— Вот-вот. И у меня есть некоторые наметки. Раз уж нас тут так не любят. А вы вот, леди, не по-товарищески поступаете. Ну, знаете что-то интересное, так и поделитесь без всякого…
— Я вас понимаю, Дмитрий. Только извините, принципы у нас разные. Если будет что-то реальное — скажу немедленно. А сейчас что же говорить? Предположения, ощущения, озарения… А вы ведь все рационалисты. Как это писал ваш любимый Марк Аврелий — «Делай, что должен, случится, чему суждено…» Ничего лучшего я вам не могу посоветовать. А Москву вы, Андрей, навестите, как собирались, это правильная мысль… Хуже не будет.
Глава 13
Тихим и неожиданно теплым сентябрьским днем, чуть пасмурноватым, но все равно светлым — от огненно-желтых и багрово-алых деревьев Бульварного и Садового колец — над Москвой появился аэроплан.
Ничего особенного в этом вроде бы и не было, с Ходынского аэродрома самолеты летали часто, и легкие «ньюпоры» с «моранами», и двухмоторные бипланы «бреге» и «де хэвиленды». Только сегодняшний «Илья Муромец» оказался белогвардейским, о чем говорили трехцветные розетки на крыльях и разрисованный добровольческой символикой фюзеляж. Ровно гудя моторами, он сделал круг над самым центром города, сопровождаемый взглядами тысяч глаз — и испуганных, и ненавидящих, но по большей части обрадованных и восхищенных.
Загомонила, задрав к небу головы, Сухаревка, гигантский толкучий рынок на пересечении Садового кольца, Сретенки и Первой Мещанской, у подножия одноименной башни, где торговали всем на свете, от скверных спичек и армейских револьверов до сахарина и поддельных бриллиантов из императорской короны.
Слухи по этому стихийному средоточию экономической жизни столицы РСФСР и так давно уже ходили самые разные: что большевиков бьют на всех фронтах и они стремительно откатываются к Москве, что армии Буденного и Тухачевского не просто отступают, а наголову разбиты поляками, хуже, чем Самсонов в четырнадцатом, что сам Буденный застрелился, а Тухачевский бежал в Германию, что Антанта и финны не сегодня-завтра возьмут Петроград, что в тамбовских лесах появился какой-то Антонов, не то бывший большевик, обиженный Троцким и поднявший двести тысяч мужиков против Советов, не то засланный из-за границы новый Лжедмитрий…
Как и полагается, интенсивность и содержание слухов немедленно нашли свое отражение в финансовой сфере — вторую неделю, как пошел вверх курс царских денег, особенно пятисотрублевых «Петров» и сторублевых «Катеринок». За «Петра» сегодняшним утром просили четыре миллиона совзнаками, а теперь, конечно, запросят еще больше.
Невольно приосанились бывшие офицеры, ухитрившиеся избегнуть мобилизации или расстрела, а ныне перебивающиеся случайными заработками, и так же дружно приуныли их коллеги, оказавшиеся на советской службе.
Они-то лучше других знали реальную обстановку и догадывались, чем может грозить им лично дальнейшее развитие событий.
По рукам образованной части населения ходили вырванные из школьных атласов и томов Брокгауза и Ефрона карты Европейской части России с «самой точной» линией фронта. В зависимости от степени информированности и оптимизма владельца карты она проходила то где-то между Харьковом и Курском, а то и прямо через Тулу.
«Только вчера приехавший (бежавший) оттуда» зять, брат, свояк, в самом сдержанном варианте — «один знакомый» рассказывал якобы, какую огромную помощь получил от Антанты Врангель, что белые войска, словно и не было столько тяжелых поражений, бьются отчаянно и беспощадно, а у красных, наоборот, «лопнула становая жила» и что даже вольный батька Махно перекинулся «на ту сторону» и буквально вчера взял Киев!
Как бы там ни было на самом деле, общественное мнение сходилось на мысли, что на сей раз Врангель взялся за дело всерьез, о чем свидетельствовало сравнительно медленное, но планомерно-неудержимое продвижение его войск на север и по Украине, ничуть не похожее на отчаянный, закончившийся новороссийской катастрофой прошлогодний рывок к Москве Деникина. И что большевикам, уж на этот-то раз наступает непременный конец!
Газеты «Правда» и «Известия» писали о положении на фронтах глухо, стараясь не упоминать конкретные географические пункты, а больше напирали на примеры массового героизма красноармейцев и неизбежность восстания европейского пролетариата. Верили им, разумеется, мало. Русский народ стремительно постигал науку чтения между строк.
