Анар Я, ты, он и телефон
Вчера умер твой телефон. Умирают не только люди. Умирают номера телефонов. Забудешь в своей жизни много цифр: номер паспорта, зарплату на последней работе, номер автомобиля друга, численность населения своего города, расстояние до Луны, но не забудешь эти пять цифр, которые именно в такой последовательности, именно в этом сочетании были для тебя самым ценным подарком с ее голосом и запахом фиалок в трубке.
Иногда я поднимал трубку черного телефона, как крышку рояля. Иногда клал трубку, как закрывают крышку гроба.
И вот его нет, этого номера. То есть он существует, но теперь это для меня недоступная территория, и расстояние к этим пяти цифрам на диске, которые у меня под рукой, непреодолимое расстояние в мили, километры — нет, целые парсеки. Могу набрать четыре пятых этого расстояния, но никогда не наберу последнюю цифру, потому что твой номер — это закрытая черная дверь, ключ от которой потерян.
Мне не надо было тебя видеть. Я звонил тебе, слышал твой голос и говорил: «Какие у тебя холодные пальцы, милая, почему?» И ты мне отвечала, почему.
Я мог не видеть тебя, но я чувствовал тебя на расстоянии, как жители побережья чувствуют море, даже если не видят его.
И вдруг моря не стало.
Самая банальная история: я, ты, и… конечно же, он. Но еще и телефон. А все началось со свадьбы Расима.
— Нас было пятеро, — продолжал свой тост Фируз. — В общем, как в фильме, помните: «Их было пятеро»? Я, Кямал, Мурад, Расим и Сеймур. Мы, как крепости, пали один за другим. Вот полюбуйтесь: наши жены — все расхохотались, — а дома еще и чада. Так вот, сегодня мы теряем Расима. Конечно, я шучу. Я желаю вам всего наилучшего, дорогие Расим и Фарида. Счастья, радости, сыновей и дочерей. Но за вас мы уже пили и еще будем пить. Теперь же мне хочется поднять бокал за последнего из могикан, за нашего милого Сеймура. Он молодой, холостой наш, неженатый друг наш, светик-солнышко, наше последнее утешение и символ потерянного рая.
Все повернулись ко мне, сквозь смех и звон бокалов я видел лица, сливающиеся в некое общее выражение — улыбающееся, удивленное.
Когда гости начали расходиться и мы все вместе — Фируз, Кямал, Мурад с женами и я один — шли по ночным улицам города, я вдруг почувствовал, как жена Фируза взяла меня под руку.
— Ну, Сеймур, когда на твоей свадьбе будем гулять?
— Не скоро.
— Почему? Или ты принимаешь всерьез слова этого болтуна? — Она ласково прижалась к своему мужу. — Думаешь, что семья — ад?
— Он не может найти достойную девушку, — сказал Фируз.
— В самом деле. Эй, ребята, давайте найдем Сеймуру невесту. Если мы найдем тебе лучшую девушку Баку, ты женишься?
— Непременно, — сказал я. — Только с условием, вы должны найти ее сейчас же, пока я в несколько приподнятом настроении. А завтра я передумаю.
— Милый мой, — сказал Кямал, — где мы найдем ее в такой час? На улице, что ли? Не думаю, чтобы ты женился на девушке, которая в этот час одиноко прогуливается по улицам.
— То-то и оно-то, — сказал я. — Значит, вопрос отпадает.
— У меня есть предложение: давайте найдем ему невесту по телефону? Вот как раз автомат.
— Прекрасная мысль, — сказал я, — Только у меня нет двухкопеечных.
Сразу же мне предложили дюжину двухкопеечных. Я прошел в будку.
— Говорите номер.
— Да набирай любой, — сказал Фируз. — Вот, например… — Вдруг он осекся. — Э, брат, нет. Это, знаешь ли, ответственность. С тещей не поладишь — всю жизнь меня ругать будешь.
— Ах ты, трусишка, — сказал я. — Вот в этом и все дело. Ответственность. Кямал, говори ты.
— У меня предложение, — сказала жена Фируза, у которой всегда было какое-нибудь предложение. — Чтобы не было индивидуальной ответственности, давайте сделаем так: каждый скажет одну цифру.
— Отлично, — сказал Фируз. Он всегда был в восторге от предложений своей жены. — Два.
Я набрал цифру.
— Девять, — сказала жена Фируза.
— Ноль, — сказал Кямал и повернулся к жене: — Твоя очередь.
— Ну, не знаю, — замялась она. — Ну хорошо: четыре.
— Пять, — сказал Мурад.
И только жена Мурада ничего не успела сказать, так как в трубке уже звучали протяжные гудки. Фируз протянул мне платок:
— На, закрой мембрану. Чтоб голос не узнала. В случае чего — можешь удрать.
