Руки его, впрочем, оставались стянутыми за спиной, а глаза – завязанными.
Сен-При слышал удаляющиеся мужские шаги, а потом где-то вдали захлопнулась дверь.
Он стоял с чуточку кружащейся головой, насторожившись, пытаясь уловить хоть какой-то звук.
Вокруг царила полная тишина, напоенная ароматом роз, и Сен-При вздрогнул, будто от выстрела, когда до него донесся женский голос, пропевший причудливую музыкальную фразу, а потом речитатив:
О, как безрассудна, о, как беспощадна любовь…
Голос был низок и прекрасен, музыка восхитительна. Меломан Сен-При тотчас узнал арию Октавии из модной оперы Пачини «Последний день Помпеи».
Образ разбойной крестьянки развеялся как дым. Петь по-итальянски, да так, словно над голосом потрудились ведущие оперные профессора?!
Ей хоть сейчас на сцену!
Но кто же она?
Поющий голос приближался, затем напев оборвался очаровательным смешком, и Сен-При ощутил, что кто-то стоит за его спиной. Он хотел обернуться, но ощутил горячие пальцы на своих запястьях.
Ничего не видя, он весь обратился в слух и осязание. Пальцы осторожно, виток за витком, снимали грубую веревку с запястий Сен-При, то и дело касаясь его ладоней, и, как ни устали его руки от пут, как ни затекли они, эти касания не могли не волновать поручика. Он уже почувствовал, что вреда ему здесь причинено не будет, и весь отдался удивительным ощущениям, которые пробуждали в нем эти прикосновения.
Наконец руки его были свободны от пут, но не от пальцев, которые то сильно, то нежно, поглаживали усталые запястья, разминали их, заставляя кровь бежать быстрее.
К тому времени, как незнакомка отпустила его руки, Сен-При был совершенно вне себя от загадочности происходившего и… и от возбуждения.
Не осталось даже воспоминания о боли и страхе. Осталось только желание.
Одним рывком Эммануил сорвал с глаз повязку и резко повернулся.
Но ничего не увидел: кругом царила поистине кромешная тьма. А через миг жаркие губы прильнули к его губам.
Сен-При ощутил, как руки женщины срывают с него ментик, потом проворно расстегивают доломан [10], а вслед за этим к его сорочке прижалась нагая грудь – и это была такая грудь, что Сен-При лишился остатков рассудка.
Последним связным воспоминанием молодого поручика было то, что одной рукой он прижимает к себе чье-то обнаженное тело, а другой пытается справиться с рейтузами, которые уже были готовы лопнуть от переполнявшего чресла его желания.
Неаполь, 1819 год
Это случилось в чудесный итальянский летний полдень, сверкающий солнцем и оглушающий жарой всякого непривычного к ней человека. Впрочем, даже неаполитанцы старались держаться в тени. Но Литта, который всегда зябнул в сыром, переменчивом и неуютном климате Санкт-Петербурга, в Неаполе чувствовал себя преотлично и с удовольствием выезжал в любое время дня любоваться красотой гавани и видом на дремлющий Везувий, восхититься видом острова Капри на горизонте, проехаться мимо королевских дворцов, пышных и роскошных, пожелать счастья молодоженам, которые только что повенчались в церкви Сант-Кьяра в надежде, что святая Клара Ассизская будет покровительствовать их семейному благополучию, помолиться у входа в катакомбы Сан-Гаудиозо, некогда бывшими убежищем первых христиан, и напоследок непременно заглянуть в прохладное и таинственное здание музея Бурбонов и Королевской библиотеки. Сюда недавно были перенесены коллекции семьи Фарнезе и предметы, обнаруженные при раскопках древних городов, некогда погребенных и уничтоженных при извержении Везувия.
Юлия, конечно, неотступно сопровождала того, в ком видела всего лишь деда (Литта скорее откусил бы себе язык, чем открыл бы ей тайну их подлинного родства). Жара девушке тоже не мешала – жар был у нее крови, и с этим ничего нельзя было поделать! Останки Геркуланума и Помпеи, выставленные в музее, привлекали ее необычайно, и она лелеяла мечту уговорить деда побывать на знаменитых раскопках. Впрочем, Юлий Помпеевич, который был не чужд логике мистических совпадений, видел нечто роковое в совпадении имени своего отца и названии баснословного города, а потому его ничуть не тянуло в сие роковое место, хотя он с любопытством бродил между музейными экспонатами, свидетелями жизни двух уже несуществующих городов.
