Позже я обнаружил кое-что, что заставило меня задуматься о том, как все происходило на самом деле.
Глава четвертая
Через несколько дней я мог уже более-менее сносно разбирать почерк Меццофанти, несмотря на то что греческие буквы у него сопровождались нервическими загогулинами, а китайские иероглифы распадались на части. Гораздо больше проблем для понимания создавали документы, авторами которых были современники кардинала. Складывалось ощущение, что многие из них писали, сидя на дереве и окунув в чернила куриную лапу.
В этой переписке я нашел свидетельства, которые, как я надеялся, не могут быть опровергнуты. В период с 1820 по 1840 г. Меццофанти получал письма, написанные на латинском, современном греческом, итальянском, английском, немецком, испанском, французском, португальском, русском, польском и арабском. Можно с уверенностью сказать, что каждое из них он прочел в оригинале, поскольку я не нашел переводов на итальянский или латынь. Кроме того, он писал и читал на голландском, турецком, венгерском и каталонском. Таким образом, можно утверждать, что речь идет о человеке, который пользовался по крайней мере пятнадцатью языками, используя четыре различных алфавита!
Тем не менее меня постепенно начали одолевать сомнения. Возможно, для того чтобы читать и писать, он нуждался в соответствующих словарях? У меня не было достаточно оснований, чтобы утверждать наверняка. Изобилие используемых языков, конечно, впечатляло. Получается, что Меццофанти мог читать и писать на любом нужном ему языке. Но как ему это удавалось? Как он сумел достичь столь высокой степени эффективности?
Держа в уме эти вопросы, я обратился к алгонкинской папке. Поскольку сам я американец, содержащиеся в ней документы заставили меня улыбнуться: первая докатившаяся до Европы во времена Меццофанти волна американской массовой культуры была представлена романами Джеймса Фенимора Купера «Кожаный чулок» и «Последний из могикан» – последний даже удостоился похвалы Меццофанти. Я пришел к выводу, что Меццофанти использовал эти произведения при изучении языка. В папке обнаружилось шестьдесят страниц с описанием алгонкинской грамматики, написанных не Меццофанти, наряду с записями алгонкинских слов и выражений, переведенными на итальянский и другие языки и написанными разными людьми – возможно, учителями кардинала.
Я уже упоминал, что при работе с архивом Меццофанти мне пришлось столкнуться с многоязычным винегретом. Должен сказать, что я читаю только на английском и романских языках, но опознать могу и другие. И вот, переключаясь с итальянских записей на португальские, я вдруг наткнулся на грамматику алгонкинского и множество разговорных фраз, написанных на алгонкинском с одной стороны листа и на французском с другой: Je te salue, mon fils. Te portes tu bien? As-tu fait un bon voyage? As-tu fait une bonne traversée?[10] Эта находка весьма меня порадовала: ведь это записи приветственных вопросов, которые Меццофанти учился задавать на алгонкинском. Возможно, они были нужны ему, чтобы разговаривать с новообращенными американцами.
Вместе с тем записи вызывали множество вопросов. Узнавал ли Меццофанти, как они выглядят на других языках? Если да, то, возможно, он использовал их в качестве шаблона при знакомстве с носителями языка. Такие вопросы обычно служат для вежливого поддержания разговора: Намерены ли вы посетить Неаполь? Как называется ваш родной город? Научитесь правильно произносить эти фразы, и мнение собеседника о вас вырастет до небес. Вам даже необязательно понимать ответы, можно просто кивать и переходить к следующему: Сколько вам лет?
Один из биографов Меццофанти утверждал, что тот владел алгонкинским в совершенстве (хотя он и не значился в списке из тридцати языков, которые кардинал вроде как знал лучше всего). Сам Меццофанти говорил, что узнал алгонкинский от миссионера, долгое время жившего в Америке. Однако из тех документов, которые мне удалось отыскать в его архиве, следует, что он мог разве что поверхностно болтать на алгонкинском с говорящими на этом языке гостями. Никаких более серьезных свидетельств. Только шаблон для достижения локальных целей.
Насколько ограниченными должны были быть познания Меццофанти в алгонкинском, чтобы мы могли смело вычеркнуть этот язык из списка? Можно ли признать найденные мной доказательства достаточными? И если да, не следует ли поставить под сомнение и некоторые другие языки, знание которых приписывается Меццофанти?