Все расхохотались, и я повесил трубку.
— Спит моя невеста.
И мы двинулись дальше.
Все разбрелись по домам, и я почему-то почувствовал себя очень одиноко. Я долго ходил по пустынному бульвару, вглядываясь в темное море и разноцветные буи, и вдруг вспомнил номер, по которому звонил час тому назад. Было два часа ночи. Я вошел ближайший автомат и, когда вынимал из кармана двухкопеечные, в руке обнаружил платок Фируза. Улыбнувшись я закрыл им мембрану и набрал номер 2-90-45.
Ждал я недолго. В трубке раздался женский голос, его даже нельзя было назвать сонным, может быть, только чуть-чуть уставшим и чуточку удивленным.
— Я слушаю.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. Кто это?
— Это я. Давайте знакомиться.
Я машинально, как от пощечины, захотел закрыться от резкости, брани; или не вздрогнуть от отбоя, как от двери, которую захлопывают перед твоим носом. И я поразился, когда не последовало ни того, ни другого. Голос так же спокойно сказал:
— Вы не думаете, что время несколько позднее для этого?
— Ничуть. Я только что вышел со свадьбы самого близкого друга. Это был мой последний холостой друг, и у меня такое ощущение, что я с его похорон.
— Ну, зачем вы так? А вы сами разве не женаты?
— Нет. А вы замужем?
Она засмеялась.
— Не много ли вы хотите узнать в первые же минуты знакомства?
— Вы простите, пожалуйста. Я вовсе не из серии телефонных хулиганов. Просто мне было очень одиноко. И я решил позвонить, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить.
— А как вы узнали мой номер?
— Чистая случайность. Ну… я набрал первые пришедшие мне на ум цифры.
— Очаровательно.
— Вы знаете, я немного выпил и мне очень одиноко.
— Это бывает.
— Не можем ли мы встретиться с вами?
— Вот это уж никак невозможно. Давайте договоримся с вами так. Сейчас уже поздно. Вы сейчас пойдете и ляжете спать. А завтра проснетесь, и все будет хорошо. Вот увидите.
— Но я хочу видеть вас. Или хотя бы говорить с вами.
— Вы теперь знаете мой телефон. Или вы забыли его? Так вот, если у вас в трезвом виде появится такое же желание, можете позвонить мне.
— Правда?
— Правда. Ну, спокойной ночи.
— Я завтра же вам позвоню.
И хоть это было предельно глупо, но, когда я шел по пустынным ночным улицам, мне казалось, что у меня уже кто-то есть.
На следующий день я, естественно, не позвонил. Весь день я мотался и уже забыл обо всем. Несколько дней спустя на обсуждении плана работ я сцепился с заведующим нашей лабораторией, который к тому же был и моим научным руководителем.
После обсуждения Фируз увел меня к себе домой. Мы с ним работали в одном институте. По дороге он учил меня уму-разуму, говорил, что не надо лезть на рожон, если даже я прав, есть много форм выражения и отстаивания правды, и восстанавливать против себя всех — явно не самая удачная из них…
— Есть такое понятие, как эвфемизм, — говорил он. — Можно сказать человеку, что он, видимо, введен в заблуждение, и ту же мысль можно выразить так: ты отпетый дурак, что ты смыслишь в этой работе? Так вот…
— Так вот, мне надоели твои обтекаемости, — сказал я.
— Ну хорошо, я вижу, сейчас с тобой бессмысленно говорить, пошли ко мне чай пить.
— Ты знаешь, — говорила мне жена Фируза, в то время как в другой комнате он облекался в синюю пижаму и мягкие пуховые домашние тапочки, — просто поразительно, как он сам произносит слова «мам-ма», «пап-па». Никто его не учил… — Она говорила о своем годовалом сыне.
— Да, это удивительно, — сказал Фируз из коридора. — У меня появилась теория, что язык создали дети. Не взрослые в эпоху детства человечества, а именно дети. Это они придумали слова, которыми пользуемся мы, взрослые. Ну посмотри, что за прелесть! У кого ты видел такого мальчика, а, дядя Сеймур?
Я мучительно пытался вспомнить номер: помнил две последние цифры, еще первую — два, и третью — ноль, а вот вторую — никак не мог вспомнить.
— Послушай, Семая, ты не помнишь, какую цифру сказала ты в тот вечер?
— В какой вечер?
Пришлось долго объяснять, пришлось выдержать целую лавину острот, предположений, намеков, ухмылок, шуток, и когда я был уже у порога, уже в пальто, услышал голос Семаи:
— Вспомнила: девять! Это номер моего троллейбуса.
— Алло. Здравствуйте, это я.
— Здравствуйте. Кто это?