Стало известно об экстренном прибытии в Москву Троцкого с двумя эшелонами охраны из мадьяр и китайцев и еще одним эшелоном, груженным краденым церковным золотом, о том, что ЦК заседает непрерывно и обсуждается отъезд правительства не то в Кострому, не то в Вологду, поближе к морю и пароходам.
Чрезвычайка свирепствовала, как никогда. Прокатилась очередная волна облав на заложников, все больше из семей военспецов, даже тех, кто служил большевикам не за страх, а за совесть…
И вот теперь появился аэроплан. Знающие люди тут же принялись объяснять всем желающим, что фронт, получается, совсем уже рядом. Верст двести, не больше. Аэроплану больше не пролететь.
…Новиков, заросший трехдневной щетиной, в стоптанных и сто лет не чищенных солдатских сапогах, в суконном бушлате и картузе с треснувшим козырьком сидел на ступеньках проходного подъезда углового дома, через который в случае внезапной облавы легко было скрыться в лабиринте дворов между тремя Мещанскими улицами. Рядом примостился Басманов и еще один офицер, поручик Рудников, до войны служивший репортером по уголовным делам в «Ведомостях московского градоначальства» и знавший город не хуже самого Гиляровского.
Они закусывали ржаным хлебом, салом и печеными яйцами, скучающе озирая раскинувшуюся перед ними панораму Сухаревки. Даже появление аэроплана, неведомо что предвещавшее, не вывело троицу… не то дезертиров, не то мешочников средней руки из сосредоточенного процесса насыщения. И не такое, мол, видали…
И действительно. Они сами принимали участие в подготовке «Ильи Муромца» к полету. На старом бомбардировщике заменили двигатели на куда более легкие и мощные «М-17», полотняную обшивку — на кевларовую, проволочные растяжки — на титановые трубчатые стойки, и в итоге получилась совсем другая машина.
Пилотировал ее прославленный ас Первой мировой и этой войн, лично сбивший восемнадцать немецких и тринадцать красных самолетов, поручик Владимир Губанов по прозвищу Кот. Происходило ли это прозвище от изображаемого на борту каждого очередного самолета черного зверя с выгнутой спиной и свирепо встопорщенными усами или, наоборот, — не знал никто из ныне живущих.
— Кремль бомбить прилетел! — пронеслась неизвестно кем пущенная догадка, и в толпе началось возвратно-поступательное движение. Часть ее устремилась в сторону центра — посмотреть, как это будет, а часть, из тех, кто поосторожнее, потянулась от греха подальше, под прикрытие глубоких подворотен.
«Илья Муромец» тем временем завершил свой первый медленный круг над ржавыми крышами и облупленным золотом куполов московских «сорока сороков».
Со стороны Кремля действительно загремели нестройные винтовочные выстрелы, несколько очередей с Никольской башни дал в сторону аэроплана пулемет. Скорее со злости, нежели надеясь попасть.
…Новиков с группой из пятнадцати прошедших специальную подготовку офицеров появился в городе утром, в районе Павелецкого вокзала. Все они были одеты разнообразно и пестро — в домотканые поддевки, старые шинели и ватники, с расчетом ничем не выделяться из общей массы, и изображали кто огородников из ближних сел, доставивших на рынки свою продукцию, кто артель плотников или печников, кто пильщиков дров с козлами на плечах и завернутым в тряпки инструментом. Замаскировавшись таким образом, каждый, не привлекая внимания заградотрядников, нес под видом невинного груза по паре пудов необходимого снаряжения.
Одновременно с ними в Москву просочились еще две аналогичные группы, одной из которых командовал Шульгин, а другой — коренной москвич штабс-капитан Мальцев.
Заранее поделенные на пятерки и тройки, каждая с хорошо знающим город офицером во главе, рейнджеры рассеялись по дворам и улицам, имея все необходимые инструкции и постоянно включенные на прием рации. Детального плана действий у Новикова пока не было, все зависело от конкретной обстановки. Решающий ход был сделан самим фактом этой экспедиции, теперь нужно было ждать ответного.
Берестин назвал их рейд разведкой боем. А Андрей добавил, что, возможно, правильней будет — «Вызываем огонь на себя». …Снизившись до трехсот сажен так, что отчетливо стали видны фигуры пилотов в застекленной носовой кабине, оглушая москвичей ревом моторов, бомбардировщик пронесся над самым центром барахолки и выбросил из брюха облако похожих на пух из распоротой перины листовок.