Прежде чем ответить на эти вопросы, я задумался: на каком языке должен быть написан текст, чтобы я мог читать его с такой же легкостью, как на английском? Ответ: на французском.
Следующей мыслью было: Но ведь я не знаю французского.
Затем: На каких еще языках я могу читать, не зная этих языков?
И наконец: Сколькими «кусочками языка» нужно обладать, чтобы можно было сложить из них что-то осмысленное?
Вопрос о необходимом количестве «кусочков языка» становится насущным, когда вы пытаетесь понять, сколько же все-таки языков знал и использовал Меццофанти. Поскольку он не оставил полного списка, эта тема является предметом давних споров. Пожалуй, первым человеком, который публично поднял этот вопрос, был Томас Уоттс, член Лондонского филологического общества и признанный эксперт во всем, что касается жизнедеятельности Меццофанти. Посредник между периодом романтизма, представителем которого являлся Меццофанти, и периодом развития эмпирической науки, которая занималась в том числе и исследованиями мозга, сам Уоттс, как говорили, читал на пятидесяти языках, включая китайский. Эссе Уоттса «Об экстраординарных лингвистических способностях кардинала Меццофанти», с которым он выступил перед коллегами по Филологическому обществу в 1852 году, содержало тщательно собранный и впервые представленный на английском языке список языков, которыми владел болонский кардинал.
Другим уважаемым экспертом в данной области был Чарльз Уильям Рассел, ирландский священник, ученый и президент Колледжа святого Патрика в городе Мэйнут (также известного как Мэйнутский колледж). Он дважды встречался с Меццофанти в Риме, а затем, в 1858 году, написал подробную биографию «Жизнь кардинала Меццофанти». Он же – автор научного исследования феномена Меццофанти, цель которого – отделить факты от вымысла, реальность от мифов.
Его книга – настоящее сокровище. На страницах мелькают имена членов королевской семьи, интеллектуалы, на каждой – захватывающие комментарии. Первые 120 посвящены известным полиглотам – монархам, миссионерам, исследователям и воинам, знавшим много языков. Большинство из них являлись представителями европейских стран. Среди них царь Митридат и некто сэр Уильям Джонс (1746–1794), служивший в Индии британский судья и филолог, который утверждал, что знает двадцать восемь языков. Отдельно рассматривались вундеркинды и полиглоты-самоучки, например британский путешественник Том Кориат (1577–1617), который, путешествуя по всей Европе и странам Восточного Средиземноморья, выучил итальянский, турецкий, арабский, персидский, хинди и, возможно, десятки других языков.
И над всем этим великолепием Рассел водрузил монументальную фигуру Меццофанти. «Имя кардинала Меццофанти должно стоять несоизмеримо выше даже самых великих из перечисленных людей… способности которых не идут ни в какое сравнение с его талантом», – писал он.
Дабы обезоружить скептиков, Рассел педантично составил список всех языков, которые знал Меццофанти. Что более важно, свои выводы он подкрепил свидетельствами современников. Кроме того, он позаимствовал у Уильяма Джонса классификацию, которую тот использовал для сортировки своих двадцати восьми языков по степени владения каждым[11]. В результате получилось примерно следующее.
Четырнадцать языков из арсенала Меццофанти Рассел поместил на самый нижний уровень. Это означало, что кардинал знал грамматику и лексику, но не был замечен в использовании санскрита, малайского, «тонкинского», кочин-китайского, тибетского, японского, исландского, саамского, «русинского», фризского, латышского, корнуэльского, кечуа и языка бимбарра. На семи он мог говорить и понимать: сингалезский, бирманский, японский, ирландский, гэльский, чиппева, делавэр и «некоторые языки народов Океании». Такой перечень лингвистической экзотики выглядит впечатляюще, однако простой математический расчет показывает, что в трети из всех семидесяти двух языков, владением которых его наградил Рассел, Меццофанти имел лишь фрагментарные знания.
Согласно собранным Расселом свидетельствам, познания Меццофанти в еще двух группах языков находились в зачаточном состоянии. Еще на одиннадцати он мог общаться, однако этот факт подтверждался слишком малым количеством свидетельств очевидцев, действительно способных оценить уровень его знаний (что позволяет нынешним исследователям предполагать, что Меццофанти мог знать еще несколько языков, о которых не имели представления его современники). К этой группе относились: курдский, грузинский, сербский, болгарский, «цыганский», «пегуанский», валлийский, ангольский, «мексиканский», «чилийский» и «перуанский». На девяти языках (сирийском, эфиопском, «амаринском», хиндустани, гуджарати, баскском, валашском, «калифорнийском» и алгонкинском) он «говорил не так хорошо… однако его произношение на каждом из этих языков, по крайней мере, описывалось как весьма совершенное», – писал Рассел.
