Слишком усердно пеклась я о суетном и преходящем, радовалась всякой малой денежке. Помнишь, как я принесла тебе три монетки с торжественных крестин нашего королевича? Ах, не наказывай меня, Господи, за промедление. Прости меня, Господи, за ту мирскую суету, которой я ради вас занималась! Прости, что не просила Господа дать вам покой и вечную славу.
А что до временного прибежища земного, то и впрямь нету места любезнее, чем этот наш дом. Я понимаю, что он столь же прекрасен теперь, даже когда так обветшал, сколько и тогда, когда был новехонек. Чую я, как вкруг него опять расхаживают куры. Слышу, как они кудахчут, слышу, как мычит скотина и ревут волы. И в звуки эти вплетается чудное пение, звоны звезд, и это наполняет радостью мое сердце. И не могу я ничего больше вам с сыночком пожелать, как побывать в этих местах и познать то, что переживаю сейчас я сама, чтобы довелось вам утолять жажду из сосуда утешения и радости.
Петр дрожал, слушая эти сумбурные речи. Страх мешал ему проникнуть в их смысл, и мысли его двоились. Чудилось ему, что богатство близко, а давняя мечта нашептывала: «Иди, отыщи клад. В горах лежит металл, из которого чеканят монеты и из которого можно отлить прекрасную посуду».
Преследовало его и иное чувство, что ранит человека и чинит ему препоны, чувство, у которого нет иных названий, кроме самых омерзительных; это чувство шло за ним по пятам, мешая идти, как рыбарю, что возвращается домой торфяным болотом и трясиной. И обернулся Петр в первый раз и увидел, что дело идет к полудню и что сын его пробирается вдоль изгороди и держится за нее, чтобы не упасть.
Когда же обернулся во второй раз, стоял уже яркий день. И увидел кузнец Гаву, которая прижимала к сердцу руку и хватала ртом воздух. Жилы у нее вздулись, тело ее сводила судорога, а голова откидывалась назад.
И обернулся Петр в третий раз. Уже опустился вечер. И стоял перед кузней бывший житель Фландрии Ханс по прозванию Каан со своим дядюшкой, господином Кесленком. Расставив ноги, заложив пальцы за ремень, он смотрел, разинув рот, по сторонам, следя за тростью строителя плотин. По их жестам кузнец догадался, что они что-то обсуждают. Кесленк говорил так:
— Это место — перекресток семи дорог, открытый со всех сторон. А мост и пять бродов совсем недалеко отсюда. Здесь будет центр города. Люди устремятся сюда, как вода, сбегающая в низину.
Потом фламандец подошел со своим дядюшкой к кузнецу и заговорил:
— Прослышал я, что собираешься ты попытать счастья в Иглаве.
— Нет, — ответил Петр, — я останусь, где был. Останусь дома.
Тогда фламандец начал подбодрять кузнеца, вселять в него мужество, возносить ему хвалу. Однако Петр — упрямая башка — твердил свое: «Нет! Останусь, где жил! Дома останусь!»
Так обменивались они речами, наконец бывший кухарь сказал так:
— Кузнец, скоро жена твоя освободится от службы у королевы. Высокородная Госпожа не отпустит ее с пустыми руками и, верно, уже теперь думает, как бы ее вознаградить. Что бы ты сказал, если бы я замолвил за нее словечко и похлопотал о том, чтобы наша добрая королева дала ей землю в том краю, где славно родится пшеница и где жито стоит так высоко, что в нем может скрыться даже телка? И сам ты станешь благородным паном.
— Пускай Бог не отпустит мне мои грехи, если я отягощу себя неблагодарностью, но не предлагайте мне ничего подобного! Я кузнец, содержу, как велено, свою жену, чего мне еще желать? Право с, лово, я буду рад, коли королева в знак расположения даст мне дважды по десять коп, ибо воистину они нужны мне для закупки руды, чтоб отливать миски и половники.
— Ты получишь тридцать коп, а в знак расположения оставишь мне это ветхое строение.
