И есть еще в Иерусалиме мелкие улочки типа царицы Шломцион, где находится Национальное страхование и Борису Федоровичу обещают дать солидную пенсию, как бывшему узнику Сиона, за которого он себя выдает, и улицы двух знаменитых еврейских учителей Гилеля и Шамая, где бывшие румыны содержат некошерный магазин деликатесов и магазин сексуальных принадлежностей, если кому нужно. Если вас там не знают в лицо, то вы вполне можете отовариться на пустой чек и подписать его именем любого из двух глав легендарного синедриона -- Гилелем или Шамаем -- на выбор. И это будет отличным примером спорности гилелевского принципа "прозбул", выводящегося из греческого "прос ваиле", по которому долги, обеспеченные судебным постановлением до юбилейного года, отпущению не подлежат, ибо они как бы уже взысканы и находятся "у брата твоего" только номинально. Есть еще один неплохой некошерный магазин на шоссе Иерусалим -- Рамалла, на повороте в Неве-Яков. Хозяин там -- подозрительный араб, и у него тоже в основном покупают русские, поэтому чеки он наотрез не принимает, но ассортимент у него неплохой. Есть свиной паштет "Синьора", венгерская колбаса твердого копчения "Герцель", есть сыр "Пармезан", любимый сыр пирата Бена Гана, икра есть всякая, но в основном искусственная, пропитанная немецкой пищевой краской. Еще есть каперсы национальной фасовки, довольно недорогие. Каперсы -- это маринованные нераспустившиеся бутоны с каких-то кустов, которые принято засовывать в анчоусы. Анчоусы Борис Федорович Усвяцов любит прямо до дрожи! Когда он их ест, он весь изгибается дугой и выставляет вбок короткий мизинец. Но он не верит, что каперсы тоже можно есть. Он говорит: "Какие каперсы? А я выковыриваю их, думаю, что это просто грязь!" Каперсами Бориса Федоровича угощал зубной врач-психопат из Тель-Авива, который сразу схватил Борю за половой член. Борис Федорович изумился, но это ему польстило. "Ты кого ко мне привез? -- сказал он. -- Ведь я же пожилой человек!"
Глава девятая
ТААМОН
Я сидел уже второй час в дешевом ресторанчике на улице Короля Георга Пятого и размышлял о жизни и смерти. Прежде всего я думаю, что смерть Габриэлова я мог предвидеть. И спрашиваю себя: взял бы я Габриэлова к себе, если бы я знал, что ему суждено так трагически погибнуть. И отвечаю себе, что "нет". Поразительная черствость, которой я не нахожу объяснений.
Если разобраться, то в Иерусалиме вообще очень мало людей, которых я взял бы к себе, если бы я даже знал, что их к завтрашнему утру замуруют в стену мормонского университета. Бориса Федоровича я бы взял, потому что я считаю себя его биографом, и кроме того он является моим народом, от которого я отторгнут. Но, конечно, это будет беспробудная пьянка, и я никогда больше не напишу ни единой строки.
Арьева с его печенью я бы тоже, пожалуй, неохотно, но взял, а вот Юру Милославского -- точно нет, хоть он уже три года сидел в православном монастыре и из-за монастырских стен безнадежно боролся с "Указом 512". И еще издателя Евгения Бараса (запомните эту фамилию), сволочь Аллу Русинек и профессора Димку Сигала, которого печатают в "Русской мысли", я бы не взял ни за что! Характерно, что все они как один из Москвы, и этот список москвичей можно еще продолжить!
Днем Арьев оставил мне записку, но в зале "Таамона" его не было. И вот я сидел и пытался вызвать в себе угрызения совести. Тогда, после кладбища, где мы были втроем: пьяный Усвяцов, я, Аркадий Ионович да еще шайка кладбищенских хасидов -- мы выпили с Аркадием Ионовичем и невесело помянули покойничка.
Ебена мать! -- задумчиво проговорил Аркадий Ионович. -- Говорил же я ему, бери с собой Шиллера, он тоже рвется за границу, и отваливайте через морские ворота или через Египет. Так нет! Боря, кстати: где Шиллер?
Может, сел? -- заплакал в ответ Борис Федорович. -- Какой, к черту, сел! Он только освободился.
Теперь Аркадий Ионович тоже исчез: мы подходили к его дверям каждый день, и Боря караулил его на автобусных станциях, но безрезультатно. В городе происходили чудеса.
