Дедушка умер. По тому, как горевала Филлис, дети поняли, что это был не просто вонючий полумертвый старик с мочесборником, занимавший место, которое лучше было бы отдать живым.
На его место переехали мальчишки, а Филлис призналась Бесси и Виктории, что до этого у нее еще ни разу в жизни не было собственной комнаты. Обретя ее, она в буквальном смысле плакала от благодарности к жизни, судьбе или Богу.
Бесси, добродушная и беззаботная молодая женщина, лежа в темноте, сказала Виктории, что считала своего прадеда суровым: при нем ей было неловко. «Да, Виктория, иногда его слова меня очень огорчали».
Виктория промолчала. Она хорошо понимала, из какого сырья Филлис построила свою жизнь. Виктория сочувствовала Филлис так, как не сочувствовала ей ее собственная дочь, Бесси. Та попросту не могла: ей все досталось легко. А Виктория оказалась больше похожа на Филлис, чем ее собственная дочь.
Но она не представляла, как Филлис сопереживала ей, беспокоилась из-за нее, боялась за нее. Она жила, как Виктория сейчас, танцуя на грани опасности, и хотя она и подталкивала Викторию вперед, радуясь ее успехам, новой блестящей работе, комплиментам от начальника, от клиентов, втайне Филлис считала, что на всем свете никто не рискует так, как молоденькая красавица, гуляющая сама по себе. К счастью, думала опытная женщина, в молодости мы не осознаем, что мы — это динамит или упаковка фейерверков, лежащая в опасной близости к огню.
О да, женщины постарше понимают, откуда идет мнение, что молодежь надо держать взаперти! «О боже мой, девочка, — может думать Филлис Чедвик, провожая Викторию на работу, — она выглядит на все сто, она превращается в ходячую катастрофу, хотя походка пока мягкая и скромная, по сторонам не смотрит, узкими бедрами не раскачивает, не слишком возбудимая, фотографу лишнего не позволяет (Филлис знала только о первом, о том, что снимал ню — нет), но все равно, девочка моя, ты играешь с огнем, как и я в свое время, я тогда и сама не знала, какая я. Сейчас как вспомню, как я рисковала, так содрогаюсь от ужаса!»
— Ма, не волнуйся ты так, — говорила ей Бесси, когда Виктория ушла на новую работу — она устроилась крупье в казино. — У нее есть голова на плечах.
— Надеюсь, милая, — Филлис подумала о том, как же странно, что ее с дочерью, которую она, естественно, любила, ведь это ее родное дитя, разделяла бездна непонимания, этот жесточайший разрыв между поколениями, между родителями, надрывавшимися ради того, чтобы обеспечить безопасность детям, которые и понять не могут, от чего их оградили. «А вот Виктория меня понимает».
Новая работа понравилась Виктории, как никакая другая: теперь она устроилась в крупный музыкальный магазин в Вест-Энде. Бывали места, где она зарабатывала больше, но тут девушка нашла свое призвание. Музыка, клиенты, другие продавцы — все было идеально, все приносило удовольствие, и она сообщила Филлис и Бесси, что оттуда уходить не собирается.
Однажды в магазин вошел не кто иной, как Томас Стэйвни, и опять Виктории на миг показалось, что перед ней Эдвард. Она наблюдала за ним, пока он непринужденно бродил по магазину, все тут было ему знакомо: он брал диски, ставил их обратно и, наконец, купил видеозапись концерта из Гамбии. Потом он предстал перед ней и сказал: «Тебя зовут Виктория». — «А тебя — Томас», — остроумно ответила она. Он рассматривал ее внимательно, но это не было неприятно: естественно, он удивлен, и она понимала, что ему вспоминается. Она улыбалась, давая ему время сделать выводы.
Потом он сказал нечто такое, чего Виктория совершенно не ждала:
— Может, зайдешь ко мне, поужинаем?
— Мне работать еще час.
— Я зайду за тобой позже. — Он выскользнул за дверь. В этом месте его стиль казался неприметным, скорее Джимми Дин,[11] чем Че Гевара; на джинсах в районе коленки дыра, на локте свитера тоже.
Магазин закрылся, и они вышли, вместе они смотрелись нелепо: на Виктории был изящный черный кожаный пиджак, черная кожаная юбка, черные сияющие туфли на каблуках, тонких, как палочки для еды. Волосы у нее теперь тоже были прямые, как черная лакированная кожа.
Сев на автобус, они вскоре оказались возле дома — наваждения ее снов и мечтаний вот уже десять лет.
Виктории было девятнадцать, ему семнадцать. Они знали возраст друг друга с точностью до месяца. Томас выглядел старше, да и она тоже — элегантная молодая женщина, не девчонка.