Но чаще всего Литта и Юлия прогуливались по виа Толедо. Причем не в экипаже, а именно пешком – находя особое удовольствие в том, чтобы не разглядывать простых неаполитанцев свысока, а смотреть им в глаза на равных.
Вот и в тот день они шли по этой улице, то и дело заглядывая в многочисленные лавочки и постепенно приближаясь к оперному театру Сан-Карло. Однако оба уже не предвкушали новый поход туда, а, наоборот, говорили о том, что пора уже переехать в Венецию или в Милан, где оперный репертуар богаче. Тем более скоро придет лето, театры закроются… надо успеть послушать все, что можно, в Teatro La Fenice di Venezia и в Teatro alla Scala a Milano, прежде чем провести самое жаркое время года на одной из многочисленных вилл, принадлежавших родам Висконти и Литта, которые были унаследованы Юлием Литтой и, рано или поздно, сделаются собственностью Юлии Пален.
И тут Юлия заметила молодую женщину, одетую в черное, как одеваются почти все замужние итальянки на юге. У непривычного человека могло создаться впечатление, что все эти особы, как одна, носят вечный траур по своей минувшей молодости или загубленной жизни. Однако это была просто дань католической скромности – и странное для северянина убеждение, будто в черном нежарко даже в самую несусветную жару.
Собственно, внимание Юлии привлекла не столько женщина, которая дремала у подножия одной из колонн Сан-Карло, сколько девочка, сидевшая на ее коленях.
Малышке едва ли исполнилось больше двух лет, и она была поистине прелестна – с этими ее длинными, вьющимися темно-каштановыми волосами и сияющими вишнево-карими глазами. Черты лица ее обещали в будущем изумительную красоту.
Мать же, несмотря на молодость, была нехороша собой, бледна, тускла и только овалом лица и очерком бровей напоминала дочь. Видимо, девочка пошла не в нее, а в отца, а если так, он должен быть красоты замечательной!
Полюбовавшись малышкой, которая слезла с колен матери и, едва удерживаясь на нетвердых ножках, играла камушками, валявшимися между колоннами, швыряя их из стороны в сторону и хохоча, Литта и Юлия пошли было дальше, к музею Бурбонов, но вдруг топот копыт и отчаянные вопли заставили их оглянуться – и замереть от ужаса так же, как замерла вся виа Толедо.
Небольшая карета, запряженная красивой серой в яблоках кобылкой, мчалась по мостовой, мотаясь из стороны в сторону. Самого кучера, веттурино, отбросило с козел – видимо, лошадь понесла, а он не успел даже схватиться за вожжи, которые волочились по земле, путались в ногах кобылки и еще больше ее пугали.
Но самым страшным было не это! Посреди мостовой сидела та самая кудрявая девочка, которая вот только что, кажется, всего лишь минуту назад играла между колоннами театра Сан-Карло. Какой-то камушек на мостовой привлек ее внимание, вот малышка и доковыляла к нему, не понимая опасности и не ведая страха.
Еще несколько мгновений – и она будет неминуемо раздавлена обезумевшей лошадью!
И в тот же миг мимо Литты словно вихрь пронесся, и он увидел Юлию на пути лошади. Времени на то, чтобы схватить девочку на руки и отбежать, у нее не оставалось. Она пинком отшвырнула ребенка с дороги, а потом и сама прыгнула на обочину, избегнув копыт лишь чудом.
Самое удивительное было то, что лошадь почти тотчас встала как вкопанная, резко вздымая взмыленные бока и бешено кося налитыми кровью глазами. Веттурино вывалился из кареты и кинулся к ней, занося кнут.
Юлия схватила девочку на руки и тоже подскочила к лошади.
Она двигалась с почти сверхъестественной быстротой, так что ребенок не успел даже заплакать, а веттурино – хлестнуть кобылку.
Литта стоял разиня рот и положительно не верил глазам. Казалось, в нежную и печальную девушку вселилась фурия, наделившая ее особенной силой, ловкостью, проворством – и в единый миг совершенно изменившая не только ее настроение, но и натуру!
Юлия отвесила веттурино оплеуху, так что он повалился на край повозки, а потом свободной рукой вздернула на ноги и рявкнула:
– Это тебя хлестать надо, а не лошадь! Посмотри!
И она ткнула его носом в хомут, из-под которого расползались струйки крови, пачкая серую шкуру.
