Он нападал на Григория Сильвестровича. Он размахивал мясистыми кулаками перед самым его носом и вздымал их к потолку. Он бегал по комнате, спотыкался, как прибой, о ковровую дорожку и все сильнее мял и пинал ее на сгибах. Но через несколько минут он закашлялся, приостановился и приготовился слушать, что ему возразят.
Но Григорий Сильвестрович ничего не отвечал и загадочно ухмылялся: ему очень понравился рав Барух -- приезжий был тертым калачом! Психическая атака дородного рыжего раввина никакого впечатления на него не произвела. Слушая вполуха, доктор Барски подошел к небольшому пыльному оконцу и с интересом стал разглядывать суетящуюся магистраль знаменитого иерусалимского квартала. Что за чудо Меа-Шеарим в начале весны!
Черные ангелы-франты мчались навстречу друг другу, как стремительные эскадренные миноносцы. Парочки юных сойферов траурными бабочками порхали по узким тротуарам и, казалось, вот-вот должны были столкнуться насмерть лбами! Шли тяжелые баржи -- ангелы-кормильцы семей с массивными гормональными задами, за которыми едва поспевали нежные астеничные важенки в силиконовых матросках. Как перископы подводных лодок, всплывали на поверхность очкастые шойхеты и меламеды из окрестных ортодоксальных школ, неслись по течению красавицы-каравеллы в напудренных шотландских париках и угловатые незамужние канонерки с бледно-голубыми глазами и густыми пеньковыми косами! Что за прелесть эта весна! Но вот Григорий Сильвестрович еще раз улыбнулся своим мыслям и открыто повернулся навстречу степенному раввину.
И странное дело! Как ни различна была жизненная фабула этих людей, как ни разнились их оттепели и заморозки, бури, прибои и отливы, но любой человек, глядя в первый раз, как они стоят друг против друга на фоне портретов дер митл Ковенского Гаона и ковенских крыш со сладким дубовым дымком, подумал бы, наверное, что это два брата, два древних сказочных рыцаря Витольда, два кентавра со шпорами, два борца "сумо", которые, еще миг, и начнут толкаться массивными животами. И неизвестно, что могло бы еще померещиться прохожему, а между тем, они не состояли даже в далеком историческом родстве. И если Григорий Сильвестрович всегда выдавал себя за Иафета, то рав Фишер был несомненным Симом. Но толкаться животами насмерть ни Иафет, ни Сим почему-то не стали, а еще через минуту кабинет заполнился теплым воркующим голосом Григория Сильвестровича Барски, "толстого-барского", как называли его когда-то однокашники и друзья.
Удивительным было вот что: рав Фишер, который никому в городе в ус не дул -- да что там в городе! - тот самый рав Фишер, который, как бегемот, как слон, мог поставить на место любого всезнайку и еще утереть ему нос лихой арамейской фразой, а когда речь заходила о "краеугольном камне", то могучий ковенец всегда успевал подумать, что речь идет именно о нем, -- так вот этот рав Барух-Менахем Фишер на несколько минут вдруг абсолютно стушевался, чего с ним за всю жизнь практически никогда не случалось. Он вдруг заметил, что сидит, как проситель, на самом краешке своего великолепного кресла, но как оказался в нем, начисто не помнит! Так что приходилось думать о высших силах, в существовании которых рав Фишер и так ни капельки не сомневался.
От слов этого чугунного гостя голова рава Фишера начинала ходить ходуном. Ему самому понятно было, что Григорий Сильвестрович именно захлопотался в Европе, и в Израиль ему было вовремя не выбраться. И что портфель с письмом был украден или бесследно исчез -- в это тоже можно было поверить. Ну а уж что у ПРАВЕДНОГО идет седьмой (юбилейный) год, что Великий Гаон покоится, никого не принимает, не звонит по телефону и не отвечает на письма -- рав Фишер знал сам лучше, чем кто-либо другой. Потому что о ешивской казне сегодня можно было вспоминать, только сощурив один глаз и поморщившись. И понятно, что в юбилейный год ни о каких повторных рекомендациях от Великого Гаона и речи быть не могло!
