— О–о–о! Да ты богач! — удивился Иван Иванович. Это хорошо, а то мать вернулась бы а в доме ничего. У меня есть хлеб и немного картошки. Пенсию еще не дали, — смущенно оправдывался он, категорически отказываясь открыть консервы и банку с молоком, и только снова смущенно сказал:
— А кусочек сахара с твоего разрешения, возьму. Приятно попить чай с сахаром. Недавно карточки отменили. Теперь, если деньги есть, то свободно покупать все можно.
— У меня много денег, — похвалился я.
— Много, денег не бывает. Но я рад за Элен. Извини, Гриша мне приятно твою маму Елену, так называть. Ты вот что, умывайся, попьем чай и ложись спать. Небось, устал с дороги. А завтра утром с 10 до 12 часов посетителей в больницу пускают. Я тебя отведу. Только бы она не очень разволновалась. Ляжешь спать, закройся на крючок, а уходишь, вот замок висит, закрывай дверь с другой стороны. И от общей двери у каждого из нас свой ключ. Вижу, он здесь на гвозде висит. Дверь мы всегда закрываем. Ну все, Гоша, так тебя твоя мать называет, доброй ночи тебе.
— И вам тоже, — ответил я и в первую очередь снял брюки, распорол двойную заплатку, достал медальон, осмотрел комнатенку, куда бы его спрятать и без труда нашел у окна, под потолком расщелину, удостоверился, что она не очень глубокая и сунул тут заветный узелок, впервые подумав, вот мама обрадуется. Женщины любят все блестящее. А главное, придется привыкнуть к тому, что я теперь Гоша, Гоша Кузнецов.
На следующее утро Иван Иванович зашел за мной и повел меня в больницу. На мое удивление это было огромное одноэтажное здание с широким огороженным двором, в котором росли и кусты и деревья. Но на них еще едва проклевывались листочки. Иван Иванович объяснил:
— Госпиталь здесь был во время войны, а сейчас областная больница. Тяжелобольных сюда привозят. Ты, Гоша, присядь на скамейку, я выведу твою маму, подготовлю ее к встрече с тобой и позову тебя.
Ждать пришлось не долго. Иван Иванович бережно вел в мою сторону маленькую худенькую, как мне показалось, девочку–подростка. На ней был теплый халат, она радовалась солнцу и слабым голосом говорила:
— Какое счастье, что я дожила до весны и есть Вы и Аристарх Андреевич, и что навещаете меня. В больнице только от одной скуки помереть можно.
Иван Иванович посадил ее на скамейку, в десяти шагах напротив меня.
— Вот моя мама, — подумал я. — Что — то сейчас произойдет.
Иван Иванович, между тем, радостно говорил:
— Элен, Вас ожидает еще одна радость. Вчера я встретил с поезда вашего сына.
— Как встретил? — изумилась мать.
— Ну, я перехватил телеграмму, которую он с Москвы вам отправил.
— А где же он, где же мой сын? — разволновалась мать.
— Элен, если успокоитесь, скажу где.
— Я спокойна, пожалуйста, Иван Иванович, где он?
— Недалеко от вас, сидит на скамье.
Мать посмотрела на меня. Лицо ее покрыла еще большая бледность. Она поднялась с места и шагнула в мою сторону. Я тоже встал и пошел к ней — к незнакомой маме, не зная как себя вести.
— Гошенька, сынок мой! — прошептали ее губы.
Я поспешил ей навстречу, боясь, что она упадет, не дойдя до меня. И она упала на меня. Наверное, ее охватило оцепенение. Она не могла говорить. Иван Иванович нас обоих отвел на скамью, посадил рядом. Мать вцепилась в меня, как будто меня кто–то хотел у нее отнять. Иван Иванович радостно произнес:
— Какой шикарный у вас мальчишка! Я уже чай с ним пил. И вам нужно мобилизовать все силы, чтобы выздороветь и вернуться домой к сыну.