И тут наконец толпа, доселе оцепенело молчавшая и словно бы даже не дышавшая, разразилась воплями, аплодисментами, смехом и слезами, благословениями в адрес в первую очередь, конечно, Santa Madonna, а уже потом – в адрес bella signorina et ragazzina, прекрасной синьорины и девочки, а заодно – проклятиями веттурино, который так небрежно запрягал лошадку, что не заметил, как под хомут попала какая-то колючка, доведшая ее до бешенства.
Когда веттурино это увидел и понял, что натворила его небрежность, он схватился за голову и принялся рвать на себе волосы с таким остервенением, что клочья полетели, а потом кинулся на шею к своей лошади и залился горючими слезами, словно прося у нее прощения.
Немедленно нашлись, конечно, люди, которые его успокоили, помогли снять упряжь и даже притащили из ближней лавки масло и полосу ткани, чтобы перевязать израненную шею бедного животного.
Литта, очень довольный, что все кончилось благополучно, и падкий до патетических зрелищ, как все итальянцы, едва успевал переводить взгляд из стороны в сторону.
Между тем Юлия и стоявшие рядом женщины внимательно осмотрели девочку и, видимо, пришли к выводу, что спасительный пинок и небольшой полет над мостовой не причинили ей никакого вреда. Малышка была весела, смеялась и с удовольствием принимала ласки всех подряд.
Шум стоял такой, что, конечно, даже крепко уснувшая мать девочки проснулась и теперь сидела, хлопая глазами, не в силах уразуметь, почему ее ребенка держит на руках какая-то незнакомая богато одетая красавица, а вокруг шумит толпа.
Внезапно открылась дверь театра и из нее выскочил высокий и тонкий молодой человек в небрежно расстегнутом сюртуке, без шляпы, с кудрявыми растрепанными волосами и перепуганным выражением смуглого точеного лица. Он стрелой вылетел на мостовую, выхватил из рук Юлии девочку и осыпал малышку поцелуями.
Литта прищурился.
Любому наблюдателю сразу бросилось бы в глаза удивительное сходство черт мужчины и ребенка. Итак, это явно отец девочки, и он в самом деле удивительно красив.
Не выпуская ребенка, молодой человек упал перед Юлией на колени и, наклоняясь чуть не до земли, поцеловал подол ее платья. Потом вскочил и, с пламенным восторгом уставившись на девушку, воскликнул:
– Синьорина, я все видел оттуда, из окна второго этажа! Вы спасли мою дочь! Вы были великолепны! Вы – подлинная богиня красоты и доброты!
В следующий миг он повернулся к матери девочки и, качая головой, уставился на нее не то с презрением, не то с жалостью:
– О святая Мадонна! Какого несчастья мы чудом избежали! Агнесса, что ты натворила! Джованнина могла погибнуть!
Женщина молча плакала, ломая руки. Молодой человек безнадежно пожал плечами и снова уставился на Юлию:
– Нет слов, чтобы выразить мою благодарность. Ах, если бы я был художником, я написал бы картину, где вы являлись бы не в одном, а в двух или трех образах, ибо красота ваша заслуживает того, чтобы быть запечатленной многократно, бессчетно!
Литта усмехнулся, весьма довольный таким роскошным комплиментом, которого его прекрасная Юлия, конечно, заслужила.
Толпа, растроганно внимавшая этим пышным изъявлениям признательности, зааплодировала – и начала понемногу рассасываться.
Конечно, итальянцы обожают всевозможные зрелища, но так же быстро теряют к ним интерес. Тем паче, если больше явно не произойдет ничего диковинного.
– Но я всего лишь музыкант, – продолжал молодой человек, – и если мне все же удастся добиться постановки моей новой оперы на сцене Сан-Карло, клянусь, что на премьере перед открытием занавеса я сам объявлю, кому посвящена эта премьера!
– Но вы не знаете моего имени, – усмехнулась Юлия.
– Надеюсь, вы удостоите меня им, – поклонился молодой человек.
Это вышло не вполне ловко, потому что руки его были заняты малышкой, которая вертелась и, похоже, очень хотела перебраться в объятия Юлии.
Та проворно перехватила ее и прижалась щекой к нежной щечке:
– Мое милое дитя! Ты истинное чудо!
– Это вы истинное чудо, сударыня, и нынешний день стал чудом для Джованни Пачини, – галантно ответил композитор.
– Вы Джованни Пачини?! – так и ахнула Юлия. – Боже мой, да ведь мы слышали в Милане вашу прелестную оперу «Загадочная ночь», и я долго не могла перестать напевать эту дивную арию…
И она пропела во весь свой прекрасный голос так хорошо знакомую Пачини арию Карлотты из этой оперы:
Пачини словно онемел.
