Оперы Джованни Пачини ставили в Милане, Риме, Падуе, Венеции – но не в Неаполе.
А между тем композитор очень любил Неаполь, потому что это был город его юности. Хоть Пачини носил прозвище Pacini di Roma, Пачини из Рима, потому что жил в основном именно здесь и здесь заявил о себе как композитор, все же он частенько возвращался в Неаполь. Пачини мечтал услышать хотя бы одну (а лучше не одну!) свою оперу со сцены Сан-Карло. Но Россини терпеть не мог его самого и его оперы. Напрасно Пачини бомбардировал его просьбами, увещеваниями и даже мольбами. Россини оставлял большинство писем без ответа, и если отвечал, то отказом: репертуар, дескать, переполнен на долгое время вперед.
Репертуар и впрямь был переполнен – операми самого Россини.
Наконец Пачини не выдержал. Он решил сам приехать в Неаполь и убедить директора Сан-Карло поставить новую его оперу «La sposa fedele», «Верная жена».
Он предполагал сражаться только с Россини, однако, словно в насмешку, главным противником его стала именно верная жена – Агнесса Пачини.
Как и всякая итальянка, она хорошо знала свое место в жизни мужа и не претендовала на большее, чем снисходительность. Тем более что была очень пред супругом виновата: сначала долго не беременела, а потом родила девочку. Именно из-за Агнессы в глазах других мужчин Пачини выглядел слабаком: то никак не мог оплодотворить жену, а потом зачал девчонку. Что с того, что Пачини обожал Джованнину? Люди с этим не считались. Правда, снисхождение делали именно потому, что Пачини был композитором, а итальянская публика многое могла простить творцу музыки: и его запоздалое отцовство, и рождение дочери, а не сына, и многочисленные амурные истории, о которых почему-то немедленно становилось известно всему городу, где ставилась его опера: Венеции – так Венеции, Милану – так Милану… Ну а Рим вообще только и жил новостями о бесконечных похождениях Пачини!
Долгое время Агнесса не обращала на это внимания. Пачини с искренней опаской возвращался иногда домой после особенно бурных ночей, однако никогда никаких сцен жена ему не устраивала. Пачини терялся в догадках: то ли Агнесса и впрямь ничего не знает, то ли слишком поглощена своим здоровьем, которое никак не могло поправиться после родов, то ли живет лишь дочерью, а значит, для ревности у нее не остается места в сердце. В конце концов он успокоился и счел себя свободным делать все, что заблагорассудится. И делал… и с веселым сердцем сообщил Агнессе о необходимости поездки в Неаполь.
Жена кивнула – и попросила взять ее с собой. А когда Пачини отказался, начала рыдать так жалобно, словно у нее разрывалось сердце. И на Пачини полились вместе с потоками слез упреки… Хлынули, можно сказать.
Оказывается, Агнесса все знала о любовных делишках мужа. Она перечислила поименно всех его любовниц! И призналась, что у нее больше нет сил гадать, в объятиях которой из них находится муж, когда его нет дома до поздней ночи, а то и до утра. Если Джованни не возьмет ее с собой в Неаполь, она не удержится и непременно совершит грех перед Мадонной – покончит с собой!
Пачини был до того изумлен и испуган, увидев свою всегда спокойную и даже несколько сонную супругу в таком состоянии, что быстренько дал согласие на совместный вояж в Неаполь. Разумеется, взяли с собой и Джованнину, которая на руках у матери отлично перенесла путешествие.
Пачини знал, что в то время в Сан-Карло была примой Лючия Сантини – необыкновенно красивая, хотя и несколько пухленькая неаполитанка. Про нее среди мужчин ходили самые восхитительные слухи. Поэтому неудивительно, что наш герой был равным образом озабочен тем, чтобы устроить премьеру «Верной жены» для публики, а премьеру «Неверного мужа» – для себя, в компании с Лючией Сантини.
Однако Агнесса, сочувствуя первому, совершенно не давала Пачини возможности добиться второго. Она взяла за правило ходить вместе с ним в театр и там сидеть под какой-нибудь директорской или актерской дверью в позе терпеливого и даже унылого ожидания, заражая своим унынием всех окружающих, и в первую очередь самого Пачини. У него не ладилось не только с Россини, но и с Лючией. Скоро все в Сан-Карло начали его сторониться, и тогда Пачини предъявил жене ультиматум: или они возвращаются в Рим, увозя с собой только разбитые надежды, или она больше не ходит вместе с ним в театр.
Разразилась буря. Пачини в очередной раз убедился, что совершенно не знал жену. Куда делась тихая, безропотная, ласковая Бавкида? Забудьте о ней, она превратилась в истинную фурию!