Он пошел вверх по лестнице, а она задержалась, чтобы лучше прочувствовать момент. Вот она оказалась здесь, с высоким блондином, о котором столько мечтала, но, в то же время это было как в одном из тех снов, когда к тебе подходит знакомый, но оказывается, что это не он; или когда ты с радостью замечаешь в другом конце комнаты давно утраченную любовь, а она поворачивается и одаривает тебя незнакомой улыбкой…
Это был Томас, не Эдвард. Тема подмены преследовала ее и когда Виктория взлетела по лестнице, догнав его возле двери: холл с мягкими цветами и освещением стал меньше, весенний дневной свет казался холодным, а запомнила она нежное и теплое сияние. Розово-красные мягкие оттенки были здесь, все, как она помнила; на полу и на стенах действительно оказались ковры, но старые, на освещенных солнцем потертых участках просвечивали белые нитки. Они обветшали. Да, ковры, наверное, милые: но неужели эти богачи не могут позволить себе новые? И Виктория тут же спрятала ту комнату, что она помнила, без каких-либо изменений, в уголок своей памяти, чтобы ее никто не тронул, а на ту, что видела перед глазами, повесила ярлык злостной захватчицы. Они уже оказались в огромной кухне. Кухней она так и осталась — ничего не изменилось. Попав сюда в детстве, девочка не запомнила всех шкафчиков, холодильника и плиты, они легко могли оказаться в любом журнале на подобную тематику, но вот он — стол, большой, точно как в воспоминаниях, вокруг него стулья и большое кресло, в котором она сидела у Эдварда на коленях, когда он рассказывал ей сказку.
Томас налил воды и поставил чайник, полез в огромный холодильник. Притащил оттуда много всего и расставил на столе. «Может, чего-нибудь еще хочешь? Я сварю кофе».
Дома у Филлис кофе пили много и часто, так что Виктория сказала: «Кофе, спасибо», и села сама, раз уж он не предложил.
Она не могла не бросать на него вопросительные взгляды, Томас тоже не переставая смотрел на Викторию. Он напоминал человека, который купил в супермаркете нечто необычное и доволен приобретением.
— А где твой брат? — поинтересовалась она, несколько опасаясь услышать ответ, поскольку тогда точно подтвердится, что это не Эдвард и никогда им не был.
— В Сьерра-Леоне, устанавливает факты, — от нее не утаилась обида, которую Томас пытался скрыть за равнодушием. — Устанавливает факты, как обычно, — добавил он. Потом, подумав, что законы вежливости требуют более распространенного ответа, сказал:
— Он сейчас адвокатом работает. Уехал с экспедицией коллег, собирающих факты о бедности — в таком духе.
— А мама? Она все еще здесь живет?
— А где же еще? Это ее дом. Она то появляется, то исчезает, как ее душеньке бывает угодно. Но не беспокойся, она не в свое дело не лезет.
Таким образом, подтвердилось подозрение, что в выходке Томаса был скрытый подтекст. Ему все-таки семнадцать лет. Он должен бы еще быть на занятиях. Виктория стала призом, доставшимся ему в супермаркете.
Все десять лет бурного взросления Эдварда Томас был эталонным младшим братом. Он высмеивал и глумился, пока старший брат боролся за те или иные идеи, набивая дом памфлетами, брошюрами, призывами, ссорился с матерью. Тем не менее Джесси принципиально поддерживала Эдварда, а Томас таскался с ними по концертам музыкантов из Южной Африки и Занзибара. На одном из них Томас, еще в одиннадцать лет, влюбился в чернокожую певицу, после чего ходил на все концерты и танцевальные выступления приезжавших в Лондон чернокожих исполнителей. Тайные муки подростковой страсти переключались с одной чернокожей искусительницы на другую. Он часто открыто заявлял, что белых считает безжизненными и сам предпочел бы родиться негром. Томас собирал все записи с африканской музыкой, и когда он находился в своей комнате, оттуда на максимальной громкости раздавался бой барабанов и пение, пока Эдвард не начинал на него орать, а мать — жаловаться, что сыновья ее ни в чем меры не знают. «Мне бы хорошую разумную дочку», — причитала она: это была популярная песня женского движения того времени.
Томас тысячу раз фантазировал о том, как он поднимается по этой лестнице с некой восхитительной черной звездой или звездочкой, и когда он увидел Викторию в музыкальном магазине, в один сияющий миг все его мечты оказались совсем рядом и заулыбались ему.
Виктория спросила, помнит ли он, что тогда, давным-давно, она спала в его комнате. Томас об этом уже забыл, но вцепился в этот подарок судьбы: «Хочешь туда зайти?»