Литта с трудом сдержал усмешку, увидев выражение его лица. Если прежде молодой человек смотрел на Юлию с восторгом, то теперь в его взгляде появилось просто-таки молитвенное обожание.
Впрочем, чем дольше Пачини и Юлия смотрели друг на друга, тем больше страсти появлялось в их глазах.
И Литта удовлетворенно кивнул, поняв, что не ошибся, когда привез свое дорогое дитя именно в Италию… страну музыки и любви!
Павловск, 1827 год
– Господа, извольте взглянуть! Да посмотрите же, господа!!!
Этот крик Трубникова-второго, внезапно влетевшего в казарму, переполошил гусар, уже начавших засыпать.
Издав призывный вопль, Трубников-второй кинулся к окну, размахивая подсвечником и смешно раскидывая в стороны длинные ноги. За такую манеру бегать его сызмальства дразнили девчонкой, и это прозвище из детской, а потом из лицея перекочевало с ним в корпус и, наконец, в полк. Впрочем, если прежде Трубников-второй только куксился или плакал в ответ на прозвище, то теперь он мог и на дуэль вызвать, а поскольку по сути своей был и слыл отъявленным бретёром, то девчонкой его осмеливались называть лишь за глаза, будучи твердо уверенными, что он ничего не слышит.
Услышав крик Трубникова-второго, Сен-При зевнул, едва не вывихнув челюсти, и нехотя приподнял голову с подушки.
Смертельно хотелось спать, однако мыслями он постоянно возвращался к своему дивному приключению.
В тех загадочных покоях, где одуряюще благоухали розы, он утратил представление о времени, лишился всяких сил и наконец уснул в объятиях своей неистовой любовницы, столь же утомленной, как он, и так же, как он, вряд ли пресытившейся. Смежив веки и прижимая к себе восхитительное тело, Сен-При был убежден, что проснется через какой-то миг – и снова предастся страсти… Однако словно провалился в некую кромешную бездну, из которой вынырнул оттого, что рядом кто-то… рядом кто-то громко, можно сказать, заливисто и даже, не станем скрывать, раскатисто храпел.
Сен-При подскочил и принялся озираться. В первую минуту он, признаемся, немало ужаснулся и даже был почти убежден, что сделался жертвой злого колдовства. Почудилось, будто злая колдунья обернулась (или, как в русском народе говорят, скинулась) восхитительной красавицей, а наутро чары рассеялись, и Сен-При обнаружил, что держит в своих объятиях ужасную старуху или вовсе какое-нибудь чудище безобразное.
Впрочем, никого Сен-При в своих объятиях, как он немедленно убедился, не держал. И вообще, от таинственной атмосферы, в которой он вот, кажется, только что пребывал, ничего не осталось.
Где темнота, где мягкое ложе, где аромат роз?!
Вполне одетый, в рейтузах, сапогах, доломане и даже в ментике, как и положено, на одном плече Сен-При утопал в соломе, наваленной в большую телегу, стоявшую на обочине дороги. В телегу была запряжена соловая лошадка, которая сейчас дремала, сонно свесив голову. Однако, хоть она и дремала, но совсем не храпела. Храп издавал какой-то бородатый мужик, лежавший на краю телеги, закинув голову и разинув рот. Одет он был, как обычный крестьянин, однако борода у него оказалась совершенно необыкновенная – неприятно белесая, в то время как сам мужик был темноволосый. Поскольку шапка с его головы съехала, установить это было несложно. А борода… Борода оказалась мочальной! И соответствующим образом пахла!
Сен-При вмиг вспомнил тот странный запах, который сопровождал его похищение.
Ну конечно! Странно, что он сразу не догадался. Все дело в том, что у мужиков были привязаны мочальные бороды! Они очень старались замаскироваться.
Почему?! Что Сен-При до каких-то крестьян? Или их божественная хозяйка опасается, что он мог бы их узнать при встрече? Да глупости какие, для него простонародье всё на одно лицо! А может быть, она нарочно велела своим вассалам рядиться понелепей, чтобы резче был контраст между похищением – и тем, ради чего Сен-При был похищен? Если так, она – большая любительница театральных эффектов, ибо контраст оказался просто смертельным, а нужный эффект был достигнут: Сен-При совершенно лишился рассудка и был теперь не на шутку влюблен!