– Пошли вместе, – предложил я.
– А я говорю – стой здесь. Ты мой гость, понял? И не вздумай смыться. Знаю я тебя. А чтоб не смылся – держи!
И, опять сунув мне чемоданчик, строго подмигнув, Еремей исчез в мятущейся толпе гастронома. В винный отдел проскальзывали хмурые, озабоченные мужчины с сумками. Обратно они шли медленнее, с достоинством поглядывая по сторонам. Дескать, мы теперь не просто так, мы теперь при бутылке, а потому можем пойти куда угодно, можем к себе пригласить хорошего человека, и любой разговор нам теперь по плечу, да и вообще, ребята, жизнь здорово изменилась за последние десять минут, к тому же явно в лучшую сторону, вам не кажется? В глазах у них светилась уверенность в своей правоте и готовность ее отстаивать, причем кое-кто был не прочь заняться этим немедленно...
Надо же, как получилось – я прекрасно помнил и неудачливого квартиросъемщика Валика, и грустного рефрижераторщика Дедулю, и деликатного Игорешу, а вот Еремей почему-то вывалился из памяти. Начисто. Как и не было его никогда. И не повстречайся мы с ним сегодня, кто знает, так бы исчез. Понадобился бы долгий, заполночный разговор с ребятами, чтобы всплыл в чьем-то сознании его образ и все, что с ним было связано. Он как бы сошел с горячих плит набережной и, залитый слепящим солнцем, растворился в дрожащем от зноя воздухе среди пыльной листвы, вывесок овощных магазинов, сапожных мастерских, цветочных базаров...
Пропуская мимо себя торопящихся мужичков, я спешно припоминал все, что было связано с Еремеем. Он был пониже всех нас ростом, молчаливее, тогда уже носил очки, охотно смеялся. Да-да, он как бы поощрял нас смехом, и мы вольно или невольно стремились заслужить его улыбку. Значит, он тогда уже сознавал свое превосходство и смеялся не только вместе с нами, но еще и над нами, его, должно быть, потешали наши непомерные надежды, помыслы, мечты. Да, все-таки мечты, хотя я терпеть не могу этого слова. Мне за ним почему-то всегда видится пышнотелая, изнывающая от дури и жары девица, с нетерпением поглядывающая на дорогу – не пожаловал ли за ней принц в золотой карете.
Превосходства явного, безусловного у Еремея не было, но чувствовалось, что быть со всеми на равных ему мало. Мы еще не осознали необходимости ежедневных действий, ведь впереди была прорва лет, так стоило ли беспокоиться – будут результаты, будут! А его душа уже тогда жаждала успеха.
– Ты помнишь, какое вино мы пили тогда? – спросил Еремей, выйдя из магазина. – Как же оно называлось... Во! «Кабинет»! Помнишь? – Еремей требовательно уставился мне прямо в глаза.
– Прекрасное было вино! Красное, чуть терпкое, оно продавалось в странных бутылках, зауженных книзу... И золотистая этикетка.
– А «Хемус»! – воскликнул Еремей. – А венгерские десертные вина! Их продавали в гастрономе на набережной. Как же они назывались?.. Забыл. А этикетку помню – крупная лиловая кисть винограда на тускло-зеленом фоне...
– «Геме чебор», – подсказал я. – Или что-то очень похоже. Оно было чуть горьковатым от косточек, а цвет – густо-рубиновый, но совершенно прозрачный!
– Хватит! Не могу больше! – Еремей закрыл глаза, поднял голову и дурашливо завыл.
– Нет уж тех вин, – успокоил я его. – Да оно и к лучшему. Они ведь, помимо прочего, требовали здоровья больше, чем мы можем выделить им сегодня.
– А помнишь, как Дедуля «Хемус» обожал? Любил «Хемус», бродяга! Впрочем, он многое любил, слишком многое.
– Он многим восторгался, – уточнил я.
