– Ты знаешь, что у нее произошло с Панасьевой?
– Знаю.
– И как Нина гнала ее вдоль улицы?
– Я же сказал – знаю.
– Вот и весь ответ. Она в управлении, а мы в тресте. Поступи я с Панасьевой в десять раз вежливее, чем твоя Нина, меня бы выперли с таким же скандалом. Но если Нину еще возьмут кое-где... Возьмут, возьмут, – повторил Матафонов, увидев, что Витя хочет возразить. – Я позвоню, в конце концов... Возьмут, – повторил он, словно убеждая самого себя. – То меня никто не возьмет. Понял? Никто.
Витя долго смотрел в темное окно, где он видел себя – кудлатого, очкастого, в мокром пальто, перед белым столиком с двумя стопками и блюдечком с закуской. По всему было похоже, что нет у него уже той уверенности в правоте, с которой он вошел сюда.
– Но вы могли пригласить ее в кабинет, объяснить положение и предложить уйти по собственному желанию. Это было бы достойно. А вы организовали провокацию с рыбой, устроили позорище, обозвали воровкой... Это нехорошо.
– Панасьева попросила, – поморщился Матафонов.
– И ее просьба для вас закон? – удивился Витя.
– Ты можешь называть ее как угодно, но в управлении она ведет весь наш трест. Курирует! – свистяще произнес Матафонов, будто выругался.
– Нет. – Витя отвел руку Матафонова, который хотел налить ему второй раз. – Хватит. Значит, так... Слушайте меня. Моя просьба будет такая... Вы должны поизвиняться перед Ниной и восстановить ее на работе.
– Уже издан приказ, – бесцветно сказал Матафонов.
– Приказ надо отменить. И восстановить на работе в прежней должности.
– Может, ее еще и повысить? – усмехнулся Матафонов, но Витя был серьезен, сосредоточен и больше всего озабочен тем, чтобы поточнее выразить свою мысль.
– Если хотите повысить – я не возражаю. Но приказ нужно отменить и на работе восстановить. А она в знак уважения к вам через неделю уйдет по собственному желанию. Но поизвиняться – обязательно.
Матафонов, улыбаясь, с минуту смотрел на Витю, потом налил себе стопку, выпил, постоял красиво у окна, вернулся к столу.
– Невозможно.
– Но ведь...
– Разговор, сосед, окончен. Я хочу спать. Всего доброго.
Витя поднялся, поставил белую табуретку под белый столик, надел берет так, что волосы остались торчать из-под него во все стороны, застегнул пальто, постоял, глядя в пол. Матафонов взял его под локоток, чтобы вывести в коридор и поскорее закрыть за ним дверь, но Витя твердо отвел его руку.
– Значит, так, – сказал он. – Мы не договорились. Я считаю, что вы поступили плохо. И Нина так считает. Ваш поступок недостоин того высокого положения, которое вы занимаете в нашем обществе, и потому должен быть осужден. Я понятно выражаюсь?
– Ну, сосед, ты даешь! – Матафонов рассмеялся, не подозревая даже, какие события назревают, какие тучи собираются в эти самые секунды над его беспечной головой.
– Вы знаете, как вела себя Панасьева. И своим решением покрываете порок. Это нехорошо. Я объявляю вам войну.
– И в чем же заключаются боевые действия? – весело удивился Матафонов.
– Я буду снимать вас с занимаемой должности. Вопросы есть? – спросил Витя, и в голосе его не было ничего, кроме заботливости.
– Ладно. Поболтали, и хватит. Будь здоров. Кстати, я могу взять ее на должность уборщицы. Пусть подумает.
– Через год я предложу вам эту же должность. Вы слышите? Через год.
– Катись! – сказал Матафонов, распахивая дверь на площадку.