Фишер по инерции продолжал задавать вопросы, но пора было уже давать задний ход и решать, как же из этой ситуации достойно выпутываться самому. Не поверить посланнику Великого Гаона -- значило не поверить самому ПРАВЕДНОМУ! И если этот уважаемый человек к тому же божится, что он сможет гарантировать продвижение рава Фишера вверх на ковенском престоле, то несомненно стоило и рискнуть. Волшебный голос Григория Сильвестровича еще продолжал виться в ешивских стенах, еще он продолжал старательно объяснять, как необходима будет типография "Шалома" для приближения нобелевского торжества, а рав Барух-Менахем Фишер уже отчетливо понял, что ему, увы, ничего не поделать и придется рискнуть.
"Лучшая наша сотрудница безвылазно сидит в Нью-Джерси, и если Великий Гаон хоть на один час снизойдет, если ПРАВЕДНЫЙ хоть на один миг позволит себе вернуться к земному -- все нужные свидетельства лягут, Борис Нахумович, к вам на стол! -- по-свойски, по-российски сказал доктор Барски. -- Мне же головы не сносить. И Нобель торопит!"
-- Скажите, милейший, -- перебил его, вдруг очнувшись, рав Фишер. "Нахумовича" он решил на всякий случай пропустить мимо ушей, -- о каких деньгах пойдет речь, если я решу согласиться на ваш план?
-- Вы получаете Нобелевскую премию целиком, и за русских -- по головам, плюс транспортные расходы. Оплатите его банковские долги, чтобы его раньше времени не посадили, и с премии дадите пять тысяч. Нечего его баловать! Пусть пишет. Поэт должен быть бедным!
-- Сколько же могут дать за эту премию?
-- Когда как. Когда сто тысяч, а когда и все двести.
-- Слушайте, милейший, неужели то, что пишет уважаемый Менделевич, может стоить так дорого?! -- с сомнением в голосе пробормотал рав Фишер. -Это ведь громадная сумма!
-- Да вам-то что за разница, стоит или не стоит. Это же поэзия, а не баклажаны. Раз платят -- значит стоит. А пока составим общую смету и представим ее высокому начальству.
Фишер в задумчивости покачал головой и поглубже устроился в кресле. Определенно стоило рискнуть.
-- И перестаньте вы серьезно относиться к их гиюрам! Вы же трезвый человек. Еврей не может перестать быть евреем и стать китайцем или французом! Я тоже, может быть, искренне хочу стать французом! И точно так же русский -- никогда не перестанет быть русским! Это Азия -- Восток! Вы еще с ними хлебнете. А если "Национальное бюро" усилит контроль за укрывателями?! Снизьте им на пару пунктов индекс и проводите их всех до самолета. И голова не будет болеть! Неужели же мне нужно вас учить. А о судьбе парочки дорогих вам людей мы сможем поговорить особо!
"Еее, -- протянул мысленно Фишер, -- еее!"
Да, -- повторил он вслух по-русски. -- Я согласен, милейший! Давайте сначала устроим смотр тем, о ком мы будем говорить особо.
Глава восемнадцатая
УКАЗ 512
-кедни миксйерве с ацил еигурд и ялиарзИ енаджарГ..."
,17 ежин мос
,вецубик хиксйеваккам иманелч ясеищюялвя ен ,аремон огонтимил еищюеми ен
-зИ юиротиррет ьтуникоп икорс еыннасипдерп в ынжлод
."ялиар
Глава девятнадцатая
КАНДИДАТЫ
Учебный день кончился, но -- невиданное дело -- из ешивы никто не ушел! А ведь никому не было сказано ни единого слова. Так велико было напряжение в воздухе, что никто не переглянулся, никто не спрятал улыбки! Как будто бы каждый день кто-то из постигших спускался вниз в рабочий цех! Правда, руководитель ешивы рав Фишер, открывая ежегодно эту мастерскую, говорил коротенькую речь о том, что означает для всего нееврейского мира их работа, но чтобы сам Шкловец сел за общий верстак -- такого никто из исполняющих припомнить не мог. Но вот он уселся, подлил себе в стаканчик кошерного синтетического клея и наметил первую стенку.
