- Да, - подтвердила Жирафа. - Знакомая.
- Вы с ним что, работаете вместе? - Вике хотелось посмотреть, как она станет выкручиваться. Ясно, как белый день, что в Министерство внешней торговли, где работает папа, таких, как Жирафа, и на пушечный выстрел не подпустят.
- Нет, не работаем, - и она часто заморгала острыми ресницами, крашенными зелёной тушью.
- А что же тогда?
Жирафа помолчала, подбирая нужные слова, потом вздохнула, и ещё больше ссутулилась.
- Я люблю его, - сказала она.
Вика шумно вдохнула и закрыла рот рукой, чтобы удержать крик, готовый вырваться наружу. Ей хотелось спросить: "А он? А что же он?" Но ответ был очевиден. Она знала, что папа никогда в жизни не впустил бы в свой дом, в свою кухню, в свой семейный альбом человека, к которому безразличен.
Она знала, что когда-нибудь это должно случиться. Знала, что в один непрекрасный день в её дом заявится какая-нибудь такая Жирафа, а отец начнёт заискивающе улыбаться и оправдываться. Знала, но надеялась, что этого не произойдёт. Знала, но гнала от себя эти мысли.
Иногда ей даже снился сон: папа с мамой идут по дорожке парка, а она бежит за ними, сжимая в руках красивый, разноцветый осколок и кричит: "Смотрите, смотрите, что я нашла!" И как будто папа оборачивается и протягивает к ней руки, а она бежит ещё быстрее, чтобы поделиться с родителями своей находкой. Но тут поворачивается мама, а у неё... Мама поворачивается медленно-медленно. Сначала видна четверть её лица, потом две четверти, потом три... И Вика кричит от ужаса, она сжимает в руке цветной осколок, тёплая кровь льётся по её запястью, и тогда она кричит ещё громче так громко, что просыпается от этого крика. "Мамочка, это не ты!" - вот что она кричит, а та, что шла рядом с папой улыбается ей чужой, недоброй улыбкой, показывая острые, редкие зубы.
Но теперь её кошмару стало тесно в узком пространстве сна, он вырвался наружу, обрёл кровь и плоть. Вот он, её ночной кошмар - моет посуду, распевает песни, повязал себе на пояс их кухонное полотенце.
- Вы уже познакомились? - папа снимал пальто в прихожей, улыбаясь во всю ширину своего безусого лица.
Вика одарила его холодным взглядом и только тут поняла, что не знает, как зовут Жирафу. Да и снять куртку не мешало бы. В конце концов, она - у себя дома.
- Меня зовут Олеся, - сказала Жирафа.
- Очень приятно, - соврала Вика.
- Может, будем пить чай? - предложил папа. - Я зашёл в "Зелёный мыс" и принёс вам торт.
- Не вам, а ей, - поправила его Вика. - Ты ведь не знал, что я так рано вернусь. Так что не надо, я не маленькая. Для неё старался.
Папа растерялся. Может, у Вики и капризный характер, может, она и взбалмошная, но добрая девочка, в этом он не сомневался. Если ей и вздумается вредничать или хамить, то не в присутствии посторонних, это точно.
Но сейчас в неё как будто вселился юркий и пронырливый бес: это он нашёптывал её обидные слова, которые она потом произносила вслух, это он научил её так высокомерно поднимать левую бровь. Она старалась не смотреть в глаза ни папе, ни непрошенной гостье, а если и бросала короткие взгляды, то такие испепеляющие, что им позавидовала бы сама медуза Горгона..
- Вичка, ну, не надо. Не будь жадиной. Торта на всех хватит.
Он думал, что шутливым тоном сможет утихомирить её гнев, но не тут-то было. От того, что он назвал её детское, домашнее имя, ей стало ещё гаже.
- Я потом поем, - сказала она. - Если она, - быстрый взгляд на Жирафу, - мне что-нибудь оставит.