Витя с достоинством вышел, не торопясь спустился с третьего этажа и углубился в ночной город. Дождь шел сильнее, но Витя не ощущал его, не замечал капель на своих очках. Он видел товарищеский суд, стол, покрытый красным полотнищем, и в президиуме за этим столом видел Матафонова, Панасьеву, Ваську-шалопута – лица их были строги и неумолимы, поскольку они осуждали воровку, его жену, Нину. И перед ним вдруг открылась истина, похожая на разверзшуюся пропасть, – Витя вдруг понял, что, если он хочет жить и дальше, он должен выполнить свое обещание и снять Матафонова с должности. Иначе не сможет он болеть за «Днепр», говорить о футболе, о задачах, стоящих перед латиноамериканскими странами, и о путях, которыми должна пойти в своем развитии Южно-Африканская Республика. Не будет у него такого права. Он перестанет встречаться с друзьями, писать письма и отвечать на телефонные звонки, перестанет надевать белую рубашку, дарить Нине колготки ко дню рождения, не придет на свадьбу сына. Потому что за его спиной останутся навсегда позор и бесчестье.
Самое, может быть, озадачивающее во всем этом было то, что Витя работал слесарем-сантехником и его возможности никак не соответствовали обещанию снять руководителя, у которого в подчинении десятки столовых, кафе и ресторанов, у которого в друзьях самые уважаемые и влиятельные люди города, у которого молодость, здоровье набирающего силу начальника, которого не сегодня завтра заберут в управление, а то и в министерство...
Однако, бросая столь рискованные слова в лицо уважаемому человеку, Витя четко сознавал, что делал, понимал он и то, что жизнь его этой дождливой ночью обрела смысл зловещий и мстительный. Не смог бы он вот так бродить под дождем, предаваться печали и дерзко размышлять, если бы смолчал, стерпел и оставил бы в своей душе беспомощность и смиренность. В детстве он сражался со Змеем Горынычем, потом пошли татары, потом ему во что бы то ни стало потребовалось подбить дюжину немецких танков, и он множество раз засыпал, видя уже затуманенным сознанием горящие машины с черными крестами на башнях – они пылали во дворе его избы, у школы, в которой он учился, возле дома, где жила одна красивая девочка. Витя засыпал, убедившись, что ни один чернокрестный танк не ушел, что коптящее пламя охватило даже тот, который, развернувшись на полном ходу, устремился в ближайший лес, что и его настигла пуля, граната, огнемет, ракета Вити – они менялись с развитием военной техники и его представлениями о том, как следует поражать танки.
Когда дело пошло к пятидесяти и ни одного танка в своей жизни он так и не подбил, не поджег, не уничтожил вместе с экипажем, не удалось спасти Вите и город Козельск от татарского нашествия, его желание сразиться и победить не исчезло, не растворилось в годах и заботах, наоборот, оно укрепилось, поскольку понимал Витя, что лет ему оставалось все меньше и возможности утвердить справедливость убывают прямо на глазах. И теперь еще, засыпая, он видел тяжелые машины с разорванными гусеницами, заклиненными стволами, устроившись среди бревен козельской крепости, он все еще стрелял из трехлинейки, снимая одного за другим Батыя, Чингисхана, Мамая – всех, кто попадал в оптический прицел его безотказной винтовки. Но произошли и перемены. Все чаще Витя вступал в бесстрашные схватки в кабинетах всевозможных начальников, его голос гремел с экрана телевизора, взывая к самоотверженности, тысячные толпы внимали ему, а он, стоя на высоком балконе, в белой рубашке с распахнутым воротом, вдохновенный и прекрасный в своей борьбе, подняв руки над головой, сжав их в один сдвоенный кулак, приветствовал народ...
Если бы знал Матафонов, какие видения посещают его соседа, он бы не вел себя столь самоуверенно и дерзко. Как ему, обласканному судьбой и начальством, как ему задуматься о превратностях жизни человеческой, о непредсказуемости событий, которые подчиняются законам непознанным, неоткрытым, таинственным? В своих ночных раздумьях Витя не взлетал столь высоко, но он ясно понял, что если проглотит обиду, то никогда уже не сможет со святым чувством возмездия ловить на прицельной планке косорылую голову Батыя в мохнатой шапке, не посмеет высунуться из окопа с гранатометом, никогда не решится выйти на залитый солнцем балкон и этим отблагодарить народные массы за любовь и преданность...