Берестин назвал их рейд разведкой боем. А Андрей добавил, что, возможно, правильней будет — «Вызываем огонь на себя». …Снизившись до трехсот сажен так, что отчетливо стали видны фигуры пилотов в застекленной носовой кабине, оглушая москвичей ревом моторов, бомбардировщик пронесся над самым центром барахолки и выбросил из брюха облако похожих на пух из распоротой перины листовок.
Вторую серию он сыпанул прямо внутрь кремлевской ограды. Переглянувшись, Новиков с товарищами не спеша завернули в не слишком чистые тряпицы остатки своей трапезы, затянули шнурки вещмешков, разом поднялись.
Кружась и колыхаясь в потоках нагретого многочисленной толпой воздуха, листовки, может быть, несколько быстрее, чем следует, опускались в гущу людского моря, на плечи и головы продающих и покупающих, на мостовую, на ветки деревьев и крыши окрестных домов.
Первый листок достиг земли, и тут произошло непонятное. Гражданин в поношенной темно-серой паре и не идущей к костюму шляпе-канотье, любопытствуя, поймал спланировавшую прямо в руки бумажку, скользнул по ней без особого интереса глазами. И вдруг рот его полуоткрылся, глаза странным образом округлились…
Неуловимым движением он сунул смятый в кулаке листок в карман и метнулся вперед, расталкивая окружающих.
Листовки этот странный гражданин, через секунду потерявший свое канотье, хватал обеими руками, пихал их в карманы и за пазуху, подпрыгивал, чтобы поймать очередную бумажку на лету, припадал к земле, лягался и яростно работал локтями.
Пока растерявшийся народ с изумлением наблюдал за хрестоматийной картиной внезапного помешательства, «несчастный» успел ухватить никак не меньше двух десятков листовок.
И тут неподалеку раздался вопль, еще один, еще. По толпе прокатился слитный гул, сквозь который то там, то тут прорезались отдельные, наиболее пронзительные крики и возгласы — яростные, испуганные, истерически-отчаянные.
Сухаревка забурлила. Такое обычно случалось здесь лишь во время устраиваемых чекистами массовых облав.
Толпа кружилась и раскачивалась, в ней возникали водовороты и разрежения, народ то сбивался в кучу там, где листовки ложились гуще, то бросался в стороны.
Приливная волна выкатилась на тротуар — часть листовок нанесло на стены окружающих площадь зданий, и они тихо, как осенние листья, скользили, прижимаемые ветром к облупленной штукатурке, вниз, к сотням рук, жадно протянутых навстречу, застревали на карнизах и подоконниках, попадали в водосточные желоба.
Трое разведчиков отступили в глубь подъезда. Смешиваться с теряющей человеческий облик толпой им было явно не с руки. А неподалеку вдобавок вспыхнула свирепая потасовка.
Хорошо еще, что почти никто из торгующих не раскладывал свои товары на земле, иначе в возникшей сутолоке не обошлось бы без жертв. Но драки тем не менее вспыхивали теперь уже повсеместно — все за те же листки бумаги. Еще миг — и наиболее проворные и сообразительные кинулись в окрестные дворы, оттуда по пожарным и внутренним лестницам — на крыши.
А в небе наконец появились два красных «фармана». Можно представить, сколько криков и ругани по начальственным телефонам их появлению предшествовало!
Отпугивая истребители огнем из всех своих восьми пулеметов (да не каких-нибудь старомодных «льюисов», а надежных скорострельных «ПКТ») — малиновые огоньки трассеров были снизу хорошо видны, — «Илья Муромец» круто пошел вверх, причем настолько быстро, что «фарманы» сразу начали отставать. Само по себе это было невероятно. Истребитель, даже с изношенным мотором и на плохом горючем, должен превосходить устаревший бомбардировщик по скорости километров на сто в час. Разве что красные летчики сознательно не хотели лезть под пули, из страха или по идейным соображениям. Они ведь наверняка видели знаменитую эмблему на борту «Ильи Муромца» и знали, что сулит встреча с обладателем этого «рыцарского герба».
Поднявшись версты на полторы, белый аэроплан высыпал над Замоскворечьем третью порцию листовок и, покачав крыльями, еще прибавил газу. Под самой кромкой облаков развернулся на юго-запад, блеснул на прощание серебристыми ореолами винтов и исчез, растворяясь в густеющей дымке.
«Фарманы», поняв бессмысленность преследования, с раздраженным жужжанием тоже повернули восвояси.