— Ах, — воскликнул Петр, — стук молотов приятен моему слуху, а плуг и серп мне не по душе. Что мне делать без милой сердцу кузни? Я бедняк, но у меня есть пять углов среди поляны, перед кузней я выкопал колодец; чужеродцы стучат тростями по моим горшкам, проверяя товар, который каждое утро я вывешиваю на низкой изгороди. Я слышу, как расхваливают мои изделия купцы, слышу удивительную иноземную речь, и бывает, что зазвенит в моем кошельке серебряная монета из заморской земли. Бог наказал бы меня, если бы я отрекся вдруг от вполне приличного существования!
Вскорости после этого разговора разыскал фламандец кузнечиху и долго любезно с ней беседовал, пока не уговорил пожелать себе того, что пойдет ей на пользу. Это не стоило ему особенных усилий, поскольку Нетке тотчас припомнилось скверное Петрово хозяйничанье. Вспомнилось, что в доме нужда, а у мужа на уме — одни только треклятые руды, и сам он совсем не тот стал. Боялась она, как бы кузнец от дьявольского наваждения совсем умом не тронулся, и думала, как Петра от этого наваждения спасти, хоть как-то ему помочь.
Поэтому согласилась она пойти с фламандцем к королеве, поцеловала рогожку, которая у первой ступеньки лежала, и фламандец испросил дозволения говорить. Королева кивнула — сказывай, дескать, где у Нетки башмаки жмут и что ей надобно.
Когда фламандец умолк, отпустила благородная королева кормилицу домой и в вознаграждение даровала землю под названием Мликоеды. А потом дала своему коморнику знак обронить кошелек с десятью серебряными монетами. Нетка сумела его поднять и сделала это с величайшей охотой.
СЕМИЛЕТЬЕ
Стало быть, связались Нетка и ее супруг с земельным владением. Состояние их увеличивалось; появились у них поля, тучные стада — но это ведь всего лишь часть того, к чему люди стремятся. Бывают такие богатеи, которых не радуют сокровища. Известны и короли, которые в смятении дрожат над роскошной мантией, а случаются и нищие, которых хлещет дождь и бьют в лицо метели, а они распевают себе и никогда не теряют доброго расположения духа. И сталось так, что Петра Мликоеды ничуть не радовали. Он не находил себе места, тоскуя по своему делу, по стуку молота, по крикам на торжище, одним словом — по всему тому, что оставил.
Меж тем Нетка была почти что счастлива. Трудилась от зари до зари, и за веселой работой пробуждался ее дух и оживало сердце. Она не мучилась никакими химерами. Пыталась и Якуба, и кузнеца подтолкнуть своим горячим и крепким локтем к благодатной красоте поля, хотела обнять их и не выпускать из объятий, да Якуб ей не дался, а кузнец весь ушел в свои думы.
Однажды — небось вожжа под хвост ему попала — шваркнул Петр за обедом ложкой по столу и ушел. Дарился в брга, исчез, как сквозь землю провалился; и семь дней пропадал Бог знает где. Бродяжничество пришлось ему по душе, и с тех пор был он вечно покрыт пылью. Не заботился больше о супруге, про сына забыл и думать, а искал себе странных утешений средь лавочников. Тщетно Нетка надеялась, что он образумится, но ветшала усадьба и приходили в запустенье поля.