— Теперь выздоровлю, выздоровлю — прижимаясь ко мне, твердила мать. Повернула меня лицом к себе жадно всматриваясь, повторяла, — Похож, похож на отца, на моего Алешеньку! Сыночек!
Слезы навернулись, было ей на глаза, но Иван Иванович сказал:
— Все, Элен, идемте в палату. Ваш Гоша уже никуда не денется, завтра придем к Вам снова, волноваться вредно. Мы с Лидой позаботимся о нем. Выздоравливайте быстрей.
Но мать не отпускала меня, боясь, что я снова потеряюсь.
— Как уже!? Он же может побыть со мной в палате.
— Иван Иванович объяснил ей, что меня сейчас в палату к ней не запустят, что ей сейчас необходимо принимать процедуры и с трудом оторвать ее от меня. Мы с ним проводили ее до дверей больницы. Я не знал, что сказать. Мать снова было обняла меня со словами:
— Гошенька, какое счастье! Я скоро вернусь домой. Ну, от силы, еще неделю, приходи, сынок, завтра, — поцеловала она меня в обе щеки.
Иван Иванович толкнул меня в бок, я понял, нужно хоть что–то сказать в ответ и пробурчал: «До свидания, мама!» И это далось мне не легко.
— Голос начинает ломаться, — с нежностью заметила мать. Но Иван Иванович загородил меня от нее и уже твердо сказал:
— До завтра, Элен. Завтра он придет к вам и уже всегда будет с вами.
Утром во дворе я познакомился с рыжим веснушчатым Колькой. Он тоже шел в больницу.
— Побежали, кто быстрей, — подзадорил он меня.
У меня был, первый детский разряд по бегу и хотелось похвастать этим перед новым товарищем. Бегал Колька хорошо, но я его легко обогнал. Потом сделал вид, что выдохся и дал ему меня обогнать, сказав:
— Зачем бежать, прием посетителей с 10 до 12 часов успеем.
— А я так, для себя. Мне для дела нужно быстро бегать. Потом расскажу. Твоя мать — тетя Лена? Моя тоже в лагере с ней была. Да ты не стесняйся. Здесь же поселение для таких же, как наши родители. Там, в лагере, они и надорвали свое здоровье. Только мать моя не виновата ни в чем. Я бы еще хуже поступил на ее месте.
— А что она сделала? — заинтересовался я.
— У вас в школе висел портрет Зоси Малининой?
— Ну, конечно.
— Этой сволочи восемнадцать лет только было, но поступила она хуже фашистов. Представляешь, германцы ушли вперед, а в нашем селе оставался маленький гарнизон, из десяти солдат и коменданта. Их разместили в больших избах. А в больших избах, ясно, жили большие семьи. У моей мамки шестеро сестер и три брата. Старшие имели много детей. А у одной из них еще жили родители матери, старики. И солдата туда поселили. А дети все маленькие, их много. Партизаны, сволочи, нет, чтобы подловить этих солдат и убить, они дали задание этой комсомолке сжигать дома, где солдат на постое был. Она, эта Зося, сожгла уже шесть домов. Вместе с солдатами: тридцать малых детей и шестеро матерей, и пять стариков. Не только родню и родителей моей матери сожгли, а у других тоже. Никак не могли поджигателя поймать. Односельчане выследили его, оказалась переодетая в парня девка–паскуда. Сдали ее коменданту и сами ей казнь назначили — повесить прилюдно. И не кричала она: «Сталин придет», а ревела как белуга, это уже в кино вставили, что хотели.
— Так она, вроде, только конюшню подожгла, — усомнился я.