Для начала он решил поговорить с грузчиком Васькой. Витя нашел его на задворках столовой среди ящиков, пустых банок и прочих отходов производства. Он частенько захаживал сюда за Ниной к концу рабочего дня.
– Есть разговор, – сказал он.
– А для разговора все есть? – спросил Васька – беззубый, небритый, вечно похохатывающий не то над собой, не то над остальным человечеством.
– Все есть, – заверил Витя. Он был готов к такому началу и не ожидал другого. Они расположились в углу двора на ящиках, чтобы раскрытые железные ворота закрывали их от посторонних глаз. Витя вынул из потрепанного портфеля кусок колбасы, хлеб, два стаканчика, поставил на ящик чекушку. Васька-шалопут все похохатывал, поглядывал по сторонам, ерзал и сплевывал, но, увидев разлитую в стаканчики водку, сразу посерьезнел, будто в церковь вошел, лицо его сделалось благостным и даже вроде одухотворенным. Выпив, с минуту молчал, на лице его была скорбь и печаль. Потом как-то неожиданно повеселел, понюхал корочку хлеба, пожевал ее, от колбасы отказался.
– Продал я твою бабу, – неожиданно ясно и трезво сказал Васька. – Продал. И недорого взял. Ты же об этом хотел поговорить? Понимаешь, Витек, вызвал меня Матафонов, и я... Я не посмел отказаться. Струсил. Подло это, конечно, с моей стороны, но некуда было деваться, Витек. Некуда. Понимаешь? Есть у него чем меня прижать, держит он меня на крючке, для таких дел и держит... Кое-где я здорово прокололся... Да и сейчас каждый день прокалываюсь. – Васька кивнул на стаканчики.
– Продал я твою бабу, – неожиданно ясно и трезво сказал Васька. – Продал. И недорого взял. Ты же об этом хотел поговорить? Понимаешь, Витек, вызвал меня Матафонов, и я... Я не посмел отказаться. Струсил. Подло это, конечно, с моей стороны, но некуда было деваться, Витек. Некуда. Понимаешь? Есть у него чем меня прижать, держит он меня на крючке, для таких дел и держит... Кое-где я здорово прокололся... Да и сейчас каждый день прокалываюсь. – Васька кивнул на стаканчики.
– А Нина, выходит, плохо к тебе относилась?
– Кто так говорит? – обиделся Васька, начав пьянеть. – Твою бабу я люблю, душа-человек. А куда деваться? Сделаешь? – спрашивает, а сам мою папочку листает, листочки в ней всякие рассматривает, вчитывается... Сделаю, говорю. Привез я твоей Нине эту рыбу в пакетах, мне ее уж подготовили по полтора килограмма, а по бумажкам получалось, что в пакете два кило... Усек?
Витя, не торопясь, достал из портфеля бумагу, ручку, подложил подвернувшуюся дощечку и протянул все это Ваське. Тот решительно взял ручку, проверил, пишет ли она, свел брови вроде бы в задумчивости и наконец взглянул на Витю в полнейшей беспомощности.
– А чего писать-то?
– Пиши так... Я, такой-то и такой-то, настоящим подтверждаю, что по настоянию товарища Матафонова принял участие в провокации. Суть провокации заключалась в том, чтобы наказать нашу буфетчицу Нину Емельянову...
– Нет. – Васька отодвинул бумагу. – Сейчас не смогу. Ничего не соображаю. Я лучше устно, какой из меня писака. – Васька безнадежно махнул рукой. – Вот сказать – пожалуйста. Кому угодно.
Но когда на следующий день Витя с несколькими столовскими работницами подошел к Ваське, чтобы тот повторил свой рассказ, с тем произошла странная перемена.