В те поры и поблизости от Мликоед стали возникать поселения — то были издольщики, получавшие наделы от короля. На лесосеках и пустырях, по долинам рек и вдоль большаков вытягивались целые деревни, состоявшие из нескольких хозяйств, соединенных в одно, в один лан: ланы — это длинные полосы земли, это поля определенного размера, ланы, как при раскройке, разделены узенькой межою. Более короткой стороной они выходят к дороге, более длинной — к опушке, и тот, кто захочет пойти в этом направлении, должен двигаться от усадебных построек через сад, а потом через запашку и пастбища прямо в лесу. В этих поселениях и на этих наделах хозяйничали наймиты, которых издольщик приводил из соседних земель, и жили они припеваючи. Никто их не притеснял, они пользовались многими послаблениями, а чтоб дышалось еще вольготнее, хозяева им на определенный срок уступали берну. Издольщика хозяин земли освобождал от налогов, а чтобы память о панском великодушии дошла и до наших времен, в Чехии сохранилось очень много сел под названием «Льгота», корень этого слова как раз и свидетельствует о проявленной щедрости. Когда в день святого Гавела и в день святого Георгия срок истекал, издольщики платили процент, а изредка давали и кое-что в придачу — цыплят, например, яйца и сыр. Все это было не так уж затруднительно. Чего же им еще не хватало? Как правило, даже жупан не смел притеснять наймитов. Жизнь их текла спокойно. Пользовались они известной свободой и правами. Живительно ли, что и работали они с большей охотою, и дело у них в руках спорилось? Естественно, что росло и их благосостояние. Разумеется, челядинцам и у них высоко было до корыта, но, в общем, здесь даже беднякам жилось легче, чем в старинных усадьбах, где королевский наместник прижимал владельца двора, а владелец — своих подданных. И вот, когда в округе Мликоед стали возникать подобные поселения и разнеслись слухи, что там и челяди живется легче, то разбежался у Нетки подневольный люд; перебрался служить к новым хозяевам в надежде стать найми-том-закупенем. Так и опустела усадьба королевичевой кормилицы, а на ее полях хозяйничали уже лишь пырей да ветер. И стало Нетке казаться, что нет жизни горше, чем у нее. Одолевала ее тоска, и, тоскуя, вспоминала она о недавнем своем прошлом. Однако характер и облик этого прошлого сильно переменился: страхи, обиды и все те несправедливости, что претерпела она в комнатках нянюшек и королевиной прислуги, приобрели теперь в ее воспоминаниях явные цвета любви. Она видела дитятко, которое любит ее и само достойно обожания, видела нежную королеву, приветливых дам, великолепие, радость, красоту и роскошь. В этих воспоминаниях никто и былинки не положил ей поперек пути, в памяти ее дамы расточали улыбки, королевич тянулся к ней ручками, а королева обращалась к ней по имени. Так бедная Нетка все глубже погружалась в мечтания. Чудилось ей, что сверкает пред ней Град и что сама она — словно одна из арок в своде этого здания, мнилось ей, что она — будто порог в веселой спаленке королевича и в. то же время — собачка, которой надлежит охранять золотистое стадо. Томясь и причитая, поджидала Нетка своего благоверного, а возможно, и приглашения из недоступного Града. Женщина она была простодушная и не могла различить, что прилично, а что нет, и, завидев всадника, проезжавшего мимо двора, бежала вслед с расспросами о том, как живется-можется наследному принцу. Одни удостаивали ее ответом, другие отгоняли, а кто-то, хлестнув себя по голенищу, от смеха чуть не валился на круп коня.
Но и в те поры находилось достаточно дармоедов, побродяг и всякой сволочи, которая шляется по свету и живет лишь подаянием. Учуяв, где пахнет краюхой хлеба, эти бродяги охотно вступали в разговор. Нетка считала их пропащими людьми, но, уповая, что какая ни то добрая душа на противоположном конце Чехии сделает то же самое для Петра, выносила попрошайкам миску каши и хлеб. Когда же босой хитрован, насытившись, утирал губы, она расспрашивала его, окрепло ли здоровье королевича Вацлава, и что слыхать о доброй королеве, и против кого теперь затевает войну король.
Само собой, нищие редко когда имели представление о предприятиях государя и королевы. Правда и то, что, даже когда они что-то знали и отвечали Нетке, из речей их она могла уразуметь лишь малую толику, но в отличие от тех, что посмеивались над простаками, все-таки сообразила, что между Филиппом и чешским королем возродилась дружба и что их детишки — то бишь Вацлав и Кунгута — обручены меж собой.
Потом дошло до Нетки, что Филиппа убили и что Дитрих, брат отвергнутой королевы Адлеты, требует кары и возмездия Оттону Брауншвейгскому, а Оттон объявил чешского правителя отступником. Услышала она и о бунте, который Пршемысл, надо думать, подавил, и наконец, дошла до нее весть, что в Немецкой империи воцарился новый король, что новый король питает расположение к Пршемыслу и что они вместе с папой поддерживают его власть и права Чешской земли.