— Врут. Не верь. А если и поймали на конюшне, чего же партизаны не пришли и не увели лошадей? Зачем жечь животных? Разве после этого она человек? Жаль, ее повесили, а не сожгли саму. Как только Красная армия вошла в это село, всех же пострадавших от этой сучки сразу арестовали и в лагеря. Мы с сестрой у родни росли. А каково у них, когда им своих детей кормить нечем? В прошлом году маму освободили, она нас с сестрой и вызвала. Да только не жильцы они, что в лагерях побывали. Перетрудились, надорвались на тяжелых работах, потому все время в больнице лежат. Инвалид — моя мама. Пенсию такую платят, что на нее не хватает, не то, что на нас. Но в больнице она радуется. Там кормят хорошо. Она даже нам еду запасает. Только я так жить не хочу, вот и ворую.
— Ты воруешь? — удивился я его признанию.
— Ну, да. Все знают. Поймать не могут. Я быстро бегаю, а ворованное сдаю Витьке. Он — вор в законе. Ему уже 22 года. Витька мне за это деньги дает.
— Но воровать не хорошо, как можно…
— Не хорошо? — прервал меня Колька. — А на какие деньги ты со своей мамой жить собираешься? Это в газетах капиталисты используют детский труд. А я бы лучше работал, а не воровал. Да ты не думай, у бедных ничего не беру, и у работяг тоже. Богатые только спекулянты, да продавцы. У них за день столько денег набирается. Вот продавец сметану разводит водой, да еще обвесит тебя, да еще обсчитает. И другие продукты тоже, весы подтолкнет пальцем и все. А себе золотые перстни, сережки и цепи на шеи. Мы с ребятами снимаем с них все, они и не жалуются. Спросят ее в милиции, на какие деньги купила, еще хуже будет. А мамка придет с больницы и не голодает. Мамка малограмотная. Я вру, что нам с сестрой помощь продуктами оказывают, она верит.
— Ты мне поверил насчет этой Зоси?
— Да я знаю, что вся печь и фильмы — всё враньё. Верить нужно только близким, они нас любят.
— А ты как мать нашел?
— Она нашла меня. О, мы уже пришли. Тебе в какое отделение?
— Мне девятое, а тебе?
— Второе. Буду тебя за воротами ожидать, — кивнул мне Колька.
— Она нашла меня. О, мы уже пришли. Тебе в какое отделение?
— Мне девятое, а тебе?
— Второе. Буду тебя за воротами ожидать, — кивнул мне Колька.
Я не знал, о чем буду говорить наедине с матерью. Она ждала на вчерашнем месте и, завидев меня пошла навстречу раскинув руки, готовая снова обнять. Но только радостно воскликнула:
— Гошенька, какой сегодня теплый день. Как хорошо, что я тебя вижу. Вчера все было как сон. Скажи Ивану Ивановичу, меня завтра выписывают. Правда, все равно приписывают постельный режим.
Она взяла мою руку, прижала ладонь к своей щеке. Я успокоил ее, сказав, что сам буду все делать дома, а она может долго спать, почувствовав себя сильным против ее такой маленькой и слабой.
— Сынок, у меня здесь, в газетке бутерброд для тебя. Дома ведь ничего нет, — смущаясь, протянула мне мать сверточек.
Помню, мои щеки покрылись краской. Больная мать недоедала, оставляя часть пищи мне.
— Матушка, то есть бабушка, дала мне денег, — буркнул я.
Мать не знала, о чем говорить с сыном–подростком. Возникла пауза. И тогда она заговорила об Иване Ивановиче. Как ей жаль его, он профессор и раненый и он никак не найдет свою единственную внучку. А другой родни у него нет.
— А куда он раненый? — поддержал я разговор.
— Пуля блуждает по телу, это очень опасно. Гошенька, все, что он посчитает нужным, он сам расскажет. Спрашивать об этом не принято. Он друг мне, а теперь, надеюсь и тебе. А ты, ты расскажешь мне, как жил без меня у бабушки Марии, когда домой вернусь?
— Конечно, — согласился я.
В это время медсестра стала звать больных в палаты.
— До завтра, — отпуская мою руку, не отрывая взгляд от моего лица, с нежностью сказала мать. И я впервые разглядев ее лицо, подумал: «А она красивая, только бледная и худая».