— Вы уже забыли. Помните, я вам звонил? Три дня тому назад. Почти в это время.
— Но у вас был другой голос, — сказала она насмешливо. — Или это целый отряд одиноких друзей одного женившегося? Скрашиваете, так сказать, свое одиночество телефонными развлечениями.
Она умела говорить резко, но, к счастью, я вдруг догадался в чем дело, и быстро закрыл мембрану платком.
— Клянусь вам, это только я; наверное, в прошлый раз у меня был очень пьяный голос.
— Нет, вот точно такой, как сейчас. Просто мне показалось сперва, что это другой голос. — Она как-то облегченно засмеялась. — Итак, сегодня вы трезвы?
— Как стеклышко. И тем не менее мне очень хотелось позвонить вам. Я даже записал ваш телефон, на случай, если забуду.
— Хорошо, что вы позвонили, а то мне тоже сегодня грустно. У меня испортился приемник.
— Вы всегда так поздно ложитесь?
— Да, я до поздней ночи слушаю радио. А сегодня вот перегорел предохранитель, и я как без рук, сама не своя, просто места себе не нахожу.
В трубке я слышал (правда, издалека), как кто-то играет на пианино.
— Вы не любите отвечать на вопросы, но простите за нескромность: кто это играет в такое время?
— А-а… — Она засмеялась. — Это не у меня, у соседей. Такая настырная девочка, занимается до поздней ночи. Стены-то тонкие, от ее гамм можно с ума сойти. Когда у меня работает приемник, я хоть ее игру почти не замечаю.
— А что вы слушаете по радио?
— О, я обжила эфир, как свою комнату. Вот здесь ночной концерт… — Я как будто видел, как она сидит у приемника и водит пальцем по шкале. — Здесь какие-то отрывистые мелодии из-за океана. Вот здесь завывание бури, здесь речь на каком-то непонятном языке. А вот здесь шумный вечер: конферансье острит, я не понимаю слов, но все смеются, свистят, аплодируют, и мне становится тоже весело. Вот здесь всегда какая-нибудь интимная передача: мужчина и женщина говорят так тихо, почти полушепотом, я чувствую, как они прямо дышат в микрофон. Удивительная вещь радио. Как будто со мной в комнате весь ночной мир, ночное небо, полное мелодий, драм, самолетов.
— Самолетов? — переспросил я.
— Слышите? — сказала она, и я понял, что она замолчала, прислушиваясь.
И спустя немного я тоже услышал далекий гул самолета. «Интересно, пролетит ли он и над моим домом? — подумал я. — Интересно, где ее дом находится, в каком районе города?»
— Радио и самолеты чем-то очень близки, — сказала она, — Правда?
— Может быть, тем, что у них общее небо?
— Может быть, — сказала она и опять замолчала. Теперь в трубке не было гула самолета, лишь однообразно и назойливо звучали гаммы.
— Я все рассказываю, а вы молчите. Вы тоже мне что-нибудь расскажите.
И, чувствуя всю нелепость ситуации и тем не менее будучи не в силах уйти от вдруг появившегося желания, я выложил незнакомому мне человеку все свои неприятности по работе и то, как мне с каждым днем труднее находить общий язык со своим ближайшим другом Фирузом, и то, за что я не люблю своего научного руководителя, и все то, что я сказал ему сегодня на обсуждении, и еще многое другое.
Потом я как-то опомнился и быстро, быть может, даже слишком поспешно, распрощался с ней.
Я шел к себе домой и думал о том, что никто не поверит тому, что случилось. И в самом деле — нелепо делиться самыми сокровенными мыслями с человеком, о котором буквально ничего не знаешь. Разве только то, что она по ночам любит слушать радио, а ее соседка до глубокой ночи разучивает гаммы.
Один из персонажей этого рассказа — телефон. И мне хотелось бы набросать несколько штрихов к его образу.
В последнее время я часто думал о телефонах, они для меня стали каждый на свое лицо. В кабинете руководителя нашей лаборатории стоит черный телефон, и каждый раз, когда я смотрел на него (на телефон, а не на руководителя), я не мог освободиться от ощущения, что его шнур — это бикфордов шнур.
Когда я видел испуганные, вечно беспокойные глаза нашего руководителя, то, как он сидит на своем кресле, словно на иголках и вздрагивает от каждого звонка, я чувствовал, что для него этот черный аппарат — это мина, которую поставили в его кабинете на тумбочку. Она может в любую минуту взорваться дурным известием: могут позвонить и сообщить ему, что он снят с работы или что от него ушла жена.