Когда Вацлаву исполнилось одиннадцать лет, по Чешским землям было объявлено, что он будет провозглашен королем Чехии. Тут Нетка повесила себе на шею три денежки, добытые ее матерью в Граде во время праздника по поводу крещения королевича, накрыла коня попоной и в сопровождении слуги отправилась в Град. Во время правления Пршемысла еще жив был обычай, дозволявший простолюдинам во время торжеств появляться во внутреннем подворье Града. Народу выносили еду и кувшины с пенистым пивом. Потом являлся слуга и разбрасывал на подворье серебряные денежки. В день крещения Вацлава король соблюл старый обычай лишь наполовину. А что осталось of обряда одиннадцать лет спустя?
Когда Нетка приблизилась к Граду, она наткнулась на живую стену: народу налетело словно мух.
— Эгей, расступитесь-ка маленько!
— Да кто это есть? Графиня с Житного поля или с Лужайки? Где же это вы, сударыня, так замешкались? Король ждет не дождется!
Нетка, не обращая внимания на насмешки, пробилась к стражнику.
— Впусти меня, добрый человек!
Стражник вместо ответа погрозил ей обушком и сказал на ломаном чешском:
— Проваливай отсюда, старая ведьма! Заслышав эти слова, кое-кто рассмеялся, но многие почувствовали горечь: не нравилось им, что король заводит никудышные порядки, и люди переговаривались меж собой о преемстве, которое восстановил князь Бржетислав. Нетка, вне себя от страха, переводила взгляд с одного на другого. Потом сняла с шеи монисто из трех денежек и, позвякивая ими, отправилась восвояси.
ДВА ЕПИСКОПА
С княжеского соизволения один весельчак по имени Даниэль был избран некогда Пражским епископом. Он принял высокий сан, стал архипастырем, но в привычках своих мало переменился. Остался капризен, легкомыслен, а что до защиты прав Церкви, то тут недоставало ему ни наблюдательности, ни знаний, ни воли. Преданный королю, он нимало не думал о папе. Плохо следил за исправлением нравов, и в конце концов каноник Арнольд, пробсты и деканы подали на него жалобу. Епископ пытался выкручиваться, дело затягивалось, а между тем на престол сел Пршемысл Отакар. Когда жалобы и недовольства дошли до королевского двора, пригласил правитель епископа на аудиенцию. Даниэль пришел к королю и поклонился ему не как священнослужитель, а как человек светский, привыкший жить в согласии и мире. Лицо его являло хитрость и веселость. Был он тучен, высок, хоть и сутуловат, губы имел пухлые, слезящиеся глаза и длинные, до колен, руки. Говорил нараспев и весьма остроумно. Королю, когда он слушал его, право, было над чем посмеяться. Этот незадачливый священник нравился Пршемыслу Отакару, он ласково беседовал с ним, пользовался его услугами в деле развода и частью из благодарности, а частью — по доброте душевной попросил Иннокентия III, чтобы названного епископа тот не судил слишком строго. После чего, папской милостью Даниэлю выпало полное отпущение грехов, и еще целых двенадцать лет он беззаботно пребывал в своей должности. Но после его смерти епископом стал настоятель Ондржей, муж строгого нрава и безупречной жизни. Едва король ввел его в сан, как он подал кучу жалоб и, вопреки тогдашним обычаям, потребовал, чтоб и король, и вельможи, и земские посадники уважали права, закрепленные за духовенством.
— Вы вольны простить или возненавидеть меня, благородный король, ваше дело поступить, как сочтете нужным, но я настаиваю, чтобы при распределении бенефиций соблюдались права епископа, чтоб священников судили церковным судом и чтоб подданным духовников не чинилось притеснений.
— Я готов признать, епископ, что никто не убережен от ошибок, и могу себе представить, что судьи или посадники не всегда исправно ведут дела. Но хочешь, я скажу тебе, на какой грех своих подданных я взираю с наибольшим отвращением? Это — чванство!