Они поднялись по лестнице в комнату, которая уже не походила на магазин игрушек, а была увешана постерами с чернокожими певцами и музыкантами. Впервые давнишняя сладкая мечта о чем-то недостижимом вдруг так внезапно подала голос: «Ты все это время мечтал обо мне…» Виктория знала всех этих исполнителей, и вот она сидит на его кровати, слушает музыку Мозамбика, разглядывает постеры, а Томас разглядывает ее.
Виктория была не совсем невинна, ведь она только что сбежала от того хищного второго фотографа. Томас тоже, поскольку ему удалось убедить одну официантку — естественно, черную, — что он старше, чем есть на самом деле. Но все равно юноша был довольно неопытен, рядом с такой стильной африканочкой он занервничал, стал нерешителен, он поставил еще одну кассету, потом еще одну, пока Виктория не встала: «Мне, кажется, домой пора, уже поздно».
Тут он подскочил, схватил ее за руки и, запинаясь, начал упрашивать: «Нет, Виктория, пожалуйста, прошу, останься». Он все бормотал, она стояла, беспомощная, потому что в этот момент ее за руки держал не Томас, а Эдвард. Он начал целовать ей шею, лицо, а потом… можно сказать, что это было неизбежно, с учетом того, что столько лет все к тому и шло.
Они оба были неопытны и признались друг другу в этом, что превратило их в невинных заговорщиков, Томас умолял ее не покидать его, Виктория осталась, и несколько часов спустя они, крадучись, шли вниз по лестнице. Он гордо обнимал ее, надеясь, что их заметят, она же надеялась, что этого не случится. Когда Виктория вернулась домой, Филлис со вздохом приняла ее извинения, сказав самой себе: ну, наверное, вот и все, наверное, надо радоваться, что ничего такого не случилось раньше.
Лето выдалось длинное, хорошее и теплое, Томас, которому надо было бы готовиться к выпускным, ежедневно заходил за Викторией в магазин, вел ее к себе в комнату, где они занимались любовью под музыку со всей Африки, уж не говоря про Вест-Индию и дальний Юг Америки.
Джесси застала их за столом, когда они пили крепкий черный кофе.
— Свари и мне, — сказала она сыну, потом села, откинувшись на спинку стула, и закрыла глаза. — Ну и денек.
Когда Джесси открыла глаза, перед ней оказалась большая чашка крепкого черного кофе, от которой шел пар, а напротив — лицо, показавшееся знакомым.
— Я Виктория, — сказала девушка, — однажды вы разрешили мне переночевать у вас, когда я была маленькая.
За много лет в кухне Джесси побывало множество детей разных возрастов, среди них встречались и черные, в последнее время особенно часто, ведь Эдвард увлекся странами третьего мира. Кто же эта пугающе элегантная чернокожая девушка? Джесси охватили теплые чувства, воспоминания, даже ностальгия: она любила те времена, когда дома было много детей, они приходили, ночевали, уходили.
— Ну, рада увидеть тебя снова. — Она проглотила кофе, скривив лицо — было еще слишком горячо — и подскочила:
— Мне надо в… — они так и не узнали куда — Джесси убежала.
Возможно, вы склонны думать, что между двумя людьми, чьи глубинные тайные фантазии воплотились друг в друге, непременно возникает влюбленность или даже настоящая любовь. Но в данном случае такие понятия, как влюбленность или любовь, оказались как никогда неуместны. Томас не Эдвард: он жестче, грубее, и не мужчина, а пока еще все же мальчишка. Да и он не видел в Виктории сочной сексуальности черных чаровниц, наводнявших его фантазии. Она была осмотрительной, корректной молодой женщиной, которая двигалась так, словно боялась занимать слишком много места, а прежде, чем лечь в постель, аккуратно вешала одежду на спинку стула. Виктория была хорошенькая, о да; его восхищал вид ее тепло-шоколадной кожи на белых простынях; красивое личико, но она все же не была сиреной, соблазнительницей, и Томас понимал, что секс бывает другим — более диким, жарким, влажным, сладким…
Короче говоря, ни одна другая пара, все лето практически ежедневно занимавшаяся любовью, не узнала так мало о мыслях, жизнях, потребностях друг друга.
Лето уже готовилось уступить место осени, Томаса ждала учеба, а Виктория забеременела.
Она сразу же поведала об этом Филлис, которая не удивилась, не разозлилась. Мальчишки были на улице, как пить дать буянили где-то, Бесси — в больнице. Так что они остались наедине, не пришлось шептаться и следить за дверью.
— Отец будет с тобой?
— Он белый.