А в канцелярии нашей стоял телефон без диска — с опечатанным диском, — как машина без колес, как письмо без адреса: он был беспомощен и казался мне символом зависимости и бессилия — тебе могут позвонить, но ты не можешь. И этому виду телефонов я противопоставлял телефоны-автоматы, которые олицетворяли, на мой взгляд, идею безнаказанности, безответственности — можешь позвонить и сказать все что угодно, тебе же не могут позвонить и ответить.
Но никогда я так горько не жалел, что у меня дома нет телефона, и я как скупой рыцарь откладывал все попадающиеся мне двухкопеечные в левый карман пиджака, отнимая их у знакомых, разменивая другие деньги на двухкопеечные во всех магазинах, будках и киосках.
Я звонил ей теперь почти каждую ночь и по какой-то установившейся традиции — в позднее время.
И эти разговоры с их нудным аккомпанементом разучиваемых гамм, с паузами, заполненными гулом самолетов и еле слышным дыханием приемника где-то в фоне, с ее чуть усталым, чуть ироничным голосом уже входили, как привычка и необходимость, в мою жизнь. И я узнавал о ней все больше, хотя все еще ничтожно мало.
Я узнал, что зовут ее Медина, что живет она одна, что у нее карие глаза и туфли 35-го размера. Вот и все, собственно, что я знал о ней.
— Сколько вам лет? — спросил я ее однажды.
— О, я глубокая старушка, у меня внуки и внучки, — сказала она.
И я прекрасно ощутил по ее молодому голосу, что она мистифицирует меня, понял и другое: ей не хочется говорить ни о своем возрасте, ни о своей работе, ни о своем, так сказать, семейном положении. Обо всем этом она не спрашивала и меня, хотя уже знала, что мне 29 лет, что я не женат, живу с мамой и работаю в научном учреждении. Не знала она только моего подлинного имени, так как, включившись в ее игру, я назвал совершенно другое имя — Рустам, а может быть, и ее звали не Мединой.
— Когда же мы с вами встретимся?
— А зачем? — сказала она. — Нам и так хорошо. Не знаю, как вы, а в мою жизнь эти звонки внесли что-то очень важное. Мне приятно, что я в какие-то часы жду звонка человека, с которым я могу делиться, потому что я совсем его не знаю, ни разу не видела и даже не могу представить себе, и он тоже может делиться со мной, так как тоже не имеет ни малейшего представления обо мне. Встретимся, разочаруемся друг в друге, и все пройдет. И если даже не разочаруемся, это будет что-то совсем другое, банальное и обычное. Давайте сохраним наши отношения в такой форме. Уверяю вас, это будет гораздо интереснее. Расскажите лучше, как у вас там на работе. Все уладилось?
— Я подал заявление об уходе.
— А куда вы пойдете?
— Еще не знаю, а что вы посоветуете?
Она не ответила, и я услышал гул самолета.
Мы встречали Новый год у Фируза. Пришли и новобрачные Расим и Фарида. Без десяти двенадцать мы сели за стол, виртуозно накрытый женой Фируза при участии всех других жен. Я пришел позже всех. Было очень холодно, и после снежной и метельной улицы как-то особенно приятно было чувствовать свет и тепло домашнего очага.
Часы пробили двенадцать, мы все начали обниматься, и целоваться, и желать друг другу кучу радостей, а Фируз сказал, что это будет исторический год женитьбы Сеймура. Затем мы выпили еще, и Фируз увел меня в сторону. Мы сидели с ним с бокалами в руках, и он, уже изрядно пьяный, говорил мне одному тост:
— Я пью за тебя. Чтобы ты всегда был таким прямым, принципиальным, но к тому же еще немного трезвым реалистом. Я знаю, в душе ты, может, начинаешь презирать меня. Мол, я продался вот за эти деревяшки, — он показал на свою сверкающую мебель в новостаром-модном стиле, — или за норку Семаи. Нет, я никогда не скажу слова против своей совести, ты можешь быть уверен. Но надо где-нибудь и уступить, чтобы где-то отстоять. Чтобы удержать свои позиции, надо идти на компромиссы.
— Может, ты и прав. Только для меня эта бухгалтерия слишком сложна.
— Эх, — он махнул рукой, — давай лучше выпьем. Где ты будешь работать с нового года?
— В газете, — сказал я. — А наукой буду заниматься, так сказать, в порядке собственной инициативы. Я уже зачислен в штат.
— Ну что же, тебе лучше знать, хотя я совершенно не одобряю.
Он сел к роялю, а его жена спела последнюю новинку нашего радио, и я вдруг вспомнил про гаммы, а затем и про радио.
— Я хочу сказать тост.
Все удивленно повернулись ко мне, все знали, что я никогда не произношу тостов.
— Вот мы здесь все вместе, нас много, и нам всем вместе хорошо. Но давайте подумаем, что сейчас кто-то одинок. Например… стрелочники.