Сверху слышны были знакомые грузные шаги Фишера и все исполняющие сидели с насупленными и притихшими лицами. Особенного заработка сегодня быть не могло, хотя платил за эти коробочки для тфиллинов рав Фишер в принципе неплохо:
за маленькие платили по двадцать восемь агурот, а за большие, восемь на восемь, на лоб, платили даже больше. Не напрягаясь, исполняющий мог сделать штук по десять в час, а некоторые михайловцы, посноровистее, клеили и все двадцать. Если, конечно, обед был не слишком тяжелым и не начинало клонить ко сну. Сегодня на обед был суп с клецками и индюшатина с овощным гарниром, а на третье дали по хорошей груше, но настроение у исполняющих было тревожным, и никто из них не наелся. И Шкловец позвонил и велел приготовить всем чай. Раньше, в более либеральные времена, по вечерам тоже давали чай, но рав Фишер привез с собой из Америки нового машгиаха по имени Пинхас Вульф, и обстановка в ешиве сразу стала строже. "Кончать разговоры! Занятия!" -- раздавался в коридоре визгливый голос, от которого стыла кровь.
Вульф был человек поразительной учености! Впечатление от нового машгиаха усугублялось еще тем, что у постигшего Вульфа кожа была какого-то лимонного оттенка и зубы немного выдавались вперед, так что перед ним робела даже Михайловская молодежь. А ей и черт был не брат, и поднести кому-нибудь в морду они были большие мастера. Михайловцы отдавали своих парней в ешиву, чтобы их немного обуздать перед армией. Вообще мало кто из ковенцев, как говорится, шел "по военной тропе". Зато Пашка Бельдман -- ох как любил щегольнуть гранатой или парой вороненых обойм в карманах армейских брюк!
"Вот кто бы пригодился "Русскому Конгрессу"! -- рассуждал про себя Шкловец. -- Ведь если в России сейчас начнется, то Пашке будет где развернуться! А тут не его масштаб!"
После "Указа 512" крайне правый Пашка выглядел в Израиле диковато, как динозавр. Дай ему волю... да загляните сами в себя поглубже, и вы поймете, что будет, если дать Пашке волю! Сам Шкловец был совершенно иным. Он любил полежать на диване с кроссвордом, он любил Блока, он мог сделать домашнюю халву в десять раз лучше покупной! Даже обращение Шкловца в иудаизм было чудесным. Случилось так, что молодой Шкловец, тогда еще просто Миша, упал в бухарской республике с минарета! Уже сегодня постигший Шкловец мог бы легко объяснить вам, что падение с мечети -- это далеко не полет с колокольни! А раз ковенские мудрецы пишут, что в мечетях в случае опасности можно прятаться и молиться, то тем более с них можно было и падать! Но для Шкловца это падение оказалось поистине фатальным. Никто не помнит, сохранилась ли та мечеть, давно за бесценок продан Миллеру голубой многотомник Блока, а сам Миша Шкловец оценен AD VALOREM. И надо же теперь, такая напасть!
Скорее бы наверху все решали. Да -- да, а нет -- нет! Но после всех усилий, которые он угробил на этот духовный центр, он никуда отсюда не уедет! Вы слышите, никуда! Ведь добрую половину людей в этой мастерской обрезал он! Конечно, были ошибки, были! -- думал Шкловец. Может быть, сумасшедшего стоматолога из Тель-Авива обрезали зря. (А Шкловец по совместительству занимался в ешиве не самим обрезанием, а "шидухом" -уговариванием, или, скажем, сводничеством на обрезание.) И стоматолога удалось уговорить именно Шкловцу, и всего минут за пятнадцать! Люди сидели и выпивали в старой ешиве под лестницей, и Шкловец проорал вместо приветствия свое обычное "Откуда евреи?!" и "Являются ли евреи обрезанными?!" Однорукий Минкин промолчал и ничего не ответил: он любил хвастаться, что на зоне ему вшили в член три минеральных шара, и Минкин боялся во время операции их лишиться. А пьяный стоматолог, громко расхохотавшись, ответил: "Конечно, нет!", и его в таком не вполне протрезвевшем виде отвели к доктору Латкису, который практиковал напротив ешивы, быстренько собрали миньян и так стремительно обрезали, что стоматолог слез с обрезального стола, дико вытаращил глаза, оглядел всех присутствующих и обалдело перекрестился!
