Она выпила, и щеки её порозовели. Тогда наконец Кумбар решился нарушить молчание.
- Что привело тебя к нам, красавица?
- Я... Я хотела видеть Дигона...
Старый солдат с укором взглянул на невозмутимо прильнувшего к горлышку бутыли аккерийца, вновь обратился к Динии.
- Зачем он тебе, милая девушка? Он молод и неопытен, он не сможет дать тебе всего, что... Хм-м-м... Что может дать зрелый муж, отмеченный... А почему ты переоделась в мальчика? - встрепенулся вдруг сайгад, вспомнив наконец о своей службе. - И что тебе надо во дворце?
- Мне ничего... Я... Я играю на скрипке...
- Это мне известно, - сурово продолжал Кумбар. - Но сие не причина для подобного богопротивного действа!
- Причина, - тихо возразила Диния, не поднимая глаз. - Женщинам не разрешается играть на скрипке.
... В рубиновой лужице на белом мраморе столика отразился солнечный луч, сверкнул и снова пропал. Аккериец спиной ощутил облако, закрывшее солнце; казалось, стоит ему встать и протянуть руку в окно, и он сможет дотронуться до этого облака, оттолкнуть его от яркого желтого шара... Вдруг запульсировала на шее Дигона жилка, и он прижал её пальцем, удерживая горячий ритм крови... Что-то здесь было не так - наконец-то понял аккериец, - в чем-то он ошибся... Чутье, то самое первобытное, врожденное, истинно северное чутье никогда ещё не подводило его, и теперь не должно. Недаром толчками поступала в его голову кровь... Словно история эта не закончилась, а оборвалась на половине, а значит... "И тогда взял я шелковый шнурок"... Нет, что-то здесь определенно было не так.
- ... А в Эвилонии и вовсе говорят, что скрипка - это инструмент Бургана, так что даже мужчинам нельзя на ней играть, что уж говорить про женщин... - Это правильно, - важно согласился сайгад. - Женщины должны заниматься мужем, домом и детьми.
- У неё нет ни мужа, ни дома, ни детей, - вмешался Дигон. - Оставь её, приятель. Пусть девочка делает то, что ей нравится.
Кумбар напыжился, скептически посмотрел на обоих.
- Коли каждый будет делать то, что ему нравится, - поучительно произнес он, - то мир наш, покоящийся на теплой спине слона, скоро разрушится!
- С чего ты взял? - фыркнул Дигон. - Клянусь Тором, эту байку тебе сообщил наш многомудрый Хафиз... Мир, чтоб ты знал, покоится на холодной спине черепахи, которая стоит в море и когтями упирается в морское дно. И если каждый будет делать то, что ему нравится, черепахе станет приятно, только и всего.
Диния улыбнулась, поняв, что Дигон дразнит сайгада, но тут же улыбка на тонком лице её сменилась выражением страха.
- Хей, девочка, что случилось? - аккериец протянул руку и легко тронул белокурую прядь её волос.
- Я боюсь...
- Чего? - встрял Кумбар, пытаясь заглянуть ей в глаза.
- Кого? - уточнил вопрос Дигон.
- Всех... Мне кажется, кто-то хочет меня убить... Как Алму...
- Ты знала Алму? - поинтересовался сайгад.
- Да. В тот день, когда ты отправил её к родителям... Она пришла ко мне. Она сразу поняла, что я женщина. Ей пришлась по душе моя музыка и... Мы подружились... Она рассказала мне все, Дигон. Она так любила тебя...
Суровое лицо аккерийца помрачнело. Он с силой рванул нелепую бороду, прилипшую к его подбородку, отшвырнул её в сторону; потом оторвал и усы. Схватив со стола бутыль, в два глотка допил остатки вина, и отправил пустой сосуд вслед за фальшивой бородой. Мрак в душе его, чуть развеявшийся в течении легкой беседы, вновь сгустился. Словно наяву услышал он звонкий ласковый голос Алмы: "Что же делать, любимый? Что же делать?" Она ждала от него помощи, верила ему, а он... Не смог помочь или не захотел?