Меж королем и епископом возник по этому вопросу спор, и судьей в этом споре стал папа Гонорий, преемник Иннокентия. И случилось так, что разгневанный папа и епископ Ондржей приняли постановление, чтобы в Чехии не отправляли более святого богослужения, и при этом великое множество знатных вельмож оказалось отлучено от Церкви.
И тогда король, тоже распаленный гневом, наложил арест на все епископские поместья и доходы, несправедливо обошелся с имуществом священнослужителей, а грамоты, документы и старые рукописи развеял по ветру.
Некоторые священники, дабы удержаться при дворе, воспротивились церковным указам, и папа строго покарал их.
В то время, а было это в воскресенье, после полудня, в пражское подградье примчался на осле наш знакомец Бернард.
Что такое? Он не узнал торжища у Тынского двора. У входа в костел — священник, снявший капюшон, ворота на запоре, колокол не звонит.
— Что тут попритчилось?
Богатые купцы, ремесленники, лавочники, простолюдины — все запричитали в один голос:
— Отче, откуда бы ты ни явился, если ты посвящен в сан и милосерд душою, побудь здесь с нами и не откажи в благословении: ведь так тебе повелел Бог!
Бернард был несколько смущен, но отказывать он не умел. И вот, отпустив ослика, стал он отправлять молитву. Когда он прочитал две фразы из «Верую», столпился вокруг него народ, так что яблоку негде было упасть. Но — ах, какое несчастье! — уже верхами скачут к нему прислужники епископа, вот они переходят в галоп, а один из них, соскочив на полном ходу, голосит:
— Так-то ты считаешься с постановлениями епископа!
Тут прислужник, что схватил Бернарда под микитки, заметил, что у него и тонзуры-то нет.
— Боже милостивый, хорош гусь! Молится, благословляет, проповедует, а у самого голова не священника, а ворона!
Епископские слуги пришли в дикую ярость, и трудно вообразить, что произошло бы с Бернардом, если бы случайно не проезжал поблизости вельможа, который, сколько себя помнил, выискивал, где затевается драка. Видя целую свору епископских бирючей, знатный господин не стал утруждать себя расспросами, схватил Бернарда, поднял его будто перышко, и в мгновенье ока монах очутился на осле.
Потом Бернард вместе с вельможей рысью помчались на Град. Когда их обступила стража, вельможа сказал так:
— Я привел сюда монаха, который выступил против епископа. Не выгоняйте его, отведите ему уголок где-нибудь в хлеву, а ослик пусть устраивается где ему вздумается!
ПОУЧЕНИЕ
У Пршемысла была дочь — нарекли ее Анежкой — и она даже среди своих сестричек выделялась особой прелестью. Король уже в раннем детстве обещал ее руку какому-то польскому воеводе. Но тот воевода-умер, и когда власть Пршемысла укрепилась, а необыкновенная прелесть этой девушки стала явной, дядья и родственники принялись уговаривать Пршемысла, дабы подыскал он ей жениха королевской крови.
Меж тем принцесса проводила дни в Доксанском монастыре. Изучала Писание и Заповеди Святой Церкви. Когда ей исполнилось восемь лет, стала она такой красавицей, какую даже среди людских созданий и представить невозможно. Волосы у нее были каштановые, слегка волнистые, нос тонкий, гордый, хорошей формы, кожа нежная и шелковистая. Но мало этого! Это еще ни о чем не говорит, ибо за красотой, которую можно видеть и выразить словами, скрывалась мощь и красота потаенная, как в мече таится сила ударов и слава побед. Одним словом, свойства, умом непостижимые: неизъяснимое блаженство пополам с благостной печалью и восторженной радостью, некое особое дыханье, от которого рвется ввысь человеческое сердце, единство падения и взлета, глубины и возвышенности, необъятности и цельности, пронизанные бурным чувством, — эти необыкновенные свойства делали Анежку несказанно совершенной. Ясно было, что для этого создания тесен даже удел королевы.