– Гражданин! – закричал он по-бабьи тонко и истерично. – Вы что себе позволяете?! Вы что наговариваете?! Знаете, что за это бывает? Статья! Я вас знать не знаю и знать не хочу! Оставьте меня в покое! – Васька, похоже, боялся остановиться. – Хотите, чтобы я милицию позвал?
– Зачем же, я и сам могу позвать, – сказал Витя.
– Ах так, вы еще и с угрозами?! – не то возмутился, не то испугался Васька. – Прошу покинуть помещение! Здесь запрещено посторонним!
Витя горестно вздохнул, развел руками, извиняясь перед судомойками, которых привел к Ваське, и пошел прочь.
Разговор в управлении, куда Вите удалось попасть через три недели, был еще короче. Начальник торопился, сгребал в кучу какие-то бумаги с таблицами и графиками, они у него рассыпались, падали на пол, начальник злился и смотрел на Витю раздраженно, будто тот застал его за чем-то неприличным.
– Матафонов? – переспросил начальник, вскинув густые кустистые брови – единственную растительность на его угластой красноватой голове. – Прекрасный работник. План делает. Если он и погорячился, уволив вашу жену за обсчет покупателей, то...
– Обсчета не было. Была провокация.
– Не провокация, а неожиданный контроль, – поправил начальник, забираясь под стол за бумажкой. – Оставьте эту вашу затею. Оставьте. Как видите, одни и те же действия могут называться по-разному.
– А вы знаете, как ее обозвали?
– А вы знаете, как меня самого сегодня обозвали? – весело спросил начальник, вылезая из-под стола. – Последней сволочью. И что же мне делать? Писать жалобы на этого подонка, который через минуту забыл о том, что оскорбил меня? Да мне плевать! – Начальник наконец собрал все бумажки и, усевшись в кресло, начал раскладывать их по порядку. – И вы плюньте. Идите домой и займитесь своими делами – вот мой совет. Уж не думаете ли вы, что у вашей жены больше гордости, чем у меня? – Он подозрительно посмотрел на Витю, словно желая убедиться, что такой крамолы в нем нет.
– Как знать, – сказал Витя, поднимаясь. – Как знать...
Из здания он вышел с легким чувством. Он понял свою ошибку. Искать справедливости в лагере Матафонова было бесполезно. В самом деле, разве можно одной жалобой разрушить многолетнюю дружбу этих людей, их благороднейшее чувство взаимовыручки? Только искреннее восхищение может вызвать твердость, с которой они оберегают друг друга от неприятностей, отводят удары судьбы. А что может сравниться с той возвышенной признательностью, которую испытывает спасенный! Он пронесет ее через годы, не пожалеет ни сил, ни средств, чтобы отблагодарить спасителя, а если тому понадобится помощь, он бросится на выручку не раздумывая.
Витя подал на Матафонова в суд. Он обвинил его в оскорблении чести и достоинства своей жены, обвинил в провокации, клевете и незаконном увольнении буфетчицы Нины Емельяновой.
В полном соответствии с действующим законодательством было проведено следствие, допрошены свидетели, следователь вызывал к себе в кабинет Матафонова, провел несколько очных ставок с Ниной, с Васькой-шалопутом, с Витей, многократно давала показания и представительница управления Панасьева. Вся эта процедура подействовала на Матафонова угнетающе. Он нервничал, отвечал невпопад, без должной почтительности, вопросы следователя вызывали в нем гнев.
Состоявшийся через два месяца суд признал Матафонова невиновным, а доводы истца злопыхательскими. Но публика, собравшаяся на необычное разбирательство, получила незабываемые впечатления. В зале собрались соседи, оповещенные Витей, сотрудники управления и треста, буфетчицы и официантки из других столовых – Витя позаботился о том, чтобы они вовремя узнали и дату суда, и суть предстоящего разбирательства. Пришли представители администрации и профсоюзной организации треста. Матафонов, отвечая на вопросы судьи, Нины, Вити, то бледнел, то краснел, терял самообладание, порывался даже в порыве возмущения покинуть зал, однако судья строгим голосом останавливала его, делала замечания и в конце концов добилась того, что Матафонов сник и решил, что вряд ли удастся уйти из этого зала домой – скорее всего под конвоем отправят куда-нибудь подальше. Так думал Матафонов и ошибался. Судья не нашла в его действиях ничего предосудительного.