Глаза Дигона сузились. Сейчас он был не на шутку разъярен, но, как это бывало чрезвычайно редко, ярость его была обращена не на врага, а на себя самого. Он давно научился сознавать и соизмерять свои силы, и потому отлично знал, что если бы он и вправду любил Алму, он смог бы помочь ей, и, наверняка, без особого труда. Неприятность заключалась в том, что он её не любил, и тем тяжелее казалась ему собственная вина перед бедной девушкой. Неужели она не имела права на его защиту только потому, что была одной из многих? Та же Диния - разве она не имеет права просить его о помощи только потому, что кроме неё у Дигона полно подружек? Диния...
Дигон увидел её в "Маленькой плутовке" за два дня до происшествия. Короткого взгляда на неё было достаточно для того, чтобы понять: не юный скрипач потягивает пиво из большой кружки, но юная скрипачка. В облике Динии, в самом строении её фигуры аккериец мгновенно уловил некое сходство с Мангельдой, девочкой из племени антархов, погибшей на постоялом дворе в горах Тафа. Та тоже была переодета в мальчика, но по своим причинам... И в то же время Дигон видел, что сходство сие только внешнее: надорванность Мангельды, её тоска и боль никак не подходили к синим пронзительным глазам этой юной красотки. Аккериец не стал долго разглядывать её. Просто подошел, присел рядом, спросил:
"Ты откуда, девочка?" Она покраснела, на мгновение замешкалась, но потом все же ответила: "Из Эвилонии..." Дигону понравилось тогда, что она не стала спорить с ним и отрицать очевидное. Он принес за её столик свои кувшины с пивом, а ночью ушел с ней...
Неожиданно для себя Дигон на мгновение почувствовал вдруг ту боль, какую могла испытать Алма, узнав, что она была всего лишь одной из многих. И все же в последнее время Алма занимала в его жизни особое место. Никто не отдавал ему столько любви и тепла... Вздрогнув, Дигон обратил взор на застывших собеседников. Оба смотрели на него с неподдельным участием, ожидая, когда боль отступит от сердца его.
Аккериец не стал им объяснять, что то была не боль, а вина - чувство жестокое и мстительное, способное раздавить человека... Он ответил им долгим взглядом, потом усмехнулся и сказал:
- А что, Кумбар, не сходить ли нам в "Маленькую плутовку"?
- Лучше в "Слезы бедняжки Манхи", - мотнул головой Кумбар, поднялся и, пересчитав в поясном узелке монеты, довольно подмигнул приятелям. - На всех хватит! Вперед!
Глава 5.
Темный подвал Шудурской темницы, мрачный и сырой как все подвалы мира, был полупуст. Кроме несчастного Бандурина здесь коротали дни до казни ещё трое преступников: заимодавец, отравивший наскучившую ему супругу, нищий, перерезавший горло другому нищему прямо на ступенях мерселе - храма доброго бога Аххада, и сапожник, воткнувший нож в сердце капризному заказчику. Бандурин смотрел на них со страхом и презрением, полагая, что эти люди заслуживают самой жестокой кары, ибо - по мнению умного евнуха всякое убийство должно быть наказуемо, и непременно смертью. О своем собственном преступлении он старался не думать, заполняя долгий день мечтами о Динисе, а отход ко сну молитвами. Но один вопрос не давал покоя скопцу: зачем он удавил эту девчонку? Если скрипач и в самом деле был в неё влюблен, то следовало лишь немного подождать - она перешла бы на половину императорских жен и доступ к ней имел бы только Хафиз да он, евнух. В злобе на Тарика, который подстроил ему такую хитрую ловушку, Бандурин кусал ногти и тихонько подвывал, не обращая внимания на недовольство соседей. Впрочем, те и сами беспрестанно стонали, хныкали, рыдали, и наперебой громко клялись в своей невиновности, надеясь, что стража услышит их и, может быть, освободит. Стража безмолвствовала.