– Значит, вредно столько восторгаться, – заметил Еремей. – Невоздержанность в восторгах ничуть не лучше невоздержанности в питье, жратве, бабах! – Еремей заговорил отрывисто, даже с какой-то яростью, будто отвечал ненавистному противнику. – Когда пьешь сверх всякой меры, жрешь, как... У тебя все равно есть возможность оставаться дельным человеком. Если ты невоздержан в восторгах, значит, ты откровенный дурак.
– Восторженность может быть вызвана и молодостью, наивностью, хорошим самочувствием, разве нет?
– Затянувшаяся молодость говорит о затянувшемся развитии. Жаль Дедулю, жаль! На ровном месте лопухнулся! Не представляю, как он теперь сможет подняться! Да и сможет ли... Сомневаюсь.
– А что с ним случилось?
– Ты не знаешь? – живо обернулся Еремей. – Ну, старик, отстаешь! Похождения Дедули – это достояние человечества.
Мы подошли к перекрестку, подождали, пока пронесется поток машин. Лишь перейдя через дорогу, Еремей заговорил снова:
– Дедуля подался в рефрижераторщики, я же говорил. На такое дело, старик, от хорошей жизни не пойдешь. Это предел. А история нашего Дедули – это... Это черт знает что! – Еремей восторженно покрутил головой. – Обычный рядовой человек на подобное неспособен. Он будет всю жизнь из года в год тянуть лямку, ругать начальство, пить по вечерам портвейн... До тех пор, пока не захочется пить его и по утрам. Дедуля, конечно, выше всего этого. Ты помнишь, он был лучшим оператором телестудии? Во всяком случае, не худшим. – Еремею, видимо, показалось, что он сгоряча многовато отвалил Дедуле. – Что происходит дальше? Дедуля, наш железный, непробиваемый командор, влюбился. Позволил себе маленькую слабость. И надо же беде случиться – влюбился в бабу, в которую влюбляться не положено. Замужем она. В результате их возвышенная любовь стала отдавать обычным преступным сговором. Да, старик, и самые высокие, и самые низменные человеческие страсти при ближайшем рассмотрении оказываются одним и тем же. – Еремей, оглянувшись, посмотрел на меня. – И наступил час, когда нашему Дедуле не оставалось ничего другого, как прыгать из окна второго этажа в ухоженный, полыхающий пионами цветник! Борода по ветру развевается, глаза таращатся на мир без обычного восторга. А где осанка, где достоинство и невозмутимость?! Да, я не сказал самого интересного. В здании напротив какой-то оператор камеру проверял перед съемкой. Глядь, а в окне Дедуля маячит и явно собирается совершить нечто отчаянное. Оператор, не будь дурак, на Дедулю-то камеру и навел! И снял на пленку весь полет от начала до конца. И побег Дедули через кусты, и даже как оглянулся наш Дедуля напоследок, уже перемахнув через забор студии!
– А ты-то откуда все знаешь?
– В студию ходил. Да. Представился старым другом, что, в общем-то, соответствует действительности, предложил было на поруки взять... А там когда узнали, с чем я пришел, мне детектив этот и показали. Дедуля в главной роли. В итоге – с треском. Каково?!
– А я слышал, что он еще работал какое-то время на студии?
– Да, – подтвердил Еремей. – С полгода его держали из жалости. Потом он пошел в какой-то клуб детишек фотографии учить, но и оттуда вылетел. Не тому он, оказывается, детишек учил, не так, не на тех высоких примерах. В итоге стал Дедуля шофером. Но! Потерял прицеп с контейнерами и был отчислен по профнепригодности. Представляешь, поехал за грузом, а вернулся без прицепа, во дает, а?!
– И чем же кончилось?
