Довлатов Сергей Переводные картинки
Сергей Довлатов
Переводные картинки
Те же и "Мадонна" Боттичелли
Апрель 1980 года. Я сижу на террасе дешевого ресторана в Манхэттене. Жду свою переводчицу Энн Фридмен.
Познакомил нас Иосиф Бродский. Точнее, организовал нашу встречу. Мы договорились, что я буду ждать ее на углу Лексингтон и Сорок шестой.
Энн предупредила:
- У меня в руках будет коричневая сумочка.
- А меня часто путают с небоскребом "Утюг". Я пришел около семи. Заказал стакан пепси-колы. Вынул сигареты.
Мимо двигалась нескончаемая толпа. В ней явно преобладали молодые женщины с коричневыми сумочками. Хорошо, меня заранее предупредили, что Энн Фридмен красавица. Иосиф сказал: "Похожа на "Мадонну" Боттичелли".
Мировую живопись я знаю слабо Точнее говоря, не знаю совершенно. Но имя Боттичелли, естественно, слышал. Ассоциаций не вызывает. Так мне казалось.
И вдруг я ее узнал, причем безошибочно, сразу. Настолько, что окликнул. Наверное, Боттичелли скромно таился в моем подсознании. И когда потребовалось, благополучно выплыл.
Действительно, Мадонна. Приветливая улыбка, ясный взгляд. Казалось бы, ну что особенного? А в жизни это попадается так редко.
Затем состоялся примерно такой диалог:
- Хэлло! Я Энн Фридмен.
- Очень приятно. Я тоже...
Видно, я здорово растерялся. Неужели все это происходит со мной Америка, литература, юная блондинка?! Около тридцати долларов в кармане. Точнее, двадцать восемь пятьдесят...
Мы шли по Сороковой улице. Я распахнул дверь полутемного бара. Приблизился к стойке:
- Джин энд тоник.
- Сколько?
- Четыре двойных?!
- Вы кого-нибудь ждете? - поинтересовался бармен.
- Да, - ответила моя новая знакомая, - скоро явится вся баскетбольная команда.
Я выпил, заказал еще.
Энн Фридмен молчала. Хотя в самом ее молчании было нечто конструктивное. Наша бы давно уже высказалась:
- Закусывай. А то совсем хорош!
Кстати, в американском баре и закусывать-то нечем.
Молчит и улыбается.
Надо ли говорить о том, что я сразу решил жениться? Забыв обо всем на свете. В том числе и о любимой жене. Что может быть естественнее и разумнее - жениться на собственной переводчице?!
На следующих четырех двойных я подъехал к теме одиночества. Тема, как известно, неисчерпаемая. Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги у меня, скажем, быстро кончаются, одиночество - никогда
А девушка все молчала. Пока я не спросил о чем-то. Пока не сказал чего-то лишнего. Бывает, знаете ли, сидишь на перилах, тихонько раскачиваясь Лишний миллиметр - и центр тяжести уже где-то позади. Еще секунда - и окунешься в пустоту. Тут важно сразу же остановиться. И я остановился. Но еще раньше прозвучало и имя - Стивен. Стивен Диксон - муж или жених. Вскоре мы с ним познакомились. Ясный взгляд, открытое лицо и совершенно детская, почти младенческая улыбка. (Как это они все друг друга находят?!)
Ладно, думаю. Ограничимся совместной творческой работой. Не так обидно, если блондинка исчезает с хорошим человеком.
Мы - соавторы
Родители Энн Фридмен - польские евреи. Отец два года провел в советском лагере. Более или менее свободно говорит по-русски. Но с акцентом, разумеется. Однако вот что удивительно: когда Грегори переходит на лагерную "феню", акцент без следа исчезает. И матом он ругается без всякого акцента. По-моему, тут есть над чем задуматься.
Энн Фридмен родилась уже в Нью-Йорке Занималась на славистском отделении. Написала потрясающую диссертацию о Чехове.
И вот ей рекомендовали заняться моими сочинениями. Энн позвонила, и я выслал ей тяжелую бандероль. Затем она надолго исчезла. Месяца через два позвонила снова и говорит:
- Скоро будет готов черновой вариант. Я пришлю вам копию.
- Зачем? Я же не читаю по-английски.
- Разве вас не интересует перевод? Вы сможете показать его знакомь(tm).
(Как будто мои знакомые - Хемингуэй и Фолкнер.)
Откровенно говоря, я не питал иллюзий. Вряд ли перевод окажется хорошим. Ведь герои моих рассказов - зеки, фарцовщики, спившаяся богема. Все они разговаривают на диком жаргоне. Большую часть всего этого даже моя жена не понимает. Так что же говорить о молодой интеллигентной американке? Как, например, можно перевести такое выражение - "Игруля с Бомбиловки"? Или - "Фиговатый конь породы"? И так далее.
И вообще, молодая блондинка, к тому же хорошая переводчица - это слишком. Так не бывает.
Энн Фридмен сдержанно прибавила:
- Мне кажется, перевод хороший.
Я думал, что ослышался. Нет, именно так и сказала - "перевод хороший". То есть небрежно похвалила собственную работу.
Впоследствии я убедился - так принято. Скромность в Америке не является первоочередной добродетелью. А ложная скромность - тем более. Даже в анкетах при трудоустройстве есть графа: "Как вы оцениваете собственные профессиональные качества?"