Ровно в полдень узников кормили. Кусок хлеба, апельсин и кружка воды - все, что получал евнух за целый день. Он отощал - если можно так сказать про толстого как свиноматка скопца; жиры его обвисли, щеки тоже; живот утробно урчал, требуя пищи - под эту музыку Бандурин засыпал, под неё и пробуждался. Не раз приходили в голову его преступные мысли вроде похищения апельсина у бледно-зеленого и потому очень противного заимодавца, который даже из нехитрой темничной еды умудрялся сэкономить кусочек с целью затем продать его собратьям по несчастью. А так как ни один пленник здесь ничем не владел, кроме собственной одежды, её и отдавали в обмен на крошечный, с пол-ладони ломоть хлеба, апельсинную дольку, глоток воды. Зачем приговоренному к казни ростовщику понадобилась одежда - Бандурин понять не мог, но все же и он однажды снял с себя роскошные туфли с загнутыми вверх носами и молча сунул их в костлявые руки, получив взамен хлебную корку и тут же с жадностью её проглотив. На воровство он так и не решился.
Пошел всего пятый день пребывания скопца в темнице, но ему казалось, что минуло уже не меньше луны - однообразие не тяготило его, но пугало. Жизнь словно замерла. Без солнца, без луны, в застоявшемся смрадном воздухе подвала пленники ощущали себя уже на тропах Ущелий, но если бы судья предложил им заменить казнь пожизненным заключением, они согласились бы не раздумывая. Умирать не хотел никто. Пожалуй, один Бандурин, все больше и больше погружавшийся в собственные мысли, о предстоящей казни думал без содрогания: не представляя тело свое отдельно от головы, он твердо верил в справедливость небес, которые узрят в душе его мир и отведут руку палача. Думы сии были приятны; евнух даже прослезился, представляя свою беседу с богами и дальнейшее существование под их охраной; растревоженная фантазия начала наконец работать, и узник увлекся долгими дружескими разговорами с самим Хафизом, что полюбит его, конечно, больше Кумбара и Гухула, посещениями храмов Тарика и мерселе Аххада, где жрецы будут устремляться к нему с вопросами и просьбами дать умный совет...
Постепенно Бандурин весь ушел в спасительные мечты, не забывая при том из живых одного только Диниса: ему он отводил почетное место рядом со своей особой, его знакомил с Хафизом и жрецами, с ним выходил в народ и на его глазах судил, мирил и наказывал.
Соседи беспокоили скопца все меньше и меньше. Он попросту не замечал их, этих ничтожеств, не достойных и короткого взгляда почтенного и уважаемого всеми евнуха. Стражник, подающий ему очередной жалкий пай, не удивлялся отсутствующему виду пленника - за время долгой службы он встречал много таких же, отвергнувших реальность и заменивших её бесполезными фантазиями. Потом, когда по велению судьи они все же, вопреки ожиданию, отправлялись в Ущелья, пелена падала с глаз, и они, словно проснувшись, начинали страшно вопить и биться в припадке ужаса у ног палача. Боги не желали им спасения, и только, наверное, стража темницы знала - боги и не видели этих несчастных, занятые то ли более важными делами, то ли вообще забывшие о рабах своих на земле.
Между тем приближался Байо-Ханда - день казни особо опасных преступников, назначенный на конец луны. Глашатаи напоминали о нем народу каждое утро, так что зрителей ожидалось немало. Все бледнее и мрачнее становились узники, все светлее делалось на душе старого скопца. Он стоял на самом пороге безумия, и, как прочие, ему подобные, страстно желал лишь одного: поскорее сделать последний шаг - в эту бездну, где ничто уже не потревожит его покоя и тишины.