– Треском, старик, опять треском! А как-то звонит... Ну, я, сам понимаешь, не мог отказать себе в удовольствии встретиться со старым другом. Встретились. Проводил его на вокзал, дождался отправления... Представляешь, до сих пор перед глазами: зарешеченное окно рефрижератора, а за грязным толстым стеклом маячит пухлая, несчастная, небритая физиономия нашего несравненного командора. Что творится с людьми, что творится! – Еремей покрутил соболезнующе головой, скорбно помолчал, вздохнул, выпустив большое розовое облако. – Ну, а сам-то как? Что-то ты бледноват... Не хвораешь? – спросил он, сочтя, видимо, печальную паузу вполне достаточной.
– Да ничего вроде, – смутился я. Не часто все-таки вот так твоим здоровьем интересуются.
– Бледноват ты, старик, надо бы тебе почаще на воздухе бывать. Точно не хвораешь? Смотри! А зарабатываешь как, хватает?
– Косо-криво, худо-бедно... – попробовал было я отшутиться, но Еремей со спокойной решительностью пресек мои попытки.
– Сколько? – спросил он твердо.
– Средняя по стране – как раз моя зарплата.
– Ты что, обалдел?! Это же не зарплата, это... Оплошал ты маленько, оплошал... Уж кто-кто, но ты... Прокололся где-то, проштрафился? Нет? Ну смотри... Да, а квартира? В порядке? Ты ведь когда-то в коммуналке жил? Выбрался? Ну, молоток! Вон Валик до сих пор по утрам очередь в клозет выстаивает... Как-то невтерпеж стало, двух бабуль отодвинул плечом и вошел. И дверь на крючок. Шуму было, господи! Бабули в товарищеский суд на него подали, представляешь? Хотел было Валик уклониться – не позволили. Чуть не силком притащили, каяться заставили! И это наш непреклонный Валик! Ладно, старик, пойдем, посмотришь на мою берлогу, на мою медведицу... Ты сам-то как, женат?
– Женат.
– Детишки есть?
– Есть.
– Мальчик? Девочка? – В голосе Еремея послышалось нетерпение и самую малость – раздражение.
– И мальчик, и девочка.
– Что-то, я смотрю, ты не очень разговорчив, а? – Еремей пристально посмотрел мне в глаза, словно желая убедиться в том, что я не скрываю от него ничего важного.
– Женат.
– Детишки есть?
– Есть.
– Мальчик? Девочка? – В голосе Еремея послышалось нетерпение и самую малость – раздражение.
– И мальчик, и девочка.
– Что-то, я смотрю, ты не очень разговорчив, а? – Еремей пристально посмотрел мне в глаза, словно желая убедиться в том, что я не скрываю от него ничего важного.
– Знаешь, хвалиться особенно нечем. Дети как дети. Тут я тебе не скажу ничего нового.
– Почему же, запросто можешь! – усмехнулся Еремей. – У меня-то детей нет... Все никак не соберемся. Да и не поздно ли собираться...
На автобусной остановке мы подошли к очереди, нагруженной сумками, раздутыми портфелями, мешками. Все терпеливо ждали момента, когда подойдет автобус, когда они смогут влезть в него, когда они смогут наконец перешагнуть порог своей квартиры, разомкнуть онемевшие пальцы и, выпустив ношу из рук, упасть на что-нибудь мягкое, перевести дух.
– Знаешь, – сказал Еремей, – пойдем пешком. Ну его к черту, этот автобус!
Отойдя от автобусной остановки, мы, не торопясь, двинулись к дому, где уже немало лет проживал мой старый друг Еремей. Мягко и сдержанно поскрипывал снег, а между новыми многоэтажными домами светило холодное закатное солнце, освещая воздух, дома, сугробы чистым розовым светом.
– Я смотрю, автобусная проблема наводит тебя на невеселые мысли, – сказал я.
– Проблемы – они и есть проблемы. Многие, правда, на них попросту плюют. Единственное, что могут себе позволить. Но большинство привыкает к проблеме, к любой, причем настолько, что и избавляться от нее не хочет. Как от старой, родной, милой сердцу бородавки на кончике носа. Нет, автобусные беды меня не волнуют. Пешком я добираюсь за десять минут, на автобусе – за пять. А если учесть ожидание, оборванные пуговицы, раздражительность, которая окружает тебя в автобусе со всех сторон... Нет, старик, нет. Скажи, я прав?