Энн Фридмен сказала - перевод хороший. И перевод действительно оказался хорошим. Мои друзья, прекрасно знающие английский, говорили:
- Читая ее переводы, мы слышим твой голос. Я у Бродского спросил по телефону:
- Вы мой рассказ читали?
- Читал.
- А перевод читали?
- Читал.
- Ну и как?
- Перевод замечательный.
Затем он то ли уточнил, то ли исправился:
- Адекватный.
Позже я буду дружить с очаровательной неглупой Лайзой Такер. Которая также изъявит желание заняться моими рассказами. И я спрошу ее:
- Вы что-то уже переводили с русского?
- Да, - ответит Лайза, - я перевела стихи Цветаевой.
И добавит:
- В моих переводах они звучат лучше, чем в оригинале.
Вот этого я уже перенести не смогу. И дружба наша, к сожалению, прервется.
Я сказал Энн Фридмен:
- Мы должны обсудить некоторые финансовые проблемы. Платить вам я не в состоянии.
- Да, знаю. Мне говорили.
- Если хотите, будем соавторами. В случае успеха гонорары делим пополам.
Предложение было нахальное. Какие уж там гонорары! Если даже Набоков был вынужден преподавать.
Энн согласилась. Кстати, это был единственный трезвый и дальновидный финансовый шаг, который я предпринял в Америке.
Что такое "Ньюйоркер"?
И вот она звонит:
- Я отослала перевод Иосифу. Он передал рукопись в "Ньюйоркер". Им понравилось. Через два-три месяца рассказ будет напечатан.
Я спросил:
- "Ньюйоркер" - это газета? Или журнал? Барышня даже растерялась от моего невежества. С таким же успехом я мог бы поинтересоваться: "Нью-Йорк это, простите, город иди деревня?" Слышу:
- "Ньюйоркер" - самый престижный журнал в Америке. Они заплатят вам несколько тысяч.
- Ото!
Откровенно говоря, я даже не слишком удивился. Наверное, потому, что слишком долго всего этого ждал.
Мармеладовая роза
Линда Ашер - заведующая отделом прозы в "Нью-йоркере". Она же с восьмидесятого года мой постоянный редактор.
Линда позвонила мне в конце июля. Пригласила на ланч в ресторан "Алгонкуин", угол Сорок третьей и Шестой. Я почему-то сразу догадался, что это шикарный ресторан.
Звоню Энн Фридмен, спрашиваю:
- Как я должен быть одет? Слышу:
- Ведь ты же писатель, артист. Ты можешь одеваться как угодно. А днем - тем более. Так что не обязательно являться в смокинге. Можно и в обыкновенном светлом костюме.
Неплохо, думаю. У меня и пиджака-то человеческого нет. Есть свитер, вязанью жилет и джинсовая куртка.
Звоню поэту Льву Халифу. Благо мы с ним одинаковой комплекции. Халиф мне уступает голубой пиджак, который ему дали в синагоге. И галстук цвета вянущей настурции.
Как я и предполагал, "Алгонкуин" - самое дорогое место в этой части Нью-Йорка. Интерьер в старинном духе: бронзовые канделябры, гобелены, мельхиоровая посуда. Линда Ашер - маленькая стройная женщина, пренебрегающая косметикой. Она, естественно, не говорит по-русски. Ваш покорный слуга, что менее естественно, так и не овладел английским. При этом как-то мы с ней все же объясняемся. Каким-то непонятным образом беседуем между собой. Может быть, дело в категорической американской установке на понимание?' Здесь так: говорите ясно, медленно, отчетливо - и вас поймут. На каком бы языке вы ни изъяснялись. Мама в супермаркете то и дело заговаривает по-грузински. Просто от смущения и растерянности. И ее понимают.
Я с испугом листаю меню. Читаю его, как Тору, справа налево. Шестнадцать долларов - "Потроха а-ля Канн". Восемнадцать девяносто "Фрикасе эскарго с шампиньонами". Двадцать четыре пятьдесят - какое-то "Филе Россини". "Лобстер по-генуэзски" - цена фантастическая. Прямо так и сказано - "цена фантастическая". Это у них юмор такой. Хватает совести шутить.
Листаю меню. Стараюсь угадать какое-нибудь технически простое блюдо. Что-нибудь туго оформленное, сухое и легко поддающееся дроблению. Вроде биточков.
Останавливаюсь на каком-то загадочном "Соте эрб де Прованс". Мне приносят нечто тягучее, рыхлое и бесформенное. Но с мармеладовой розочкой в центре. Коснешься вилкой - пружинит. Тронешь ножом - выделяется жир. Тот самый, который вскоре окажется на голубом пиджаке Льва Халифа.
От ужаса я теряю способность есть. То есть буквально не могу разжать зубы. Как бультерьер с его ужасной мертвой хваткой.
Сижу, курю, пью минеральную воду. Коньяк, джин, виски отвергаю, причем с негодованием. В кармане у меня новенькая стодолларовая бумажка. Я слышу, как она шуршит. А моя дама чуть ли не шестой коктейль себе заказывает. А я, стало быть, из экономии пью "Виши".
За спиной у меня какой-то господин во фраке. Зажигалку мне протягивает, воду наливает. Одет, естественно, лучше меня. И лицо на зависть благородное. Такое ощущение, что Гарвард закончил.
От всего этого меня едва не парализовало. Слышу, Линда говорит о моих рассказах, которые "Нью-йоркер" вроде бы хочет и дальше печатать. Я в ответ киваю. Достаю из пачки сигарету. