– Синьора, синьора! – замахала руками Симонетта. – Какой сейчас доктор? Ночь карнавала!
– Позови кого-нибудь из его слуг! – приказала Юлия. – Они должны знать эти улицы, они могут вспомнить, где живет доктор!
– Всех слуг отпустили на карнавал! – зарыдала Симонетта.
Юлия больше не слушала. Сунув ноги в свои туфельки, брошенные посреди комнаты, кое-как обмотала щиколотки лентами и, завернувшись в алое покрывало, валявшееся на помосте, ринулась к двери.
Прокатилась, едва не падая, по ступенькам – и выскочила на улочку, ведущую на Корсо.
Очередная ночь Пасхального карнавала шла к исходу, самые заядлые гуляки уже разбредались по домам или оседали в трактирах, чтобы подкрепиться после ночных веселий, и на Корсо было пусто.
Главная улица Рима была длинной, но очень узкой, да еще сдавленной по обе стороны высокими домами, отчего казалась еще уже. Мостовая была густо усыпана песком – днем здесь бегали лошади без седоков, что называлось Carnaval dei barderi. Почти из каждого окна вывешены были куски разноцветного коленкора или ковры, причем иные свешивались так низко, что загораживали вывески, во множестве укрепленные возле парадных. Наверняка где-нибудь здесь была вывеска врача, но поди найди где!
– Синьора Джулия! – послышался сзади задыхающийся голос, и Симонетта, одетая так же скудно, как ее госпожа, догнала Юлию. – Я вспомнила! В прошлый ваш приезд я видела одну женщину, которая стучала в какую-то дверь и кричала: «Синьор доктор! Скорей! Скорей!»
– В какую дверь?! – встрепенулась Юлия. – Покажи.
– Да я не помню… я забыла! – заплакала Симонетта. – Эти ковры, эти занавеси, этот мусор кругом…
Юлия безнадежно огляделась. Корсо, такая нарядная и праздничная днем, сейчас, на исходе ночи, выглядела одной огромной помойкой. Ветер рвал со стен клочья афиш, на которых были напечатаны правила проведения карнавала и обещания властей выдать премию за лучшее убранство балконов, за наилучшие маскарадные процессии. Все углы были завалены, словно снежными сугробами, белыми шариками – конфетти, которое делали из смеси муки и извести. Продавали их фунтами – по два сантима за фунт. Набирали их по несколько фунтов сразу, высыпали в особую сумку, вроде мешка на лямках, надетого на плечо, и зашвыривали на балконы с помощью некой воронки на палке. Конфетти пребольно било по физиономии, оттого сидящие на балконах защищали лица проволочной сеткой.
Валялись по обочинам не одни конфетти, но также и раздавленные, переломанные цветы – и так называемые «стрелы любви». Представьте себе луковицу с листьями из полосок разноцветной гофрированной бумаги – такова «стрела любви». Днем они во множестве летали с балкона на балкон, и Юлия вспомнила, как то сердился, то смеялся Бришка, когда на их балкон залетало особенно много таких стрел, и все были направлены в Юлию – ее сияющую красоту не могла скрыть даже проволочная маска, которая защищала ее лицо от конфетти.
Господи, да где же найти доктора?! Юлия с ужасом подумала, что ненаглядный Бришка мог уже умереть, пока она мечется тут, среди остатков карнавального мусора.
– У кого бы спросить?.. – пробормотала Юлия в отчаянии – и радостно встрепенулась, заметив в свете дальнего фонаря фигуру карабинера, появившегося из какого-то проулка.
Он был, как и положено, в черных панталонах и сюртуке, напоминающем фрак, только полы его были оторочены красным, при белых эполетах и белом аксельбанте, в треугольной шляпе с сине-красным плюмажем. Высокие сапоги, белые перчатки и белая сабля с белым прибором довершали сей наряд.
Карабинер, конечно, знает, где найти доктора!
Юлия уже метнулась было к нему, но Симонетта схватила ее за руку, да так крепко, что Юлия попятилась в тень, куда тащила ее горничная.
Сверкнула гневно глазами:
– Ты с ума сошла?!
– Нельзя попадаться ему на глаза, синьора! – испуганно лепетала Симонетта. – Как мы одеты? Мы ведь совсем не одеты! Он примет нас за шлюх и утащит в ближайший участок!
– Да я сама утащу его в ближайший участок того света, если он только не покажет мне, где найти врача! – прошипела Юлия и, оттолкнув, снова выскочила на мостовую.
Карабинер еще не видел женщин – он был слишком занят тем, чтоб отодвинуть ковер, свисавший сверху и загораживающий какую-то дверь, а потом вставить ключ в замочную скважину. Ковер оказался слишком длинен и толст, он вырывался из рук, и ключ никак не желал попадать куда следует.
– Святая мадонна! – прошептала вдруг Симонетта. – Я вспомнила! Врач живет именно там, за этой дверью! Именно там, куда хочет войти карабинер!
– Зачем же он туда рвется? – задумчиво сказала Юлия. – Неужели доктор чем-то провинился, и этот полисотто хочет его арестовать? Но откуда у него взялся ключ от жилья доктора?..
В это мгновение «полисотто» (так в Риме иногда, с толикой презрения, именовали карабинеров) уронил ключ и громко выругался, а потом отстегнул пояс и отшвырнул его вместе с саблей. Амуниция упала на мостовую, издав глухой деревянный стук. Туда же полетела треуголка. Карабинер расстегнул крючки мундира, который, похоже, был ему маловат, и снова приступил к открыванию двери, громко ворча:
– Клянусь Эскулапом, это свинство – не попасть к себе домой. Попадись мне каналья-слесарь, который сделал этот ключ, я вскрою его живым!
– Он такой же карабинер, как я – император Наполеон, – хохотнула Юлия. – На нем маскарадный костюм, а сабля – просто деревяшка! Это тот, кто нам нужен!
Она бросилась к крыльцу:
– Синьор доктор! Пожалуйста, синьор!
«Карабинер» слегка повернул голову, явно недовольный, но заметив перед собой женщину, чья роскошная фигура была весьма условно обернута красным покрывалом, резко обернулся:
– Клянусь Эскулапом! Что стряслось, красавица? Неужели немедленно аборт понадобился?
И захохотал, очень довольный своим остроумием.
– Мой друг, русский художник, умирает, – не обращая внимания на оскорбительную шутку, быстро сказала Юлия.
– Что с ним? – Голос доктора мигом утратил шутливость. – Подстрелили? Ударили ножом?
– Нет, он вдруг… он вдруг забился в конвульсиях и перестал дышать.
Рассказывая, Юлия словно бы опять пережила те страшные мгновения. Руки ее от волнения затряслись и невзначай выпустили края покрывала. Она успела подхватить соскользнувшую ткань, но доктор увидел достаточно, чтобы глаза его изумленно и восхищенно расширились.
– Клянусь Эскулапом… – протянул он. – Ваш друг был на вас, когда его поразил приступ?
Юлия вскинула голову. Прямота или дерзость – неважно, это было ей всегда по вкусу. И она ответила так же прямо и дерзко:
– Да, он был на мне и со мной.
– Хотел бы я оказаться на его месте, – почти простонал доктор, и губы его чувственно приоткрылись, словно для поцелуя.
Юлия всматривалась в его лицо. Уличный фонарь раскачивало ветром, однако можно было видеть, что доктор довольно молод и пригож собой, а его короткая бородка, обливающая челюсти (итальянцы шли наперекор с европейской модой в своей страстной любви бородам!), выглядела чистой и ухоженной.
Впрочем, это не имело никакого значения. Окажись он уродливым горбуном или даже прокаженным, она исполнила бы его желание, только бы спасти ненаглядного Бришку!
– Вы окажетесь на его месте, – сказала она спокойно, – если вернете к жизни моего друга. Идемте скорей!
– Вообще-то я предпочитаю плату вперед, – ухмыльнулся молодой человек.
– А я расплачиваюсь только за услуги, – сказала Юлия и, сорвав с пальца бриллиантовый перстень, швырнула его к ногам доктора. – Вот. Это задаток. Берите его себе – и пошли, но имейте в виду: если мой друг умрет, я задушу вас отнюдь не в объятиях.
– Пожалуй, вы сможете, – проворчал доктор, поднимая перстень и надевая его на палец. – Момент, синьора, я только возьму чемоданчик с инструментами.
Италия, 1829–1835 годы
«Никто в мире не восхищается тобою и не любит так тебя, как твоя верная подруга…»
«Мой дружка Бришка… Люблю тебя более, чем изъяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду душевно тебе приверженная Юлия Самойлова».
«Люблю тебя, обожаю, я тебе предана, и рекомендую себя твоей дружбе. Она для меня – самая драгоценная вещь на свете!»
«Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и, верно, буду писать тебе часто!»
«О тебе рассказывают какие-то ужасные вещи, а я весело хохочу, узнавая тебя в каждой мелочи. Делаю для тебя список с послания ко мне княгини Долгорукой из Флоренции. Она помнит наши с тобой отношения и не сомневается, что мы расстались, как и положено слишком пылким любовникам, ненавидя друг друга. Это ее тешит, и она полагает своим долгом ставить меня в известность о каждой твоей проказе. Вот что именно она написала, надеюсь, это тебя повеселит: «Брюллов меня просто бесит. Я его просила прийти ко мне, я стучалась к нему в мастерскую, но он не показался. Вчера я думала застать его у князя Гагарина, но он не пришел… это оригинал, для которого не существует доводов рассудка!» А из Рима мне сообщили, что маркиза Висконти, твоя бывшая любовница, которой ты обещал рисунок, никак не могла зазвать тебя к себе. Вернее, ты приходил, но не шел дальше привратницкой, удерживаемый там красотою дочери швейцара. Напрасно маркиза и ее гости изнывали от нетерпения: мой Бришка, налюбовавшись юной красавицей, уходил домой. Наконец маркиза Висконти сама отправилась в привратницкую со словами «Противная девчонка! Если твое общество для Брюллова дороже общества моего и моих титулованных друзей, так скажи ему, что ты желаешь иметь его рисунок, но отдашь его мне!»