*
На половине невест было сумрачно. Даже благозвучная, чуть печальная музыка Диниса не обращала девушек к светлым думам. Привычное течение их жизни нарушилось; дни, полные приятных забот и пустых разговоров, остались в прошлом, и сейчас им казалось - навсегда. Страх, особенно жуткий душными, черными Агранскими ночами, сковывал их кроткие души; маленькие сердечки бились с непривычной силою, и каждый шорох, каждый случайный посторонний звук отзывался в них сначала сосущей пустотой, а потом барабанной дробью.
Древний Мальхоз - евнух, приставленный к императорским невестам вместо Бандурина, был совершенно глух, мал ростом и немощен, так что на его помощь рассчитывать не приходилось. И ни на чью помощь рассчитывать не приходилось, ибо после страшного убийства Алмы вся стража переместилась поближе к покоям Хафиза, что находились на другой половине дворца. С невестами же, кроме Мальхоза, был только юный Динис - днем, а ночью возле дверей густо храпел толстый старый стражник, коего никакими силами нельзя было разбудить. Однажды Ийна вышла к нему перед самым рассветом, напуганная стрекотаньем цикад и павлиньими воплями, но как ни трясла его, как ни щипала, он даже не пошевелился.
Забытые всеми, девушки целые дни проводили в тягостном молчании. Только самая младшая и смешливая - Хализа - как-то скрашивала эту странную жизнь. Легкий нрав её не выдерживал ни долгого страха, ни долгой тоски. Стараясь хранить на тонком свежем личике своем такое же скорбное выражение, как у остальных, она молча вышивала или смотрела в окно, и все же порой не выдерживала: то, что-то вспомнив, тихонько прыскала в кулачок, а то и вовсе разражалась звонким заливистым смехом. Товарки отвечали ей укоризненными взглядами, шикали, покачивали головами, и Хализа в смущении замолкала - с тем, чтобы через пару-другую вздохов снова пискнуть и захихикать. Так и теперь. Вдруг замерев с иглою в нежных пальчиках, она ахнула, повалилась на тахту и затряслась от беззвучного смеха. На этот раз не выдержала и Мина. Возмущенно поглядев на Хализу, она, неожиданно для самой себя, всплеснула руками и тоже захохотала, с каждым мгновением чувствуя, как уходит несвойственная и ей тоска и облегчается душа.
- Глупые курицы! - вскричала Баксуд-Малана, раскрасневшись от негодования. - Замолчите!
Но было уже поздно. Словно освобождаясь от чуждого их возрасту тяжелого молчания, все девушки с великой радостью подхватили этот бессмысленный, но весьма и весьма приятный смех. В конце концов даже Баксуд-Малана, самая старшая и самая рассудительная, не смогла удержаться от тихого - в платочек - хихиканья. Щеки красавиц заалели, глаза заискрились; в добром порыве кинувшись друг к другу, они завалились в кучу-малу и началась прежняя, такая милая детская возня.
С улыбкой смотрел на девушек старый мудрый Мальхоз. Он знал: ничто так не спасает душу, как освобожденный смех, а потому не стал призывать к порядку расшалившихся императорских невест. Закрыв глаза, он погрузился в привычную дрему - без мыслей и сновидений, и только где-то глубоко, у самого сердца, скреблась мягкими коготками старинная, так хорошо знакомая боль. Мальхоз давно уже не придавал ей никакого значения, ибо всякий одинокий старец испытывал то же самое, и поправить сие не представлялось уже возможным - следовало смириться и продолжать жить, иначе маленькая боль могла перерасти в огромную, а с той справиться было бы гораздо труднее. Легко вздохнув, Мальхоз снова улыбнулся и уснул.
*
- Не путай меня, Дигон, - сердито сказал Кумбар, отодвигая пустую бутыль. - Если не он, то кто?
- Надо поискать, - пожал плечами аккериец. - Я и сам не пойму, в чем дело, но... Прах и пепел! А что как этот жирный кастрат не убивал Алму?
- Он же сам признался! Ты слышал: "И тогда я взял шелковый шнурок..."