Согласно собранным Расселом свидетельствам, познания Меццофанти в еще двух группах языков находились в зачаточном состоянии. Еще на одиннадцати он мог общаться, однако этот факт подтверждался слишком малым количеством свидетельств очевидцев, действительно способных оценить уровень его знаний (что позволяет нынешним исследователям предполагать, что Меццофанти мог знать еще несколько языков, о которых не имели представления его современники). К этой группе относились: курдский, грузинский, сербский, болгарский, «цыганский», «пегуанский», валлийский, ангольский, «мексиканский», «чилийский» и «перуанский». На девяти языках (сирийском, эфиопском, «амаринском», хиндустани, гуджарати, баскском, валашском, «калифорнийском» и алгонкинском) он «говорил не так хорошо… однако его произношение на каждом из этих языков, по крайней мере, описывалось как весьма совершенное», – писал Рассел.
В отношении еще тридцати языков Рассел и Уоттс сошлись во мнении: да, Меццофанти владел ими в совершенстве. «На этих языках он говорил свободно, без акцента и имел обширный словарный запас, – писал Рассел, – что является редким достижением для иностранца». Он определял «свободное владение» как способность говорить без перерыва (вне зависимости от смысла сказанного) и грамматически правильно. «Следует исходить из того, – пояснял Рассел, – что человек может быть признан по-настоящему хорошо владеющим иностранным языком лишь в случае, если образованные носители языка подтверждают: он говорит образно и без ошибок».
Со своей стороны, Уоттс описывал «совершенное владение» как «возможность говорить [на иностранном языке] бегло и правильно», что соответствует «знанию языка на одном уровне с большинством его носителей». Помимо идеального произношения Уоттс также отмечал, что речь кардинала была «высокодуховной и точной». По его мнению, именно разговорная речь являлась истинным мерилом знания языка.
По классификации Рассела, к числу названных выше тридцати языков относились: иврит, раввинский иврит, арабский, халдейский, коптский, древнеармянский, современный армянский, персидский, турецкий, албанский, мальтийский, греческий, новогреческий, латинский, итальянский, испанский, португальский, французский, немецкий, шведский, датский, голландский, фламандский[12], английский, иллирийский, русский, польский, чешский (богемский, как называл его Рассел), венгерский и китайский.
Интересно, что, согласно имеющимся свидетельствам, все эти тридцать языков он выучил до того, как ему исполнилось тридцать лет. Они представляли одиннадцать обширных языковых групп[13], пять из которых (романская, германская, славянская, греческая и семитская) обеспечили ему бо́льшую часть языковых приобретений. При наличии огромного опыта каждый язык становился вариацией основной темы, что позволяло Меццофанти выходить на все более высокий лингвистический уровень. Если он читал на перечисленных языках, ему приходилось иметь дело с шестью различными алфавитами (я не считаю китайский, поскольку знаю, что в изучении его алфавита Меццофанти постигла неудача).
В отношении общего количества известных кардиналу языков Уоттс и Рассел не смогли достичь консенсуса. Рассел утверждал, что Меццофанти знал семьдесят два языка, и это имело религиозный смысл: согласно легенде, именно столько языков возникло в результате падения Вавилонской башни. Уоттс оспаривал некоторые из источников, на которые ссылался Рассел, указывал на случаи дублирования и избавлялся от религиозного пафоса, снижая свою оценку до шестидесяти или шестидесяти одного языка. Но разногласия были поверхностными. Ни тот, ни другой ученый не подвергали сомнению достижения и славу Меццофанти, и, что интересно, ни один из них не ссылался на божественные силы в своих попытках дать объяснение его таланту. Даже Рассел, для которого личность Меццофанти стала христианским символом. Вот что важно: они оба согласились с тем, что тридцатью языками Меццофанти овладел в совершенстве.
Несмотря на тщательность подсчетов Рассела и педантичный подход Уоттса, проявленные при распутывании свидетельских показаний и отделении фактов от выдумок современников Меццофанти, несколько ключевых вопросов все же остались без ответа. Это не только вопрос о том, какими критериями следует руководствоваться при оценке знания языка, но и вопрос об особенностях личности оценивающего.