Вдоволь смеялась я, надеюсь, весело и тебе! Твой брат истинное чудо, и то, что он собирается сделать с Графской Славянкой, перестройку которой, как ты помнишь, я решила ему поручить, обещает истинное чудо красоты!»
Брюллов осторожно сложил письма, исписанные знакомым почерком – настолько стремительным и размашистым, что на листке умещались всего два-три предложения, оттого все письма Юлии были очень объемистыми и увесистыми. Вспомнил, что брат Александр присылал ему в свое время копию с письма от графини Самойловой. В этом письме заключалась не столько просьба, сколько приказ:
« Милостивый государь! Вы меня не знаете и, конечно, никогда не слыхали обо мне, но я рекомендую себя Вам как подругу Вашего брата Карла и как человека, умеющего ценить редкий талант и гений этого необыкновенного человека…. В качестве друга Вашего брата я решаюсь писать Вам и просить Вас быть архитектором дачи, которую я собираюсь строить в моем имении в Славянке, близ Петербурга. Мне дорого иметь архитектором того, кто носит имя Брюллова… И потому я жду Вашего согласия на постройку моего дома и позволю себе тогда прислать Вам все нужные указания. Скульптуру и живопись взяли на себя С. Гальберг и С. Щедрин».
Да, Юлия не только не желала и не умела слышать «нет», но даже допустить не могла, что такое «нет» вообще может прозвучать в ее адрес!
Прошло уже несколько лет с тех пор, как они расстались, поняв невозможность жить рядом друг с другом. После того как Брюллов едва не испустил дух в объятиях своей чрезмерно пылкой возлюбленной, она осознала, что может совершить страшное преступление против искусства, если останется с ним рядом. Кроме того, он ведь потребует от нее вечной верности: стать женой такого ревнивца – это все равно, что уйти в монастырь!
Брюллов до сих пор не мог забыть, как очнулся после слишком крепкого сна (ему так казалось, хотя на самом деле он был на грани смерти от нервного и физического истощения, к которому привела его страсть Юлии), лежа на помосте в своей мастерской, плотно укутанный в одеяла, с горячими кирпичами у ног, со вкусом вина и пряностей во рту, с висками, еще горящими от растираний, весь пропахший ароматическими маслами и одурманенный их ароматом. Он долго лежал, вслушиваясь в странные звуки и стоны, которые раздавались почти рядом, через стену, пока не сообразил, что это звуки – пылкого соития, а стоны издает какой-то мужчина, которого настиг оргазм.
Эти звуки возбудили Брюллова и пробудили в нем интерес к жизни. Не зря все женщины, которые были его любовницами, сравнивали его с фавном, сатиром, а то и Приапом. Физическая страсть была ему так же необходима, как творческое вдохновение, и очень часто служила основой для этого вдохновения. Он спал со всеми женщинами, которые ему позировали, но ни одна не вдохновляла его так, как Юлия. «Вирсавия», в образе которой он ее написал, могла и святого сбить с пути истинного своей вызывающей чувственностью, и именно работа над этой картиной положила начало его хронической усталости.
Но сейчас он чувствовал себя отдохнувшим и желал Юлию. Где же она? И кто там занимается любовью – за стенкой?
Наверное, это хорошенькая Симонетта – горничная Юлии. Самому Брюллову она казалась редкостно пресной, однако лакеи его и Юлии наперебой норовили выказать Симонетте свое расположение.
Наверное, они и сейчас этим занимаются.
Но где же Юлия?..
Кое-как разворошив одеяла, в которые был запеленат, и обернув чресла покрывалом, Карл выполз из мастерской, цепляясь за стенки и тихонько позвав:
– Юлия! Юлия!
Но язык присох к гортани, когда, заглянув в соседнюю комнату, Брюллов увидел ее – прямо на полу она самозабвенно и страстно отдавалась какому-то чернобородому молодцу с мускулистым волосатым телом.
– Юлия! – взвизгнул Карл в ярости, бросаясь вперед и готовый убить изменницу собственными кулаками, но на беду, чтобы стиснуть эти самые кулаки, ему пришлось выпустить из рук покрывало, которым он прикрывал свои чресла.