Было! Чего там говорить. Ответственный за обрезание Шкловец был просто в шоке. Но дело это минувшее, а сейчас его "крестники", все эти добрые люди, не представляют себе, что творится наверху, но ведь никто не ушел! Друзья сидят плечом к плечу и клеят коробочки для тфиллинов! И если сегодня все обойдется, если этот маклак Фишер не продаст его в царство тьмы, чтоб ему прожить до ста двадцати лет, не про нас будет сказано, то хотя бы раз в неделю, не реже, он, Шкловец, тоже будет спускаться вниз в мастерскую и делать эту работу ЛЕ ШЕМ ШАМАИМ наравне со всеми исполняющими. Шкловец смиренно приподнялся с табуреточки и приготовил себе картон еще на один час работы. "Гезунтер ид!" -- произнес, не глядя на него, пожилой михайловец в камзоле, который сидел с большими ножницами в углу и нарезал болотные листы картона.
А наверху дела обстояли нехорошо. Просто скверно. Уже пятнадцать михайловцев в словесных портретах представлены были пред светлые очи гостя. Уже выкопано откуда-то было несколько очаровательных русских жен, но в руководители местного отделения "Русского Конгресса" пока не подошел никто. Григорий Сильвестрович пока только недоуменно пожимал плечами и морщился.
-- Не хотите ли услышать о загадочной судьбе... -- сладким голосом спрашивал рав Фишер.
Нет, -- коротко отвечал гость, не давая раввину даже кончить, -загадочных не хотим! Загадочных всех на родину!
-- А вот есть проверенный человек, нищий-философ, адепт трех религиозных дорог! Очень большой романтик.
-- Романтиков тоже не треба! -- проговорил Григорий Сильвестрович, внимательно глядя в глаза лукавому раввину.
Скорее всего, Фишер имел в виду Габриэлова, который к этому моменту был уже предательски убит. Правда, рав Фишер знать об этом еще никаким образом не мог. Кроме того, Габриэлов даже в глазах самых ортодоксальных ковенцев все-таки не был русским, то есть Фишер все-таки тянул время и хитрил. "Какие-то у нас с вами рыночные отношения!" -- бормотал рав Фишер, доставая из картотек данные очередной жертвы. "Вы мне главный калибр показывайте! -в таком же тоне отвечал ему гость. -- Мне ни бабья, ни этих колхозничков не нужно! Вы их поскорее в "Национальное бюро" сдавайте. Для своей же пользы! А мне вы дайте современного руководителя, и желательно не Бельдмана!"
-- Чем вам Бельдман-то не угодил?! -- обиженно встрепенулся Фишер.
-- Да сами знаете! Дрянь-человек. Ненадежен, тщеславен и нагл. Настоящий гой, в худшем смысле слова! Вы бы для меня что-нибудь получше подыскали...
Что за невезучий человек был этот Пашка Бельдман! Уж, казалось бы, кто больше, чем Пашка, ненавидит всех современных гоев! (И гоек.) До сих пор не мог он спокойно смотреть в их блеклые балтийские глаза! Видно, крепко насолили они молодому рижскому журналисту! Видел бы сейчас кто-нибудь из редакции комсомольско-молодежной газеты "Циня", как устало входит их собкор Пашка в здание ковенской ешивы! Как уверенно держит он на сутулых плечах М-29, тяжелую американскую винтовку. Холодно становилось в животе у миролюбивого начальника ешивы от этих зловещих Пашкиных визитов. И вот впервые у него забрезжила надежда отделаться от этого кошмара, но Григорий Сильвестрович о Бельдмане даже не захотел слушать. И тогда подошла очередь постигшего Шкловца.
-- Леавдиль, леавдиль элеф авдолот! -- приговаривал про себя рав Барух Фишер. Ой, как неловко было ему уступать одного из лучших, из самых преданных людей этому необрезанному филистимлянину. Но не за себя, не за деньги -- за ешиву страдала его душа. Чтобы не прослыла его ешива -- "ешивой укрывателей"! Все равно этот шпион не даст теперь жить спокойно!
"Шкловец, надеюсь, хорош?" -- прошептал он.
-- Пасквилянт? Пасквилянт первый сорт! Просто чудный. Но, к сожалению, на него у меня есть другие виды.
И рав Фишер снова стал шептать себе что-то под нос и ритмично раскачиваться. Наконец он ущипнул себя за полную щеку, больно хлопнул ладонью по могучей ляжке и, как рыжий Исав, подпер волосатыми руками свой дородный ковенский живот. Будь сейчас рядом с ним жена Фишера раввинша Малка, она не задумываясь бы сообщила: "Мой Борька наверняка что-то придумал!"