Обычно считается, что носители языка обладают достаточной квалификацией, чтобы судить, насколько хорошо собеседник владеет их языком. Однако, учитывая их мнения, следует принимать во внимание особенности национальной культуры. В Болонье итальянцы бурно приветствовали все мои скромные попытки говорить на местном языке. То же самое я наблюдал, когда пытался говорить с мексиканцами и колумбийцами по-испански. В Тайване и Китае мои элементарные познания встречались вежливым энтузиазмом: «Ах, как хорошо вы говорите по-китайски!» – «На самом деле вы переоцениваете мои возможности», – отвечал я на это по-китайски и затем с улыбкой наблюдал, как меняется лицо собеседника, совсем не ожидавшего услышать от меня столь сложную фразу (которой меня научил один знакомый). Таким образом, становилось ясно, каким на самом деле было их мнение о том, насколько хорошо я говорю по-китайски.
С другой стороны, считается, что французам очень не нравится, когда какой-нибудь иностранец корежит их язык. Носители французского языка были бы более критичны при оценке ваших знаний, а, например, испанцы подошли бы к определению вашего языкового уровня более снисходительно. В Японии и Корее слабое знание иностранцем местного языка воспринимается с похвалой и одобрением, зато хорошее владение вызывает подозрительность. Уильям Раг, бывший посол США в Йемене и Объединенных Арабских Эмиратах, опираясь на свой многолетний опыт, говорил, что во время интервью арабским средствам массовой информации более правильным с точки зрения дипломатии является использование местного языка без оглядки на правильность произношения и применения грамматических конструкций: арабские зрители и слушатели, исходя из своих культурных традиций, предпочитают получать информацию из первоисточника, пусть и на плохом арабском, а не доверять словам переводчика, который может исказить смысл сказанного иностранцем. Из всего вышесказанного следует, что мнение носителя языка далеко не всегда является надежным критерием оценки, особенно в случае, когда носитель языка не имеет специальной подготовки.
Еще бо́льшая проблема – что уровни владения языком далеко не одинаковы даже среди носителей. При более-менее пристальном внимании к языковой практике любого сообщества становится ясно: правильность произношения, лексика и сложность применяемых грамматических конструкций в значительной степени зависят от того, какой социальный слой и географический регион страны представляет говорящий. Два человека, говорящие на разных диалектах одного языка, будут рассматриваться как носители языка даже при том, что они не могут объяснить, чем их версия языка отличается от стандартной. Тем не менее они могут выносить свои суждения, насколько правильно или неправильно иностранец говорит на их языке. Для жестовых языков данная проблема выглядит еще более серьезной. Под носителем языка в данном случае подразумевается тот, кто использует его с рождения, хотя большинство глухих детей рождаются у слышащих и, соответственно, не владеющих языком жестов родителей. (Возможно, я не прав, но этот факт может быть причиной того, что число студентов американских колледжей, изучающих язык жестов, выросло с 2006 по 2009 год более чем на 16 процентов: несмотря на наличие стойких сообществ глухих людей, нет никаких гарантий, что родившийся ребенок или взрослый человек никогда не попадет в эту категорию.) Стоит отметить: будучи биографом Меццофанти, Рассел никогда не указывал, кем были носители языка, чью оценку способностей кардинала он принимал в качестве доказательства.
Даже если представить, что все носители языка говорят одинаково, вызывает вопрос достоверность их оценки уровня знаний языка иностранцем. Ведь можно иметь произношение как у носителя языка, но при этом не иметь достаточных навыков для составления собственных, а не заученных фраз. Весьма спорно считать владеющим иностранным языком «в совершенстве» того, кто способен лишь бегло соединять слова, не задумываясь о вкладывании в них смысла. То, что часто называют «владением в совершенстве», на самом деле может быть всего лишь убедительной имитацией. Вполне возможно, что Меццофанти умел демонстрировать лишь видимость владения большинством из языков. Одним из доказательств служит его явное стремление к освоению фонетики, которое Рассел подметил, описывая английское произношение Меццофанти (курсив его): «Если бы я был настроен очень критично, – писал этот ирландец, – я мог бы сказать (как ни парадоксально это прозвучит), что по сравнению с речью носителей языка его произношение было слишком правильным, чтобы звучать абсолютно естественно».