Покрывало упало на пол, Брюллов запутался в нем и упал… на любовников, содрогания которых были прерваны в самый пылкий миг.
– Бришка! – взвизгнула Юлия в полном восторге, выскальзывая из-под неизвестного мужчины и принимая Брюллова в свои объятия. Она целовала его с каким-то животным, неутоленным исступлением, и мстительность его сменилась вожделением.
– Бришка, любовь моя! – кричала Юлия, смеясь, плача и принимая его в свое лоно. – Этот человек спас тебе жизнь. Он доктор, он чудо-доктор! Я думала, что потеряла тебя. Я была безутешна, я хотела умереть вместе с тобой, но потом, когда ты ожил, я должна была отблагодарить его, ты понимаешь…
– Но я остался еще не отблагодаренным! – с детской обидой прорычал доктор, падая сверху на слившуюся в страстном объятии пару, пытаясь оттолкнуть Брюллова и лобызая Юлию. – И я хочу получить свое!
– Ты получишь, получишь! – хохотала она, открывая объятия им обоим. – И ты тоже свое получишь!..
Это было той самой вакханалией, о которых Брюллов раньше имел лишь отдаленное представление, но теперь на собственном опыте убедился, сколь захватывающим и обессиливающим было это деяние. Насколько он помнил, посреди нескончаемого любодейства он дважды терял сознание, был приводим в чувство своим напарником соперником – и снова и снова сливался на пару с ним с Юлией – и длилось это до тех пор, пока сил не лишились все трое.
Потом доктор кое-как ушел, а Брюллов и Юлия спали почти сутки. Очнувшись от сна, они обнялись и зарыдали, испытывая то облегчение, которое могут испытать и понять только люди, приговоренные было к смерти, но внезапно получившие помилование.
Потом наступила неминуемая реакция на страшное напряжение, испытанное в ту ночь, когда смерть почти отняла Брюллова у Юлии. Они почти не разговаривали, почти не виделись. Юлия уехала на свою виллу, Брюллов отлеживался в мастерской.
Вскоре между ними состоялся тот печальный разговор, когда они сказали друг другу, что, если хотят жить, то должны расстаться.
Для Брюллова жить – означало прежде всего творить, писать. Когда Юлия уехала в Милан, единственное, что удерживало его от желания броситься вслед за ней, была работа над «Последним днем Помпеи».
Работая, он не переставал думать о Юлии.
Они побоялись не просто убить друг друга физически, но уничтожить свою любовь. Оба были птицами свободными, свободными…
Может быть, размышлял Карл, они встретились лишь для того, чтобы красота Юлии была запечатлена в веках? Может быть, не она была Музой Брюллова, а Брюллов – орудием влюбленной в Юлию вечности?..
Ведь картина «Последний день Помпеи» уже принадлежала вечности – это было понятно сразу, как только она была закончена. Нет, как только начата! Вернее, как только была задумана…
Брюллов решил запечатлеть бегство жителей Помпей через Геркуланские ворота. Для изображения он выбрал улицу, лежащую за городскими воротами, на месте ее пересечения с кладбищенской улицей. На картине боролись два освещения: красное, собственно от извержения, и синевато-желтое, которым осветила первый план сверкающая молния. Небо было затянуто густыми, черными клубами дыма, так что дневной свет ниоткуда не проникал…
Конечно, то, что изобразил Брюллов, было далеко от той ужасной картины, которую рисовал в своих записках Плиний. Тот особенно подчеркивал обстоятельство, что всё вокруг тонуло во мраке, сыпался такой густой пепел, что надо было беспрерывно его стряхивать, чтобы не оказаться навсегда засыпанным.
Некий французский критик, описывая впечатление от картины Брюллова, иронизировал: она-де создана совершенно в тоне манерных мелодий и цветистых декораций оперы Пачини, в ней масса театральности.
Ну что же, критик не ошибся… Ибо музой для Пачини и Брюллова была одна и та же женщина.
Упреков в чрезмерной декоративности, патетичности было много. И в чрезмерной красивости… Разумеется, разговоры о пресловутой груди и соблазнительной позе тоже велись. Но при всем при том любовник Юлии Самойловой взлетел на гребне такого триумфа, который мало кто из художников испытывал.
Успех «Последнего дня Помпеи» был громадный не только за границей, но и в Петербурге. Этой был апофеоз славы Брюллова – слово «гений» раздавалось со всех сторон. Неприятности с императорской семьей из-за «Итальянского полдня» канули в Лету! Академия преклонялась перед Брюлловым; молодые художники считали за честь быть его учениками.
Частенько приходили восторженные, любовные и одновременно дружеские письма от Юлии.
В одном из них он, кроме ободряющего: «Скоро увидимся!»– прочел загадочную строку: «Поздравь меня, Бришка, я стала матерью!»