом бронетранспортер показывал свою резвость.
Где-то на дороге должен был быть глинистый оползень. Трофим помнил, что и летом он доставил им немало неприятных минут. Но где именно он находился, теперь можно только угадывать. И не потому, что стемнело. Ранняя горная зима неузнаваемо изменила пейзаж. Слабо светлел снег в ночи под небесным светом, который просачивался даже сквозь низкие тучи. Контуры безлистых ветвей деревьев, росших слева по косогорью, неясно виделись на фоне сугробов. Узнавались лишь дубы — они полуоблетели и казались обугленными.
Да что толку? Не помнил Трофим особых примет оползня. И поэтому нервничал. Он внутренне напрягался, едва на косогоре появлялась пролысина — возможный признак ловушки.
Машина влетела на оползень неожиданно. Трофим почувствовал, что бронетранспортер ведет себя не так, как на твердом грунте. Он ощутил это ладонями, лежащими на рукоятках фрикционов: ладони испытывали различное напряжение, переданное с гусениц. Те работали теперь вразнобой.
И вот здесь-то Трофим, по его мнению, совершил ошибку. Он решил переключить скорость на меньшую: увеличилось бы сцепление траков с хлябью почвы. Но в то же мгновение он забыл, что ведет новую, недавно полученную машину, а не свою старую, к которой привык и на «привычки» которой было рассчитано каждое движение его мышц. Может быть, на какие-то несколько миллиметров больше нога его освободила педаль, а рука выжала сектор газа. Этого оказалось достаточно, чтоб дизель заглох, машина замерла и начала под собственной тяжестью сползать к круче берегового откоса.
Трофим заставил двигатель работать через несколько секунд. Однако за это время машина сползла юзом метра на четыре от дороги, и когда водитель пытался взобраться на грейдер, то случилось самое неприятное. Трофиму пришлось включить лишь правый фрикцион. Здесь он тоже, возможно, поторопился. Едва гусеница на самом малом начала выравнивать бронетранспортер, как машина круто развернулась на глинистой осыпи и стала кормой к обрыву. Вновь пришлось сбросить газ, а тяжелый бронетранспортер неудержимо заскользил вниз.