– На моей памяти ты всегда был прав. Даже когда это тебе вовсе не требовалось.
Еремей с подозрением посмотрел на меня, не зная, как отнестись к этим словам. Все-таки мы слишком долго не виделись, чтобы понимать друг друга с полуслова.
– Может быть, старик, может быть... Но знаешь, всегда быть правым тяжело – не можешь позволить себе ошибку, не можешь брякнуть что-нибудь от фонаря, шутки ради, от хорошего настроения... В постоянной правоте есть что-то от ограниченности, если не сказать – тупости. А?
– Послушай, – решился я наконец на прямой вопрос, – ты так и не сказал, чем занимаешься.
– Хм, – Еремей хмыкнул так, будто давно ожидал этого вопроса и вот еще раз убедился в своей проницательности. – Чем занимаюсь... Так ли уж это важно, старик? Важны результаты. Судьба не доверила мне ни завода, ни государства, даже самого завалящего. Хотя я бы не отказался... Иногда, знаешь, выпив рюмку-вторую, я присматриваю себе какую-нибудь нейтральную обеспеченную державу с отлаженной, неторопливой жизнью, с не очень суровым климатом и послушными подданными, которые бы чтили закон и, разумеется, меня. – Еремей усмехнулся, но как-то скованно, хотя я ожидал, что он расхохочется.
Мы вошли в дом и остановились на небольшой площадке. Еремей не торопился вызывать лифт, видимо, желая закончить разговор. С улицы вошли две бабули с авоськами, от которых, кажется, руки у них вытянулись до колен, и Еремей легонько оттеснил меня от лифта. Солнце осветило его красноватым светом, очки сверкнули непроницаемо и зловеще. И тогда впервые за этот вечер я почувствовал, что между нами уместилось полновесных двадцать лет. Возникло жутковатое чувство, будто я совершенно не знаю стоящего передо мной невысокого человека. Обдала холодком мысль о том, что это и не человек вовсе, а какое-то непонятное существо, оно приняло облик моего старого друга и хочет чего-то добиться от меня.
– Старик, – доверительно заговорил Еремей, – мы сейчас не на солнечной набережной, нам далеко не по двадцать, и нет никакой надобности произносить возвышенные слова о призвании, предназначении, предопределении... Знаешь, раньше я смеялся, когда мне говорили, что любое дело почетно, любое дело достойно. Мне казалось, что меня обманывают и хотят затолкать в какую-то дыру. Я уже не смеюсь над этими словами. Я с ними согласен. Действительно, сильный человек в любой самой гнилой и никудышной конторе может обеспечить свои потребности. Помнишь, как самоуверенно мы примерялись к высшим достижениям человеческой цивилизации, к ее столпам? Теперь я примеряюсь к своему соседу по площадке – директору комиссионного магазина. Ношеными тряпками мужик торгует. Нет-нет, он не прощелыга, не хапуга, он хороший парень и живет хорошо. И результаты у него есть.
– Результаты?
– Он не связан ни дурацкими иллюзиями, ни зарплатой. Не знаю, сколько зарабатывает мой сосед, вряд ли и он знает. Да это и не важно. Каждому человеку нужно различное количество денег. Скажи, только честно, – ты свободен?
– Не думаю... Я до сих пор скован иллюзиями, зарплатой. Но, знаешь, Еремей, откровенно говоря, я не уверен, что так уж стремлюсь освободиться от всего этого.
– Старик! – с преувеличенной восторженностью заорал Еремей. – Наконец-то я узнал тебя! А то вот болтаю с тобой о всякой всячине, а сам маюсь – да тот ли это тип, который блистал когда-то в нашей компашке?! Теперь вижу – тот.