-- Подходящий человек, милейший, все-таки есть! -- неуверенно воскликнул раввин. -- Его зовут профессор Мизрахи. Да, да, я понимаю ваше недоумение и ваш вопрос -- в прошлой жизни его звали профессор Иван Тараскин! -- И еще обещал туманно: -- Если господин профессор согласится уделить нам частицу своего времени, через одну неделю он будет вам представлен!
Глава двадцатая
ЧТО ЖЕ ПРОИСХОДИТ?
Была пятница. Йом-шиши. Только что прогудела пронзительная сирена. "Зорю бьют... из рук моих ветхий Данте выпадает". Иерусалим ушел на покой жрать кошерную курицу. Эти "йом-шиши" для меня -- постоянная пытка. По пятницам я чувствую себя пришельцем в этом городе, голодным подкидышем! Между мною и миром неколебимо стоит стена. И эта стена насквозь пропахла курятиной. Куриная нога -- вот что могло спасти меня от гибели! Можете не греть. Меня, как Робинзона, выбросило в страну волосатых дикарей. Своего Пятницу я назову "Йом-шиши"! Вот уже пятую неделю подряд я не выходил на встречу с "братом" Арьевым. Я вытянул из него сотню новых шекелей и теперь понимал, что пропал. С того момента, как я услышал о назначении Ивана Тараскина, я начал ко всем событиям в городе относиться лично.
"Если он, конечно, сволочь, протрезвеет, а иначе -- фиг под нос и пара папирос!" -- вот что хотел добавить, но сдержался рав Фишер. Нет, не в последнюю секунду трехчасового спора пришла Фишеру на ум эта спасительная фамилия! Крепко должен был задуматься ловкий раввин, прежде чем выбросить на невольничий рынок исторический курьез, вдребезги пропившегося бенгальца! Деньги сами шли в руки, но товар был с гнильцой! Вот уже несколько лет голова профессора Мизрахи, будущего "председателя иерусалимской ложи", была обмотана от пьяной мигрени полотенцем, украденным в арабской гостинице.
Шел март. На станции метро "Гостиный двор" сейчас торгуют мимозой с мелкими пушистыми шариками. Стоял и не ломался удушливый сатанинский хамсин. Но не голод, не жаркий ветер из аравийской пустыни разрывали на части мой мозг. Стальные обручи сковывали мне виски, и в мозжечок был вбит длинный танталовый гвоздь. Наступил момент, когда я ощутил, что я не отстаю от происходящих вокруг событий. А значит, нужно было успокоиться, сесть с сигаретой в кресло и постараться понять, что же все происходящее означает. Да! Тут пахло не просто литературной игрой! Нобелевский конкурс с насильственной припиской к разным молельным домам стал для меня прообразом будущих израильских фаланстер. Вроде маккавейского города Кирьят-Малахи, где в глухих ковенских казармах рав Фишер уже несколько месяцев прятал от людей профессора Ивана Тараскина. Решение Фишера не давало мне покоя. Фишер никогда не ошибался -- это был дипломат с невероятным чутьем. Как же он не боялся немедленной мести старца Андрея Дормидонтовича Ножницына? Убей меня, но ничем на свете спившийся профессор руководить уже не мог! Приезжего Барского нужно было держать от себя на пушечный выстрел. В струях табачного дыма мне мерещился толстый лысый преступник, делинквентный тип доктора Ламброзо. Чем больше я думал, тем меньше я доверял этому человеку. Смешно было верить, что старец Ножницын, это целомудренное сердце, приказывает варить своих противников в кипятке! Скорее всего, старец имел к "Конгрессу" только косвенное отношение, может быть, действительно помогал им деньгами и был втянут в какой-то чудовищный блеф. То есть старец был жертвой! Я напрягал память, но из стихотворений "армяшки" Менделевича не мог вспомнить ни одной целой строчки. Черт с ним, с Менделевичем! И кому могла понадобиться эта горстка безумных русских крестьян в меховых камзолах?! Зачем отвозить их обратно в Куйбышев? Гениальный старец не мог участвовать в этой чуши. Наверное, ему было доложено, что тут томятся в неволе тысячи и тысячи, а не полсотни жидовствующих колхозников и верных баб в париках!