Новиков, Басманов и Рудников, закурив «козьи ножки», с видом людей степенных и на всякую ерунду не падких, наблюдали за овладевшим москвичами психозом, изредка обмениваясь мнениями о действиях охотников за листовками. Пока наконец один, самый азартный, стараясь дотянуться до повисшего в раструбе водосточной трубы листка, сорвался, мелькнул со сдавленным вскриком вдоль краснокирпичного брандмауэра и исчез за крышами дровяных сараев.
— Кхм! — подавился дымом Басманов. — Это уже и лишнее.
— Жадность фраера сгубила, — не согласился с его мнением Рудников.
— Что уж тут… Глупо, конечно. Так черт ли его понес? — Новиков раздраженно дернул щекой и отвел глаза. — А вы могли бы предложить лучший способ?
Басманов пожал плечами и ничего не ответил. А Новиков в очередной раз удивился странной чувствительности прошедшего все круги гражданской войны капитана. Но, может, потому он и капитан, когда люди младше его по выпуску уже и генеральские погоны носят?
— Это еще что, — ухмыльнулся Рудников. — Подождите, скоро по второму разу дележка пойдет, вот тогда…
С треском распахнулась перекошенная балконная дверь на третьем этаже, и краснорожий дебелый мужик заорал дворнику, который ручкой метлы гнал перед собой прошмыгнувших в щель под запертыми воротами беспризорников:
— Никитич, какого… они там с ума посходили? Чего с крыш сигают?
Дворник, изгнав посягнувшего на его законную добычу врага, ответил, с трудом сдерживая торжество, поскольку карманы его фартука оттопыривались:
— Да вот слышь, листки с неба падали… А на кажном листке десятка николаевская пришпандорена. Не иначе клеем столярным, не оторвешь!
— Да ну? Врешь небось. Я сбегаю сейчас, погляжу-ко!
Дверь так и осталась открытой, а мужик исчез.
— Поглядишь, поглядишь… Хрен в сумке ты поглядишь… — пробурчал дворник с отчетливым владимирским выговором, скрываясь в свою нору слева от подворотни. Слышно было, как лязгнул наброшенный крюк.
…Идея принадлежала как раз Новикову. Это он придумал таким способом отвлечь внимание ВЧК и милиции от движущихся сейчас по городу разведгрупп. Наверняка все наличные силы будут немедленно брошены сюда, в центр, на охоту за счастливыми обладателями листовок с врангелевским подарком.
Ну а вдобавок не вызовет излишнего внимания и то золото, которое завтра же появится в Москве уже по другим каналам. Андрей собирался использовать его широко — в целях подкупа должностных лиц, для финансирования нужных людей и просто для дезорганизации красного тыла.
Заодно и создать в обнищавшем за три года до последней крайности городе нужное настроение тоже следовало. Как любил повторять к месту и не к месту В. И. Ульянов-Ленин: «Коль воевать, так по-военному».
Кстати, листовки, сброшенные на Кремль, золотого обеспечения не имели. Тоже с психологической целью.
…Попозже, когда «золотая лихорадка» стихла, поскольку в радиусе двух километров не осталось ни одной, хоть раз не подхваченной с земли дрожащими руками самой замызганной бумажки, врангелевские листовки, пусть далеко и не все, были заодно и прочитаны.
Подкрепленное, словно гербовой печатью, монетой с царским курносым профилем, содержание отпечатанных изящным шрифтом лазерного принтера листков чересчур уж сенсационным не было, но кривотолкам конец положило.
Прежде всего в них сообщалось, что линия фронта проходит сейчас от Ростова до Одессы через Курск. Взятие Москвы обещалось к исходу следующей недели. Экономическое и военное положение «Свободной России» было названо блестящим, что подтверждалось Указом Верховного правителя о восстановлении отмененного в четырнадцатом году размена на золото билетов Государственного банка и приравненных к ним денежных знаков правительства Юга России.
Врангель, сочувствуя бедственному положению москвичей, счел возможным накануне освобождения послать эту небольшую денежную помощь в надежде, что хоть какая-то ее часть дойдет до истинно нуждающихся. Для сведения остальных было сказано, что гарантируется поставка ста тысяч пудов продовольствия на следующий же день после установления в Москве надлежащего порядка, участвовать в чем призывалось все законопослушное и здравомыслящее население. Также было обещано немедленное возобновление свободной торговли без каких-либо налогов и сборов.
Особо обращаясь к служащему у большевиков офицерству, генерал-лейтенант Врангель гарантировал полную амнистию всем, кто с сего дня перестанет исполнять приказы кремлевских узурпаторов. Остальных ждал суд, скорый, но справедливый…