И с этими словами Вика убежала в ванную. Включила воду, села на край ванной и зарыдала от злости, обиды и одиночества.
- Вика, выходи! - позвал её папа. - Вика, давай поговорим!
Но она молчала из принципа. Она не скажет ему ни слова. Он так и умрёт, не услышав звука её голоса. Потому что у неё нет другого способа показать, как он ей противен.
- Вика!!! - требовательные удары в дверь.
- Не надо, - Олеся положила свою руку на его сжатый кулак. - Иди сюда.
И она увлекла его на кухню.
- Витя, пожалуйста, оставь всё, как есть, - быстро заговорила она, гладя его по плечам, по вздрагивающим рукам. - Ты хочешь от неё слишком многого. Она ведь только девочка, маленькая девочка.
Но он и слушать ничего не хотел.
- Ничего себе маленькая девочка! - крикнул он. - Да она настоящая мегера!
Олеся прижала палец к его губам, умоляя молчать.
- Я сейчас уйду, - он протестующе замотал головой, но она не отнимала пальца от его губ. - А ты мне попозже позвони, расскажи, чем всё закончилось.
- Ты никуда не пойдёшь, - твёрдо сказал он. - Нельзя, чтобы наша жизнь зависела от её прихотей.
- Это не прихоть, - Олеся не любила с ним спорить, но почему-то без споров не выходило. - Она действительно переживает. Дай ей позлиться. Дай ей поплакать. Когда-нибудь она устанет, и всё будет хорошо.
Когда она, одетая, стояла на пороге, подставляя ему губы для поцелуя, он задал самый глупый вопрос из всех возможных:
- А как же торт?
Мужчина должен быть суровым и немногословным
Она совсем не помнила свою маму.
Когда мамы не стало, Вике было три года, и она была слишком мала, чтобы сохранить чёткие и осмысленные воспоминания о ней. Иногда в мозгу у Вики как будто зажигался волшебный фонарь, и в свете этого фонаря она видела свою маму - склонённую над детской кроваткой. Её руки заправляли за уши белоснежные волосы, и она, смеясь, говорила: "А чьи это ножки? А чьи это ручки?" У мамы были изумрудные глаза и густые, сросшиеся на переносице, брови. Говорят, что такие брови - верный признак счастья. Врут, как всегда.
И ещё мама была актрисой, и говорят - талантливой. И всегда, ещё студенткой, играла только главных героинь. Больно уж у неё внешность была подходящая. Только глянешь на неё - сразу ясно - главная. И даже один московский театр, только Вика забыла какой, принял её в свою труппу, да только вот не дождалась мама признания и славы. И осталась несыгранной Офелия, сошедшая в омут безумия, и Дездемона, ставшая жертвой оговора, и многие, многие другие прошли мимо мамы тихой вереницей - неузнанные, не воплощённые.
Но теперь Вика не знала, она правда помнит маму, или она помнит папины рассказы о ней, старые фотографии и единственную видеосъёмку. Иногда Вика забиралась с ногами в большое кресло и включала эту до мельчайших деталей засмотренную кассету - чёрно-белый, немой фильм, пятнадцать минут жизни её несчастной матери.
Камера дёргалась и скакала, а мама закрывала лицо руками, уклоняясь от объектива. Она сидела на разложенном одеяле под старым дубом, и даже широкое платье без талии не могло скрыть, что она беременна. Когда она, наконец, отрывала руки от лица, она хмурилась и поджимала губы, всем своим видом показывая, что не желает, чтобы её снимали. Она не хотела быть запечатлённой для истории с огромным животом, ей нужно было только одно - чтобы её оставили в покое и не мешали ждать ребёнка, не мешали ждать её, Вику.