- Вот! Клянусь Тором, тут что-то не так. Зачем он его взял?
- Ты удивляешь меня, аккериец... Как "зачем"? Чтобы удавить...
- Кого?
... Кумбар едва сдерживал раздражение. Не понимая мотивов, коими руководствовался сейчас Дигон в странном стремлении начать заново всю историю, он желал поскорее напиться и покинуть "Маленькую плутовку". И даже Диния, которая молча потягивала пиво, не принимая участия в беседе, не могла сейчас его удержать. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он предоставил Хафизу убийцу, и его порядком подмоченная репутация чуть "подсохла" - владыка благосклонно выслушал верного слугу своего и допустил к колену с лобзаниями. А теперь аккериец хочет запустить колесо в обратную сторону! И если окажется, что преступник и в самом деле не евнух, Кумбар наверняка навсегда потеряет расположение Великого и Несравненного, тем более, что другого преступника у него нет... Потому-то, несмотря даже на присутствие Динии, которая нравилась сайгаду все больше, он хотел улизнуть отсюда: пусть аккериец сам решает, что делать. Он, Кумбар, в этом ему не помощник.
Тем не менее он спросил:
- Ты хочешь опять прикинуться Озаренным?
- Тор! Конечно, нет. Игра кончилась, сайгад.
Дигон был на удивление терпелив. Но, пытаясь объяснить Кумбару свои сомнения, он и сам толком не знал, что же все-таки не устраивает его в этой разгадке тайны преступления. Тучный, вечно потный евнух, казалось, как нельзя более подходил на роль убийцы, если учесть, к тому же, что вряд ли о нем кто-нибудь пожалел бы после казни. И если б с Алмой в действительности расправился он, Дигон готов был сам воткнуть меч в его жирное брюхо, но только сам, и только свой меч.
Это соображение он незамедлительно решил повторить сайгаду в надежде на то, что тот наконец его поймет.
- Ты же не можешь сам казнить каждого преступника, - так ничего и не понял Кумбар. - Оставь, Дигон. Тариком клянусь, я устал от этой истории!
- Оставлю. Но только после того, как жирный боров выйдет из темницы... Хей, сайгад, не скрипи зубами. А вдруг не он удавил Алму?
Тогда сие будет ещё одно убийство, но только теперь на нашей с тобой совести.
Никогда прежде аккериец не считал ублюдков, отправленных им в Ущелья, но тут явно что-то было не так. Собственное упрямство и ему казалось глупым, что уж говорить о сайгаде. Дигон отлично понимал состояние старого солдата - ведь из-за казни невиновного он мог лишиться всех благ, к коим привык уже во дворце; и все же, отводя глаза - первый раз в жизни! - от маленьких свинячьих глазок Кумбара, аккериец настаивал на освобождении евнуха или, хотя бы, на новом его допросе.
- Будь по-твоему! - выдохнул сайгад, и на этот раз уже он отвел глаза от синих Дигоновых льдинок. - Я проведу тебя к нему. Но подумай: кому он нужен? Кто прольет о нем хоть одну слезу?
- А это уже не наше с тобой дело, - отрезал Дигон, поднимаясь. Идем!
Диния, за весь разговор не вымолвившая и короткого слова, смотрела им вслед с печалью. Сильные, здоровые мужчины, которым только воевать да веселиться с красотками, тратят драгоценное время свое на этого жирного ублюдка. Она не стала признаваться в том, что скопец принял её за мальчика и влюбился, что посещал её в караван-сарае и предлагал свое тучное грязное медвежье тело; она вовсе не хотела привлекать к нему излишнее внимание Дигона. Бандурин уже достаточно наказан за свою наглость, так зачем же усугублять?.. Гораздо больше её занимало другое: отметит ли наконец аккериец её влюбленный взгляд? Кажется, он ничего не замечает... А может, замечает? Может, просто нет в нем пока таких чувств, коих достаточно для истинной любви?