Я не заметил, как меня развезло. Я сел спиною к выходу, чтобы меня не видели с улицы, положил руки на голову и постарался на несколько минут заснуть. Из знакомых в зале был Розенфельд, но он мне едва кивнул. Кто-то обещал Розенфельду новую ссуду на ресторан, и он снова стал немного важничать.
У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней. Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух) Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже без еды, а Розенфельд открыл ресторан "Алые паруса". Но потом Розенфельда каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы из "Национального бюро" , которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же его предал кто-то из соратников, одним словом, эти "Алые паруса" простояли не больше трех месяцев.
Открывая свой ресторан, Розенфельд говорил, что он преследует сразу три цели: сплочение рядов русских интеллектуалов, возрождение сионистской идеи, сильно уже дискредитированной Галей и Фирой, и, наконец, лично он считает, что открытие русского ресторана должно приблизить приход Мессии. Полных израильтян, индекс двести, Розенфельд пускал не дальше первого зала. А во втором зале у него стояли два главных столика: первый по важности для него самого и его ближайшей свиты, которая его впоследствии и предала, а второй -- для просто хороших знакомых, к которым он подходил в конце дня с гитарой и неизменно исполнял "Перепетую". Интеллектуалы действительно заходили и пили, но преимущественно в долг, приход Мессии затягивался, и "Алые паруса" приказали долго жить.
Как Розенфельд и опасался, большинство русских после этого стали пить по домам. Но существенная часть перекочевала в "щель", и он их тут караулил и некоторых даже поил на свои деньги, чтобы не растерять клиентуру. Это была страшная дыра.
Постоянный состав "Таамона" можно было разделить на три категории: на алкоголиков, на гомосексуалистов и на проституток. Причем проституция была представлена слабее всего. По-настоящему художественных натур тоже было мало. Правда, на стенах висели разные местные шедевры, и Миша Гробман подарил им бесплатно одну из своих довольно страшных рыб.
Пару раз приезжие барды устраивали тут свои концерты, и тогда по пригласительным билетам сюда набегало человек по двадцать университетских дам, они заказывали себе кофе с пирожными, за которыми приходилось посылать в соседнее кафе. Но в целом "Таамон" был демократичным и пристойным местом. Там даже бегал негр-официант, который умел говорить на идиш.
Я затянулся ментоловой сигаретой и совсем не ощутил вкуса ментола.
Я понял, что допился уже до такой степени, что организм перестал воспринимать ментол! И даже вспотел от напряжения. Я поднял голову от коньячной лужи на столе и все вспомнил.
Прямо передо мной за столиком сидел милый норвежец Бьорн со своей конопатой полькой. У него кончался срок визы, и он не хотел брать ее с собой в Норвегию, потому что она была кошатницей, а он не мог заснуть, когда на нем сидят кошки.
Слева зашуршал газетой израильский поэт-коммунист, ужасный дебил. А сзади какие-то люди говорили вполголоса по-русски: "Что это за ресторан такой? девок нельзя склеить... сидят три пришмандовки... начали вывозить вьетнамцев-лодочников... слышали анекдот? Трое евреев встречаются в Монте-Карло... миллионер приехал... русский из Конгресса... фанатик... зовет всех в Россию... сулит золотые горы..."
"Россию", "Россию" -- я не оборачивался. Я снова прикурил ментоловую сигарету и ясно все вспомнил. Я вспомнил, как ночью тебя вдруг подхватывает волна и ты можешь писать историческую прозу, а не только впитывать фольклор про Монте-Карло. Только нужно больше работать, меньше встречаться с русскими и постараться не пить каждый день.
Глава десятая
БОРИС ФЕДОРОВИЧ
Писатель, которому я завидую, прежде всего нормально питался. Он жил на маленьком уютном островке греческого архипелага, спал в теплой постели и жрал шашлык из молодой баранины. Это Плутарх. А тут зябко жить и зябко писать. Бумаги даже нормальной не купить -- пишешь черт знает на чем.
Когда я говорю, что завидую Плутарху, я имею в виду главные принципы, которые он ввел. Во-первых, это принцип парных биографий, связывающий судьбы в каждой паре вечной связью. Но еще существеннее другое: Плутарх был первым, кто начал создавать историографию на сравнении сынов Хама и Иафета.
Когда я говорю, что завидую Плутарху, я имею в виду главные принципы, которые он ввел. Во-первых, это принцип парных биографий, связывающий судьбы в каждой паре вечной связью. Но еще существеннее другое: Плутарх был первым, кто начал создавать историографию на сравнении сынов Хама и Иафета.