Она что-то говорила папе, потому что именно он был незадачливым оператором, и поправляла растрёпанные ветром волосы. И папа приближался, снимая лицо крупным планом. Мама показывала язык и смеялась, морща нос, совсем как Вика. Потом она отвлеклась от объектива и принялась выкладывать из сумки еду, приготовленную для пикника: бутерброды, курицу, завёрнутую в фольгу, бутылку лимонада, папину серебряную фляжку. А потом она чокалась с камерой пластмассовым стаканчиком и произносила тост, а потом посылала воздушный поцелуй, а потом говорила, и смеялась, и жила...
Несмотря на то, что съёмка была немой, Вика без труда могла представить себе тот разговор, который происходил шестнадцать лет назад. Воображение уносило её в тот далёкий, солнечный, безмятежный день, в котором её ещё не было на свете, а мама была жива.
- Прошу тебя, ну, сколько можно повторять! - она оторвала руки от лица. - Я уродина. Слоноподобная уродина. Прекрати снимать!
Он посмотрел на неё с нежностью, но снимать не перестал.
- Ты самая красивая, и сама знаешь об этом.
Она хотела не улыбаться, но губы сами растянулись в польщённой улыбке.
- Я не верю, что беременность - это естественное состояние женщины. Мне кажется, что это скорее похоже на болезнь.
Он покорно подошёл ближе, чтобы снимать только её лицо - совсем не располневшее, не расплывшееся даже на девятом месяце.
- Вот так-то лучше, - сказала она. - Пожалуйста - фас, профиль... - Она вертела головой из стороны в сторону. - А теперь посмотрим, что у нас в нашем походном рюкзаке...
Она налила лимонада себе в стакан и протянула мужу квадратную фляжку.
- Давай выпьем, - предложила она. - Сегодня особенный день.
Да, он знал, что особенный. Он никогда не забывал годовщину их первой встречи. Они познакомились на дне рождения у её подруги, а он пришёл туда совершенно случайно, за компанию. Но как только её увидел, почувствовал, что уйти сможет только вместе с ней, а если нет, то вообще непонятно, зачем жить. Он почти физически ощутил, как его стройная и цельная жизнь распалась на мелкие куски, словно искусно сложенная мозаика, и только она светловолосая девушка с зелёными глазами - способна сложить эти куски как следует.
- Скажи что-нибудь, - попросила она. - Обязательно нужно сказать что-то важное в такой день.
Он не любил праздников. Не любил, когда его вынуждали говорить нежности. Он с детства считал, что мужчина должен быть суровым и немногословным.
- Нет, лучше ты скажи. У меня не получается говорить тосты.
- Ну, хорошо... - Она подняла глаза, (в светлой зелени её глаз отразилась голубизна неба), и заговорила медленно, обдумывая каждое слово. Я хочу выпить этот шипучий лимонад за моего мужа...
Он перебил её.
- Твой муж? - он стал оглядываться по сторонам. - Ты не говорила, что замужем.
Она нахмурилась в притворном гневе.
- Ты умеешь опошлить самые торжественные моменты.
- Продолжай, извини, - поспешно проговорил он.
- Так вот, я хочу выпить за человека, который всегда был мне лучшим другом. Да что там! Единственным другом.
- Это я?
- Да. Ты. И я хочу, чтобы ты знал одну вещь... - Она немного помолчала, стараясь усмирить своё волнение, ведь было бы глупо расплакаться в такой солнечный день. - Если случится так, что мы расстанемся...
- Не говори глупостей. Этого не может быть!
Она жестом попросила его молчать.
- Если всё-таки так случится, я бы хотела, чтобы ты знал... Никто и никогда не заменит мне тебя. Ни частично, ни полностью. Я...всегда буду тебя любить, назло всему - обстоятельствам, жизни, смерти. Я буду тебя любить даже тогда, когда тебе это будет не нужно. А ты... Ты постарайся помнить обо мне, что бы ни случилось...
И тут она не выдержала, расплакалась, по-детски закрыв лицо руками.
Он отбросил в сторону камеру и кинулся к ней.
- Всё эта дурацкая чувствительность, - оправдывалась она. - Правду говорят, что все беременные глупеют и становятся слезливыми...