Вечером Колька познакомил меня со своим окружением. Все были ко мне дружелюбны. Но мне не понравилось, что они постоянно сплевывали сквозь зубы и ругались матом. Наверное, чтобы показать свою особенность, взрослость.
Дома меня поджидал Иван Иванович. Он предупредил:
— Гоша, мать возвращается из больницы, но она не здорова. Ты ее не расстраивай. Не надо тебе связываться со шпаной. К добру это не приведет. А вообще мне в конкретной жизни трудно давать тебе советы. Извини, — вздохнул он.
Но я нуждался в управлении собой и решил спросить его мнение, пересказав ему историю рыжего Кольки.
— Понял, — ответил Иван Иванович, — ты сомневаешься в его словах, потому что до этого получил более мощные сведения об этом факте через органы образования и печать. Никогда не верь тому, чем хочет забить твою голову власть и, особенно тому, о чем пишут газеты. Один и тот же факт можно падать по–разному. В одном случае, совершившего мерзкие поступки можно восхвалять, оправдать, и вознести его имя в статусе героя, в другом же, оболгать невинного и его расстреляют как твоего отца. Да, о чем я с тобой? Ты лучше, Гоша, скажи мне, какие успехи в учебе имеешь, в точных науках? Какой иностранный язык в школе проходил? — Я ответил:
— В школе я хорошо учусь. Со мной матушка занималась, то есть бабушка. Пишу, читаю по французски и на латыни. А в школе не было преподавателей иностранных языков. Зачем? Готовили нас в рабочий класс.
— Тебе нельзя забывать языки. У меня друг есть, Аристарх Андреевич, он — полиглот. С ним и будешь разговаривать. И в старом городе много ученых людей и библиотека есть. А я мог бы подогнать тебя по алгебре и геометрии, пока жив. Кто знает, сможешь ли продолжить образование. А для того, чтобы достичь благополучия, научиться лавировать и выходить из любого положения, нужы знания. Математика, точные науки, сейчас для тебя важней всего. Остальные, устные предметы, не трудно выучить. Вот именно, выучить и сдать экзамен. А усвоить девятнадцатый век, как историю и литературу, достаточно с карандашом в руке перечитать «Войну и мир» Толстого и да поэму Пушкина «Евгений Онегин». Заодно и память натренируешь. Хватит тебе занятий на это лето? Все–таки три месяца.
Я понял, он, как и моя матушка при жизни, пытался отвлечь от дурного влияния и проникся доверием к Ивану Ивановичу. А с другой стороны, зачем ему тратить на меня собственные дни? Значит, он тоже хочет со мной дружить. А почему бы нет? И, подумав, ответил: «согласен».
— Тогда договоримся заниматься у меня, чтобы не мешать твоей маме, привезем ее завтра с больницы, отметим вашу встречу. Днем можешь гулять, а вечером — ко мне.
— По рукам, — улыбнулся я и похвастал, — а я еще играю на рояле и клавесине.
Иван Иванович застыл, было в изумлении, потом с горечью воскликнул: «Господи! Гоша, что же тебе с твоими способностями в нашей нищенской дыре делать?». Тебе же нужно в музыкальное училище, а его здесь нет. Вот в ресторане есть рояль. Но кто вечером туда тебя пустит? — и подумав пообещал:
— Достанем тебе для начала, хотя бы старенькую гитару. Вот мать–то обрадуется! Дед твой, родитель матери, был большим музыкантом. Видать, ты в него, да отлучен судьбой от культуры. Ее и в столице нет, одно искусство осталось, а это разные понятия.
На следующий день, ближе к вечеру, Иван Иванович пошел в больницу На дворе стоял июнь месяц, а к моему удивлению по воздуху кружил легкий снежок. Я носился, то в сарай за углем, то к колодцу за водой, и встретил Кольку.