Идея эта в некотором смысле условна. Сейчас вообще тяжело проследить абсолютно чистые линии, но и во времена Плутарха на многое приходилось закрывать глаза. То есть у меня нет никакого сомнения в том, что исходно Борис Федорович является татарином, сыном Сина, а следовательно, типичным Хамом. И наоборот, Григорий Сильвестрович Барски, который еще не появлялся на страницах моих хроник, является Иафетом, хотя сомнительным. Но парадокс в том, что Борис Федорович Усвяцов -- один из немногих в Израиле людей, кто удостоен звания полного еврея: он -- коэн, левит, исраэль, о чем существует справка, подписанная раввинской "тройкой". И решение это уже при всем желании люди изменить не в праве!
То есть "исраэль" -- это еврейский плебс, ничего диковинного в этом нет. "Левит" -- это племя Левино, право нести службу в скинии откровения и заведовать всеми песнопениями в Храме -- для ковенца это готовая карьера. Но быть "коэном" -- значит иметь права, недоступные простым смертным: это значит иметь доступ к жертвеннику, значит быть в Святая Святых за завесою! Все эти права у Бори есть! И то, что эти права раввинская "тройка" вручила спившемуся алкашу и вору, говорит лишь о том, насколько тщетны наши усилия на Земле. Хоть, несомненно, Борис Федорович Усвяцов сам является жертвой, и в Израиль оба раза попал именно из-за несчастной любви!
Первый раз он приехал с женой Раей, которую он подцепил в Бердичеве, где после очередной отсидки работал в автоколонне. Они познакомились в "пионерском" садике, и хоть, как он рассказывает, "она и не была целкой, но потом заплакала", а Борис Федорович ударил себя в грудь и сказал, что "я не такой, я женюсь". Посему вы сразу можете понять, что Борис Федорович человек благородный и романтик. И так он стал "исраэлем" де факто!
Но уже через несколько лет разъяренные ковенцы посягнули на его звание. За то, что Борис Федорович помог Шнайдеру продать арабам и пропить ешивский холодильник, ковенцы отправили его за казенный счет в город Мюнхен. И там он, опять как честный человек, решил жениться на фрау Маргарите Шкловской, но его удостоверение личности израильтянина на беду оказалось просроченным! А когда он на деньги невесты захотел вернуться в Израиль и все поправить, в аэропорту он был арестован немецкой полицией и отправлен навсегда восвояси. Я не знаю более страшной истории крушения любящих сердец!
Но вообще немецкие тюрьмы Борис Федорович хвалит, говорит, что жрачка там очень хорошая, телевизор цветной, восемь каналов, работать не нужно, и иногда он даже покупал себе яблочное вино. А в Израиле кормили несравненно хуже, и в основном курицей, в камере было невероятное количество людей, а телевизор был только типа в "ленинской комнате". Дольше всего, конечно, Боря Усвяцов сидел в Союзе! В конце сорок третьего года его взял к себе вор в законе, и сорок третий, сорок четвертый и сорок пятый годы он уже гастролировал со своим шефом и разными тоже Райками и Ритками по украинским вокзалам и рынкам. И его взяли с поличным на рынке в Днепропетровске и дали первый трояк. А добавки до двенадцати лет Боря начал получать уже в лагерях. Так что освободился он только в двадцать восемь лет, но зато на воле ему все ужасно нравилось!
В Иерусалиме он тоже по привычке попробовал себя на автобусном вокзале, но его несколько раз очень сильно избили, а потом посадили в Аккскую тюрьму, где он и сошелся с Володькой Шнайдером. А в Беер-Шевской тюрьме они уже сидели за голландские "визы", которые они предъявили в Машбире: там половина кассирш румынки, и у них дурацкая манера: чуть что -- вызывать полицию. Вообще в Израиле жизнь Бориса Федоровича сложилась не очень легко, потому что наличных денег он воровал мало, а ворованные чеки у него принимать отказывались. Промышлял он в основном на улице Агриппы (внука Ирода Великого) -- от "Райского сада" до "Мамочки" -- и поэтому повсюду примелькался. Иерусалим -- небольшой город, здесь трудно воровать на улице, здесь люди знают друг друга в лицо.
Но вот после Мюнхена Борис Федорович жил у кантора Дунаевского, который плевал в мэра, и отсюда начинается цепь его чудесных превращений в еврея.
У Дунаевского был сосед, пытавшийся лишить его звания ответственного квартиросъемщика в довольно задрипанной квартире -полуамериканец-полуиндеец, прошедший "гиюр" (мистическое посвящение в евреи). И когда они чего-то не поделили на кухне, Борис Федорович отбил горлышко от бутылки водки и отчаянно полез драться. А этот цивилизованный индеец никогда раньше не видел таких страшных татарских рож, очень растерялся и всадил ему прямо в брюхо столовый нож. И вы бы растерялись!
Уже когда Бориса Федоровича выпустили из больницы и состоялся суд, идиотка-адвокатесса спросила потерпевшего, выпивает ли он, Борис Федорович степенно откашлялся и сказал: "Конечно". А на вопрос суда, каждый ли день он пьет, Борис Федорович, подумав, сказал: "У меня бывают перерывы по два дня!", -- а потом важно добавил: "И даже по три!" Потом вызвали свидетеля Дунаевского, и тот, с презрением глядя на индейца, сообщил, что Борис Федорович выпивает "как правоверный еврей по субботам", и это тоже было только частичной правдой. Потому что по субботам, конечно, Борис Федорович тоже пил, но тогда он вовсе не был никаким евреем, а еще был татарином.
Евреем же он стал, разводясь в раббануте со своей женой из "пионерского скверика". Фактически в раббануте должны были слушаться целых два дела: по установлению национальности супругов и непосредственно по разводу. Свидетелем у него проходил рав Бильдер в серой шляпе, который раньше был правой рукой академика Чеботарева по математике в самой Казани, откуда у Бори Усвяцова все кровные родственники. То есть свидетель был на редкость солидным. Рав Бильдер специально шныряет целыми днями около раббанута, чтоб совершать хорошие дела, а остальных свидетелей раввинам искать было лень.
И Борис Федорович все как требуется сообщил: что мамаша у него всю жизнь была еврейка, зажигала перед субботой свечи, а главное, надо было правильно сказать, как зовут его жену Раю или как ее называют какие-нибудь два еврея. И именно так ее называли два хайфских еврея, с которыми она в это время проживала и которые регулярно спускали Бориса Федоровича с лестницы, когда он, напившись, приезжал к ней просить на лечение предательской индейской раны в живот. И в конце процесса требовался совершеннейший пустяк, чтобы Борис Федорович произнес присягу, что он отпускает свою жену Раю, мне пришлось стоять рядом и диктовать ему, но когда мы дошли до формулы -- ХИ МИГУРЕШЕТ МИМЕНИ -- она изгнана от меня, -- произошло вмешательство провидения, и больше ничем то, что случилось, я объяснить не могу: Борис Федорович неожиданно для всех присутствующих произнести эти магические слова не смог! После того, как двенадцать раз подряд он вместо "МИМЕНИ" произнес "МЕНЕМЕ", делая всю процедуру недействительной, раввинская тройка махнула рукой и стала выписывать свидетельство о разводе. Сидели три представительных ковенских даяна с поседевшими смоляными бородами и в круглых добролюбовских очках и тревожно о чем-то переговаривались. Но из-за этих "менеме" они были так утомлены, что у них просто не хватило сил выяснить, кто же Борис Федорович -- коэн, левит или просто исраэль. И основные строки -- "ненужное обязательно зачернуть" -- остались нетронутыми! То есть Борис Федорович формально выполнил все нужные пункты и, к безумному ужасу ковенцев, получил официальный диплом полного еврея, хоть чем он при этом может заведовать в Храме, осталось совершенно неясным. Песню он знает вообще только одну: "Я не умру, так с горя поседею", но поет ее скверно и после нее сразу засыпает. При этом по званию он теперь на две головы выше ешиботника Шкловца, который хоть и стал "исраэль", но во всех документах было сказано, что Шкловец всего лишь "перешел в еврейство", и не обратить на это внимания, конечно, было невозможно.
Впрочем, Борис Федорович - человек относительно культурный: он часто упоминает имя "специона африканского" -- вообще очень интересуется пуническими войнами, особенно битвой при Заме. И очень подробно знаком с театром военных действий Второй мировой войны -- даже может довольно точно вычертить дислокацию австралийских войск на Крите по пятитомнику Черчиля. Поэтому звание, присвоенное ему раббанутом, не такое уж незаслуженное. Но теперь, когда в бухарском скверике ребята справляют "каббалат шабат" -сретение субботы -- Борису Федоровичу ковенцы часто выговаривают, что он отказывается читать "броху", и он этим сильно недоволен. А когда степенный ешиботник Венька Бен-Йосеф заявляет ему резонно, что "тебе же звание присвоено!", Борис Федорович злится, начинает топать ногами и сердито кричит: "Я этот диплом порву!"