Вика так часто представляла себе этот диалог, что ей казалось, будто так и было на самом деле. Ей было очень жаль, что от мамы не осталось больше ни одной съёмки. Но со временем она смирилась и научилась даже из этих пятнадцати минут общения с мёртвой матерью видеть всё, что угодно: её любовь, её заботу о повзрослевшей дочери, её советы, её просьбы.
А теперь она просила об одном. Просила защитить их хрупкий мир, которому грозит серьёзная опасность. И имя этой опасности - Жирафа.
И снова у Вики было видение - вот она, маленькая, бежит по парковой дорожке, сжимая в руке цветной, переливающийся на свету, осколок и кричит, удаляющимся от неё родителям: "Постойте! Подождите! Смотрите, что у меня есть!" И папа оборачивается к ней и улыбается, а мама начинает медленно-медленно поворачивать голову, и от этой медлительности Вике становится смертельно страшно. Вот она повернула голову на четверть, вот на две четверти, на три, вот она уже смотрит на Вику... "Нет! - Вика захлёбывается собственным криком. - Нет!" Вместо мамы на неё смотрят распахнутые, чужие, пустые глаза Жирафы.
- Вика! - Пал Палыч ласково коснулся её плеча. - Вика, ты что?
Она тряхнула головой и оцепенело уставилась на историка. Дико озираясь, Вика пыталась понять, где она и чего от неё хотят. Оказалось, что она в кабинете истории, идёт урок, а она сама не заметила, как заснула, да ещё на первой парте.
- Что с тобой? - допытывался Палыч. - Тебе плохо? Ты кричала.
- Нет... - Вика смутилась и отвечала чуть слышно. - Мне просто что-то показалось. Что-то очень страшное.
Палыч понимающе кивнул. И что самое странное - в классе никто не засмеялся, хотя обычно им хоть палец покажи - обхохочутся.
А потом, на перемене, Наташа спросила Вику, пристально глядя в глаза:
- Что тебе показалось? Ты так кричала, что все испугались.
Вике не хотелось врать, но сказать правду тоже было невозможно.
- Я заснула, - она постаралась улыбнуться. - Заснула, и мне приснился какой-то страшный сон. Что именно, я не помню, только было жутко.
- Правда, не помнишь? - в голосе Наташи слышалось сомнение.
- Правда. Зачем мне врать?
Они немного помолчали.
- Просто твои слова... Они были такими странными.
Вика обмерла. Какие ещё слова? Она успела наговорить каких-то глупостей, и весь класс это слышал?
- А что я говорила? - бледнея, спросила она.
- Ты не говорила, - уточнила Наташа. - Ты кричала.
- Хорошо. Что я кричала?
- Только одну фразу. "Мамочка, это не ты!" И таким жутким голосом. Прямо мороз по коже. Кровь в жилах стынет, как вспомню.
Вика ухмыльнулась и пожала плечами.
- Даже не знаю, к чему это, - сказала она как можно небрежней. - А фраза действительно жуткая. Мороз по жилам, кровь по коже.
Никто из Викиных друзей не знал, что у неё нет мамы. У неё язык не поворачивался сказать такую жуткую ложь, ведь мама была. Она была рядом с Викой каждую минуту её жизни, Вика чувствовала её присутствие и слышала её слабый, но внятный голос.
Любовь умерла вместе с Ромео и Джульеттой
У Женьки мама вернулась из командировки, и идти было решительно некуда. Вика обошла все центральные магазины, разглядывая предметы, которые ей не нужны: вертящиеся мобили, дорогую парфюмерию, телевизоры с огромными экранами. Потом, чтобы как-то скоротать время, она купила билет в кино.
Покупать один билет, получать у гардеробщика один номерок, одной пялиться в экран - хуже этого ничего не бывает. Чувствуешь себя отверженной и никому не нужной. Да и впечатлениями поделиться не с кем. Некого толкнуть в бок и сказать: "Вот это да! Вот это съёмки!", не с кем переглядываться, когда смешно или страшно.