После громогласных взаимных упреков, этого нескончаемого крещендо наступило наконец диминуэндо: сошлись на том, что Агнесса по-прежнему будет сопровождать мужа, но лишь до театра. В помещение она и носа не сунет до тех пор, пока Пачини не изволит выйти. Устанет ждать – к ее услугам множество уличных веттурини, которые отвезут ее на виллу, которую снял для семьи Пачини.
Ветреный Джованни только что руки не потирал, предвкушая, как насладится свободой. Агнесса будет караулить у главного выхода, но в театре их еще три…
Однако первый же день этой свободы едва не кончился трагически! Подобно тому, как многоглазый Аргус уснул, убаюканный игрой Меркурия на флейте, так уснула и Агнесса, убаюканная уверенностью в том, что надежно охраняет мужа. И если бы не прекрасная русская графиня Юлия, похожая на Диану-охотницу и прочих олимпийских богинь сразу, – Пачини лишился бы дочери и надолго утратил бы страсть к любовным приключениям.
Но после того как Пачини убедился, что малышка Джованнина жива и невредима, и взглянул в сверкающие глаза русской графини, он понял, что жизнь, конечно же, продолжается. Он мигом забыл пухленькую Лючию Сантини и думал теперь лишь о том, как бы предаться страсти с обольстительной Юлией Пален. Он желал постоянно быть с ней, не расставаться ни днем, ни ночью!
И Пачини не сомневался, что Юлия испытывает такое же желание.
Благодаря тому, что Агнесса, которая чувствовала себя преступницей, смирно сидела теперь дома, не сводя глаз с дочери, Пачини в самом деле проводил все дни с Юлией. И поездка в Помпеи состоялась в один из таких дней.
Пачини мечтал наконец открыть Юлии свое сердце и намекнуть на неодолимую пылкость своей страсти, однако красавица очень умело уходила от прямых вопросов. Как правило, она все сводила к Джованнине…
Любовь Юлии к его дочери восхищала Пачини, но иногда он даже ревновал Юлию к малышке. Ведь та отвечала своей спасительнице такой же пылкой нежностью! Но Пачини даже вообразить не мог, как бесилась Агнесса, как ненавидела она эту особу, которая, конечно, совершила благое деяние, когда спасла малышку из-под лошадиных копыт, но при этом забрала ее сердце.
Да, девочка теперь почти не обращает внимания на мать… Точно так же, как муж теперь не обращает внимания на жену! Ими владеет эта прекрасная и пугающая иностранка!
Агнесса проклинала тот день, когда русская графиня перешла им дорогу. Мысленно она называла Юлию то ларвой, то Ламией.
Ларвы, души злодеев, после смерти превращались в беспощадных, мстительных духов. Они претерпевали ужасные мучения в царстве мертвых, но вымещали свои страдания на живых: покидали по ночам подземный мир и мучили кошмарами и страшными видениями тех, в ком видели врагов.
Ламия была возлюбленной Юпитера и родила ему детей. Ревнивая Юнона лишила ее сна и превратила в кровавое чудовище, которое похищало и пожирало чужих детей.
Юлия, по мнении ревнивой синьоры Пачини, была ларвой, потому что заставляла Агнессу видеть ужасные сны, в которых ее муж беспрестанно и сладострастно нарушал супружеские обеты с этой русской. И она была Ламией, потому что похитила любовь Джованнины!
Агнесса в присутствии Юлии глаз не сводила с ребенка, но та не обращала на мать никакого внимания. А Пачини… Он жил последние дни, словно во сне, совершенно забыл про походы в театр, про переговоры с Россини – и знай таскался по унылым развалинам, засыпанным столетия назад пеплом Везувия, потому что эта проклятущая чужеземка вдруг увлеклась археологией!
Если они всюду ездили в сопровождении графа Литты, Агнесса чувствовала себя достаточно спокойно. Но когда эта парочка отправлялась на экскурсию без пригляда, Агнессу начинало трясти от беспокойства. Ей чудилось, что совращение ее мужа вот-вот произойдет! Или даже уже произошло!
Но вот Пачини возвращался – злой, изнервничавшийся, исхудавший, с лихорадочно блестящими глазами – и Агнесса понимала, что он вновь остался ни с чем.
Первым чувством ее бывало несказанное облегчение. Но спустя несколько минут, лишь только Пачини добирался до супружеской постели, начиналась истинная пытка!
Агнесса всегда знала, что вышла замуж за неутомимого мужчину. Утолить его похоть было так же трудно, как остановить дождь решетом. А Агнесса была совершенно равнодушна к исполнению долга жены. Раньше Джованни нечасто жаловал ее своим расположением, ибо у него всегда имелась какая-нибудь горячая любовница, да и шлюх вокруг полно. Но теперь, распаленный проклятущей чужеземкой, он изливал свою страсть в лоно жены… иногда называя ее Юлией и даже не замечая этого.