— Давай помогу, — предложил он. Я отказался и радостно сообщил — Маму сегодня из больницы выписывают. Колька посоветовал:
— Не сиди все время дома, — и я пообещал ему завтра вечером выйти к ребятам.
Растопив печь и сварив суп, нагрел воды, помыл пол и вымыл голову. Только накрыл на стол, как мать с Иваном Ивановичем вошли в двери. Я хотел, было, помочь ей снять старенький плащ, но она обняла мою мокрую голову и сказала:
— Иван Иванович рассказал мне о твоих музыкальных способностях. Я так рада, сынок! Если бы мои родители остались живы, тебя ожидало бы блестящее будущее.
— Ну, ну, Элен, — остановил ее Иван Иванович, — жить нужно настоящим. А настоящее таково: вы дома, сын позаботился, чтобы в доме было тепло, и накрыл стол. Ваша задача сейчас лечь в постель. А моя, за вином сходить и позвать Аристарха.
Я помог матери лечь поверх одеяла, укрыв ее другим. А она, не сводив с меня счастливых глаз, говорила:
— Гошенька, какое счастье, что мы вместе, что ты заботишься обо мне, как взрослый. А какой богатый стол! Откуда столько?
Я ответил:
— Продукты мне сухим пайком в санатории выдали. И денег надолго хватит.
Мы не успели поговорить, как вернулся Иван Иванович. Но не с другом, как обещал, а с женой Лидой, очень молодой, светловолосой. Она ходила по комнате танцующей походкой. Сюсюкать по поводу нашей с мамой встречи она не стала, и это мне понравилось. И мы сели за стол
— Элен, — обратилась Лида к матери, подняв бокал с вином, — пью за твое здоровье и счастье твоего сына. Выпей и ты немного. Это придаст тебе силы.
Мать моя предложила встречный тост за то, чтобы Иван Иванович поскорей отыскал свою внучку.
— Есть одна зацепка — медленно ответил он.
— Вот как найдешь ее, сразу вези сюда. Не бойся, не мачехой, подругой буду ей, — заверила Лида и встала из–за стола. — Ладно, у меня вечером кружок танцев в «Доме горняков». Пока, Ваня, — похлопала она мужа по плечу и ушла.
Некоторое время после ее ухода стояла тишина. Потом Иван Иванович попросил:
— Элен, расскажите о себе, своей юности, если конечно вам это не трудно. Гоше все знать полезно.
— С удовольствием, — отозвалась мать. И начала рассказывать свой рассказ.
— Мне недавно исполнилось восемнадцать лет и я, как и мои ровесники, была влюблена в летчиков. Шел 39‑й год, июнь месяц. Как сейчас помню. В большом театре «Лебединое озеро» дают, с моим участием. А в зале выпускники военно–воздушной академии. Мы, молодые балерины, разглядываем их сквозь занавеси. Вдруг вижу, по ряду идет уверенной походкой высокий, широкоплечий, красивый командир. И я влюбилась в него с первого взгляда. Такой подъем ощутила, такую радость испытала, а он в антракте исчез. И во втором отделении его кресло тоже пустует. Грустно сделалось мне. Выхожу из театра, а он там с букетом цветов. Даже не знаю, как приняла от него цветы. Он представился: «Кузнецов Алексей» — и проводил меня домой. А после, было самое счастливое время; свидания в парках Москвы, катание на катере по Москве–реке. Веришь, Гошенька, отец твой носил меня на руках. О себе рассказывал, что он — сын матроса, который погиб, мать — простая крестьянка. А он — крестьянский сын. И еще тетка Мария есть. Все это так не вязалось с его внешностью и манерами, что когда я представила его своим родителям, отец изумился:
— Значит потомственный крестьянин? — переспросил он.
— Потомственный, — подтвердил Алексей.
— Ваше лицо мне кого–то напоминает. Вспомнил! — воскликнул отец и попросил Алексея пройти с ним в его кабинет.