А фильм, как назло, был о любви. О девушке, которая полюбила моряка, а он её бросил и уплыл в дальние дали. Между ними легли тысячи километров воды, но какими-то немыслимыми путями девушка переплыла океан, чтобы встретиться со своим возлюбленным. "Она примчалась сюда за тобой, - смеясь, сказали ему друзья. - Она ходит по улицам в мокрой одежде, как будто только что вышла из воды, и ищет тебя". И когда моряк понял, что она преодолела стихию, чтобы только увидеть его, он был так растроган, что вышел на улицы города и стал её искать. Но когда, наконец, он её встретил, и окликнул по имени, и протянул к ней руки, девушка только посмотрела на него мутным, безумным взглядом и прошла мимо. Она так долго искала свою любовь, что не узнала её при встрече. Она погрузилась в тёмный сон безумия - без памяти, без сновидений.
Фильм был такой грустный, что Вика даже заплакала. Ей было жаль несчастную девушку, но ещё больше - себя. Она никого не любила так. А уж её и подавно никто не любил по-настоящему. Вся её жизнь - сплошное недоразумение. Сплетни, случайные взгляды, несколько поцелуев. Даже вспомнить не о чем.
Она вышла на улицу, окунулась в промозглый весенний день, и её грусть неожиданно обернулась злостью. Она злилась на всех - на отца, на Жирафу, но больше всего - на писателей и режиссёров, которые пишут такие трогательные книги и снимают душераздирающие фильмы. В книгах всё по-другому, чем в жизни; в них говорится о том, что не всё измеряется деньгами, что люди способны совершать нелогичные поступки во вред себе, если кому-то другому это может принести счастье. Писатели как будто сговорились навязать всем мысль о том, что существует Большая Настоящая Любовь, ради которой люди бросаются на амбразуру, со скалы, в омут с головой. Только вот зачем они так изоврались? Зачем манят несбыточным? Зачем разрывают сердца читателей придуманными историями, когда в жизни есть всё, что угодно, кроме этой недосягаемой, фантастической любви?
Если бы не было ни книг, ни фильмов, было бы легче. Тогда можно было бы не чувствовать своей обездоленности и убожества. Можно было бы сказать себе: "Ничего, что твоя жизнь проходит бездарно - у всех так".
Так нет же - отравили мозг дурацкой мечтой, поманили и обманули.
И вот все люди пыжатся, изо всех сил стараются из обрывков фраз, из случайных жестов слепить себе некое подобие Большой Настоящей Любви, чтобы быть не хуже, чем все остальные. Читают лирические стихи, воруют жесты и слова у героев фильмов, и думают, что молодцы.
Нет, Вика решительно отказывается принимать участие в этом массовом, марафонском забеге за Большой Иллюзией. Ей хорошо известно, что любви нет, потому что любовь умерла вместе с Ромео и Джульеттой. Есть всё что угодно влечение, симпатия, иногда даже понимание, но любви - и след простыл.
Замёрзшими руками она расстегнула сумку и достала телефонную карту. Ну и пусть любви нет, это не может ей помешать встретиться с Владом.
- Алё? - сквозь сильные помехи донёсся его голос. Вике не нравилось, когда говорили "алё". Папа, снимая трубку, спрашивал "да?" или "я слушаю", а она сама говорила "алло".
- Влад, привет. Это я.
- Алё. Алё, - продолжал бессмысленно выкрикивать он.
Вика совсем забыла, что нужно нажать на кнопку, чтобы её стало слышно.
- Это я. Привет.
Она старалась говорить весело, без напора, чтобы он не догадался, что ей больше некому позвонить.
- Вика? - не понятно, чего больше в голосе - удивления или радости. Это ты?
"Пожалуй, всё-таки удивления", - отметила про себя Вика.