Но вот Пачини возвращался – злой, изнервничавшийся, исхудавший, с лихорадочно блестящими глазами – и Агнесса понимала, что он вновь остался ни с чем.
Первым чувством ее бывало несказанное облегчение. Но спустя несколько минут, лишь только Пачини добирался до супружеской постели, начиналась истинная пытка!
Агнесса всегда знала, что вышла замуж за неутомимого мужчину. Утолить его похоть было так же трудно, как остановить дождь решетом. А Агнесса была совершенно равнодушна к исполнению долга жены. Раньше Джованни нечасто жаловал ее своим расположением, ибо у него всегда имелась какая-нибудь горячая любовница, да и шлюх вокруг полно. Но теперь, распаленный проклятущей чужеземкой, он изливал свою страсть в лоно жены… иногда называя ее Юлией и даже не замечая этого.
Теперь Агнесса постоянно не высыпалась и едва волочила ноги. И тут начали ее посещать странные мысли. Она размышляла: а ведь если бы Пачини добился своего от русской графини, он оставил бы жену в покое – хотя бы ненадолго?..
Сначала Агнесса этими мыслями возмутилась. Но постепенно стала понимать, что долго не выдержит неистовства мужа. Надо было как-то спасаться…
Как-как?! Да молиться надо! Молиться святой Мадонне, чтобы Джованни и Юлия поскорей стали любовниками!
Искренняя молитва всегда найдет путь на небеса. Нашла сей путь и молитва Агнессы.
Санкт-Петербург, Москва, 1823–1827 годы
Если бы кто-то рассказал тем десяткам, а может, даже и сотням мужчин, которые от всей души завидовали графу Николаю Александровичу Самойлову: его происхождению, богатству, светскому блеску, успехам по службе и у женщин, молодости, богатырскому здоровью, везению за карточным столом, удивительной красоте и, конечно, его женитьбе на одной из самых прекрасных и богатых женщин Российской империи, – если бы кто-то рассказал им, что «русский Алкивиад» считает себя несчастнейшим из смертных, то они бы, конечно, не поверили, а рассказчика сочли бы клеветником.
На самом же деле это была истинная правда, причем с мыслью: «Да пропади все пропадом! Ну почему я такой несчастный?!» – граф Николай просыпался вот уже несколько лет чуть ли не каждое утро. Несчастья его начались с того дня, как расстроилась его свадьба с Сашенькой, вернее, с Алиной Римской-Корсаковой. Николай первым назвал ее Алиной – с тех пор и повелось, что для самых близких она была не Александра, не Сашенька, а именно Алина.
Николай влюбился сразу, лишь только на балу у Вяземских увидел эту тоненькую девушку с такими яркими и живыми черными глазами, что ему невольно захотелось зажмуриться, словно этот напряженный взгляд его ослепил.
– Ого, – пробормотала стоявшая рядом матушка, графиня Екатерина Сергеевна, которая немедленно все, что касалось сына, замечала и подмечала, – Римская-меньшая так и ест тебя глазами!
Николай сделал вид, будто подавляет зевок, и вышел из залы. Он не желал слышать, что скажет матушка об этой девушке. А что скажет, да непременно какую-нибудь гадость – в этом можно было не сомневаться.
Графиня Екатерина Сергеевна Самойлова в эту пору особенно внимательно присматривалась ко всем молодым столичным – да и московским тоже, когда Бог в Москву приводил вот, как сейчас, – красавицам. Она была обуреваема желанием как можно скорее женить сына. Боялась, что от безделья и легкой жизни сопьется, истаскается красавчик Николай, и не видать ему тогда звания флигель-адъютанта. Ведь своим гулящим поведением он непременно вызовет неудовольствие стареющего императора, который, чем больше годов наживал, тем реже вспоминал, на какие эскапады сам когда-то был горазд. Государь теперь предпочитал видеть рядом людей положительных, крепко связанных семейными узами и таких же вялых в выражении эмоций, каким сделался он сам.
А Николай был молод и горяч, весьма склонен к дружеским попойкам, поездкам к цыганкам и непотребным девкам, а также к карточной игре, оттого матушка поминутно за его судьбу волновалась. Все-таки он один у нее остался, кроме двух дочерей, а дочери, как известно, – чужое сокровище.