— Господи! — сказала Филлис, которую ужасал не столько груз истории, который ей удалось вложить в эти три слога, как более осязаемые неприятности. — Боже мой! — повторила она с глубоким вздохом.
А потом подытожила:
— У нас будут проблемы.
— Я не хочу, чтобы он узнал.
Филлис Чедвик кивнула, принимая, и в то же время вздохнула и нахмурилась — брови съехались, уголки губ скорбно опустились — она представляла, что ждет Викторию впереди, а вот сама девушка — еще нет. Закончилась жизнь мотылька — но это должно было когда-то случиться, обычно она очень коротка; Виктория не представляла, насколько сильно теперь сузятся ее границы.
— Я справлюсь, — сказала Виктория, и Филлис дала ей понять, что рада: она справится, потому что Филлис ей поможет. Но молодая женщина додумалась до такого, о чем старшая и не помышляла.
— Мне, как матери-одиночке, дадут свою квартиру, — сказала она. Виктория прекрасно знала об этом от своей тети и от самой Филлис: девушки беременели, потому что хотели убежать из семьи, как правило, в первую очередь — от матери.
— Я надеюсь, ты не поэтому была столь беззаботна?
Беззаботна? Томас пользовался презервативами, и она не знала, беззаботен он или нет.
— Нет. Но когда я узнала, подумала, что мне дадут квартиру.
— Ясно.
— Я смогу работать в музыкальном магазине, пока не рожу. Я им нравлюсь.
— Естественно, нравишься. Ты ведь такая хорошая девушка.
— Еще они сказали, что примут меня обратно, когда ребенок подрастет.
Филлис улыбалась, но все же что-то заставило Викторию соскочить со стула и опуститься на колени подле старшей женщины — как дитя, которому хочется, чтобы его обняли. Филлис прижала ее к себе, Виктория заплакала. О чем были эти слезы, Филлис и догадаться не могла: если бы отцом ребенка был бы Эдвард, тот высокий, светловолосый, добрый мальчик, ему бы Виктория все рассказала.
— Займемся вопросом жилья, — пообещала Филлис. — Я поговорю с инспекторами.
На квартиры была очередь, но когда ребенку исполнилось три месяца, Виктория переехала — в тот же дом, на четыре этажа выше. Можно было бы сказать, что ситуация сложилась идеально. Филлис, которая сможет помогать с ребенком, совсем рядом. Да и медсестра Бесси всегда под рукой. Мальчишки, эти хулиганы и негодяи, которые так быстро росли, крайне обрадовались малышке, они говорили, что это благословение Господне, и обещали сидеть с ней и научить ее ходить.
Когда Мэри исполнился год, Виктория, снова ставшая стройной молодой красавицей — ей еще двадцати одного не было, — вернулась на работу. Неподалеку жила знакомая Филлис, которая работала няней. По выходным Виктория возила Мэри в парк на коляске, играла с ней, и там их заприметил симпатичный молодой человек, музыкант, он пел в поп-группе. Ему казалось, что никого красивее Виктории с ее маленькой дочкой он в жизни не видел, и он сообщил ей об этом. Виктория не смогла устоять. Филлис Чедвик опасалась появления мужчины, который станет для девушки роковым; неизвестный белый отец Мэри не стал им, но в этот раз достаточно было одного взгляда, чтобы предсказать будущее. Филлис советовала Виктории искать хорошего человека, надежного; да, их немного, но Виктория красива и умна и достойна такого! Этот, как сказала она Виктории, будет сама любезность, но «большего от него ты не дождешься».
Но Виктория решила поступить по-своему и смогла удержать своего мужчину: она вышла за него и стала миссис Бисли. Тут начались настоящие трудности, потому что он переехал жить к ним с дочкой, а места в квартире было мало, более того, будучи матерью-одиночкой, Виктория получала льготы, которых теперь лишилась. Сэм Бисли каждый вечер выступал, его группа давала концерты и в Лондоне, и в других городах, появлялся дома лишь время от времени, и хотя у Мэри, в отличие от большинства темнокожих детей, появился отец, она его едва видела. Да и с Викторией он пересекался нечасто, поскольку работал над своими песнями семь дней в неделю. Через какое-то время она снова забеременела. Филлис расстроилась. Она сама больше не видела мужчину, от которого родила двойню, с той самой ночи, когда дело было сделано. «Ну вот теперь и ты, — сказала она Виктории. — Ну ладно, надо как-то справляться».
Было ли это полное трагизма сострадание так уж необходимо? Да, Сэма Бисли едва ли можно было назвать идеальным мужем и отцом, но Виктория его любила, да и дочка тоже. А когда появится еще один малыш, он станет больше времени проводить с ними и… так она рассуждала, пытаясь успокоить Филлис.