Витя подал на Матафонова в городской суд. Свою жалобу он обосновал еще более полно и убедительно, привел другие факты, ставшие ему известными. Новое следствие длилось месяц. За несколько дней до суда Витя проник в здание управления и, выбрав удобный момент, в коридоре к доске объявлений приколол лист белой плотной бумаги, на котором извещал коллектив треста о предстоящем суде над Матафоновым. Внизу Витя поставил подпись: «Администрация». Несколько дней никто не решался снять объявление, поскольку управляющего не было на месте – он выезжал в Москву, а все считали, что объявление повешено по его указанию. Матафонов избегал появляться в тресте, не отвечал на телефонные звонки и даже хотел было не явиться в суд, но Витя, выйдя утром во двор, начал бросать камешки в окно Матафонова.
– Давай на суд, сосед! – Витя кричал так громко, что жильцы решили, что приехала машина по сбору стеклотары.
Когда Матафонова оправдал и городской суд, Витя подал заявление и в областной. Матафонов похудел и осунулся. Он перестал здороваться с Витей, перестал спрашивать того о здоровье, об успехах, отворачивался, когда Витя приветствовал его с балкона.
– Товарищ Матафонов! – непочтительно кричал Витя. – Вы получили повестку в суд? Назначена очная ставка. Следователь не верит вашим показаниям!
Матафонов, глядя себе под ноги, быстро направлялся к машине, нырял в нее и уезжал, а соседи на скамейках, на крылечках еще долго обсуждали услышанное, скорбно качали головами, ожидая событий еще более значительных. Ко времени возвращения Матафонова с работы едва ли не все жители дома собирались во дворе, ожидая последних известий, которые сообщит с балкона Витя.
– Товарищ Матафонов! – кричал Витя, завидев своего врага, выходящего из машины. – Вы дали ложные показания! Следователь недоволен! Вас вызывает прокурор! Уголовный кодекс – это вам не столовское меню! Его не подделаешь, не перепишешь в свою пользу! Встретимся на очной ставке!
Матафонов, ни на кого не глядя, вбегал в подъезд и, не дожидаясь лифта, взлетал на третий этаж. Войдя в квартиру, он ронял из ослабевших пальцев чемоданчик с номерным замочком и с яркими хромированными уголками, чемоданчик, наполненный важными бумагами, отчетами и приказами. И, прислонившись к вешалке, некоторое время стоял без движений, без мыслей, без желаний. Потом постепенно оживал, приходил в себя и, со стоном отвалившись от стены, плелся на кухню, рука его тянулась к холодильнику, где, он знал, стоит заиндевевшая бутылка.
Как-то дождавшись, когда Матафонов уедет на работу, Витя пришел в его квартиру, постучал ключом по краникам, убедился, что прокладки в хорошем состоянии, слив из унитаза вполне приличный, собрался было уходить, но, задержавшись на минутку, более часа рассказывал потрясенной жене, теще, сестре тещи и сыну Матафонова, которого недавно приняли в пионеры, о том, как нехорошо поступает их муж и отец со своими подчиненными. О Нине рассказал, о ее обиде, о рыбе, о судебных разбирательствах и ложных показаниях Васьки-шалопута. Матафоновские домочадцы были так потрясены, что, когда хозяин вечером вернулся домой и поговорил с ними, он тут же впал в неистовство. Выбежав из своего подъезда, он помчался в соседний, где жил Витя, начал ломиться в дверь, чтобы немедленно высказать ненавистному слесарю все накипевшее. Не пробившись, Матафонов выскочил во двор и, увидев на балконе Витю, начал кричать, грозить кулаком и даже запустил в него подвернувшимся детским ведерком. Столпившиеся соседи разошлись подавленные – они даже предположить не могли, что такой уважаемый человек знает столько плохих слов.