В отличие от погибшего в Турецкой кампании Григория и рано умершего Михаила – Николай был очень на матушку похож, что внешне, что нравом, а в свое время Екатерина Сергеевна ох гульливая была… Теперь свое бурное прошлое она старательно пыталась забыть, однако, что скрывать, иной раз приходил на память случай, когда великий князь Константин Павлович о ней такими непотребными словами выразился, что императрица Екатерина его под арест посадила. И много всяких иных веселых случаев на память еще приходило… Да, немало нагрешила! Не зря муж по пьяному делу плакался друзьям, что с женой у него ладу давно не было, а дети, откуда ни возьмись, берутся каждый год. Конечно, теперь графине Самойловой шестьдесят, и все свои ошибки она оставила позади, хорошенько выучившись на них, но совсем не хотела, чтобы сын учился на собственных ошибках. А чтобы этого не произошло, он не должен их совершать.
Однако Николай был еще молод, и умная жена могла бы стать верной помощницей в его исправлении, размышляла Екатерина Сергеевна. Вот только где взять такую, чтобы была молодая – и уже умная? Все какие-то глупышки бестолковые вертелись вокруг. Ладно, постепенно сама Екатерина Сергеевна и научит невестку уму-разуму, а пока довольно, если будет для начала послушная.
Но эта Александра Римская-Корсакова, по слухам, из самых глупых строптивиц, болезненная старая дева, привередница, каких мало, да и семья у них самая нелепая, поэтому Екатерина Сергеевна лишь глянула на нее мельком, да и отвернулась.
А между прочим, зря…
Николаю пришлось по вкусу именно то, что его матушку настораживало и отталкивало. Ему очень нравилось семейство Римских-Корсаковых: все три сына и пять дочерей, которые жили весело и радушно, как говорится, открытым домом. Хозяйка, вдова Марья Ивановна, славилась в Москве своим гостеприимством. Хотя состояние ее было некогда значительным, но жизнь на широкую ногу и с утра до ночи открытые для гостей двери ее дома напротив Страстного монастыря требовали значительных расходов. Сплетники судили ее за то, что она вечно в долгах у всего города, но долгов никому не платит, зато балы дает и дает. И не только балы, но обеды, вечеринки, маскарады, разные увеселения, зимой – санные катания за городом, внезапно объявленные завтраки… Досужие кумушки жалели детей, коих она разоряла, а пуще всего – дочерей-бесприданниц, которым, конечно, не сыскать женихов, несмотря на то что красавицы.
Вот ведь Сашенька совсем уж в девках засиделась!
Николай Самойлов тоже считал, что двадцатитрехлетней девушке пора замуж – и готов был исправить эту ошибку судьбы. Ему нравилось в Алине все: и ее романтическая бледность, и томность взгляда, которую завистницы называли жеманностью, и то, что считалось «привередливостью» – крутенький характер.
Скажем, еще в детстве Алина во все дни поста упрямо питалась только постными щами и кашей, не притрагиваясь к рыбе, которую тоже подавали на стол. А как-то раз – ей было тогда шестнадцать – на пари пошла ночью одна на церковное кладбище. Положила в доказательство свой платок на одну из могил и камушком придавила, чтобы не унесло.
Кто еще мог быть на это способен из знакомых Николаю девиц? Да никто!
Словом, он влюбился и задумал жениться. Открыл сердце Алине – она немедленно согласилась, ибо была так же пылко влюблена в Николая, как он в нее. Марья Ивановна была очень рада за дочь, но сразу сказала, что графиня Екатерина Сергеевна согласия на свадьбу не даст.
– Конечно, бывает, что и дозволения одной из матерей довольно, – сказала она с загадочным выражением, но и Николай, и Алина сразу разгадали эту загадку и поняли, что бесстрашная Марья Ивановна намекает на тайное венчание, ею одной благословленное. А мнение графини Самойловой – побоку.
Однако Николай прекрасно знал, что его ждет в таком случае. Матушка, как ни любит своего меньшого, «последыша» своего, не простит его своевольничанья и, как пить дать, лишит наследства и содержания. Нрав у нее крутой, прощения не выпросишь! Все отойдет сестрам. А ведь Алина и так бесприданница. На что они жить станут? Если матушка захочет, она ведь весь свет против сына поднимет, в том числе и на службе ему ходу не будет. Что ж тогда, гвардейскому офицеру в шпаки идти, письмоводителем? Почтмейстером? Нет уж, лучше все силы приложить, а матушку уломать!
И Николай, простившись с невестой – ненадолго, как он думал и как уверял Алину, – отправился вслед за графиней Екатериной Сергеевной в Санкт-Петербург.
Матушка, до которой уже доходили тревожные слухи о бурном романе Николая с «Римской-меньшой», обрадовалась его возвращению, зацеловала, заласкала – и заявила:
– А ведь я за тобой уже посылать собиралась. Нужно ко двору явиться, и чем скорей, тем лучше. Благодари Господа и государя, кои вняли моим молитвам: вот-вот будешь назначен флигель-адъютантом.