В лифт вместе с нами втиснулись две девушки – розовощекие, с шалыми глазами и пересыпанными снегом волосами. Не прекращая хихикать и перешептываться о чем-то заветном и не всем доступном, они изредка поглядывали на нас, но, к сожалению, не было в их взглядах ничего, кроме опаски. Одна девушка нажала кнопку десятого этажа и уже потом виновато обернулась к нам.
– Вам тоже на десятый? – спросила она.
– Нет, нам пониже, – ответил Еремей. – Но с вами мы готовы взлететь на самый верх.
– На самый верх вы с нами не взлетите, это уж точно! А вот в трубу вылететь – запросто! – Они засмеялись.
– С вами мы согласны и на это, – серьезно сказал Еремей. – Нам нечего терять.
– Если вам нечего терять, чего же стоит ваше согласие?
Лифт остановился, девушки выпорхнули, иначе не скажешь, и сквозь грохот опускающейся кабины несколько этажей был слышен их смех.
– Ты проиграл, старик.
– Да, похоже на то, – согласился Еремей. – Я проиграл в этой словесной потасовке, но по большому счету... ничуть. Эти девицы еще не играли, жизнь только разбросала перед ними карты, а они заранее уверены, что там сплошь козыри... Нет-нет, я не в проигрыше, – повторил он как-то уж очень серьезно. – А ты?
– Мои итоги подводить рано.
– Значит, в проигрыше. Значит, как и двадцать лет назад, – все впереди? – Еремей впился в меня глазами.
– Да. Все впереди. Можно и так сказать.
– А тщеславие, самолюбие, как и прежде, – на голодном пайке? – уточнил Еремей.
– У меня такое чувство, что их вообще накормить невозможно.
Еремей с усмешкой покачал головой, вышел из лифта. Мы оказались прямо перед его квартирой. Он нажал кнопку звонка и повернулся ко мне.
– Хочешь, ошарашу? – спросил он. – Я свое самолюбие ублажил. В пределах отпущенных мне шансов.
Дверь открылась, и в глубине квартиры показалась молодая красивая женщина. Вообще-то само сочетание «молодая красивая женщина» звучит ужасно глупо, но на пороге действительно стояла красавица. Она была моложе Еремея, выше его, на ней сверкал домашний розовый халат, так что розовый цвет для меня в этот день еще не закончился.
– Прошу вас! Проходите! – сказала женщина, отступая в глубину коридора. – Хотя и немного вы дали времени, Еремей позвонил всего час назад, но все готово. Раздевайтесь, пожалуйста.
Каждое слово было на месте, женщина знала, как себя вести, знала, какое впечатление производит. И тут возвышенную обстановку разрушил Еремей. Он прошел вперед и на ходу, как бы между прочим, похлопал красавицу по заду, этак хозяйски, поощряюще, как резвую лошадку. И тут же быстро глянул на меня – какова, мол?
Жена Еремея ничуть не смутилась, она не заметила жеста мужа. А мне стало легче. Попав в окружение изысканности и неуязвимости, невольно начинаешь опасаться самых естественных своих слов, желаний. Здесь же сразу все стало просто и понятно.
– Людмила. – Женщина протянула руку.
– Николай, – освоившись, я даже решился щелкнуть каблуками.
– О! Еремей о вас много рассказывал! Так что я вас хорошо знаю.
– Мы встречались так давно, что я иногда начинаю колебаться – да было ли это вообще.
– Напрасно вы так! – Людмила укоризненно покачала красивой головой. – Еремей часто вспоминает старых друзей, интересуется их успехами... Я даже могу их по именам перечислить, хотите? Дедуля, Валик, Игореша... Могу сказать, чем они занимаются, сколько за... – спохватившись, Людмила замялась на секунду, но быстро справилась с замешательством, – сколько за каждым из вас числится юношеских прегрешений. – Она улыбнулась озорно.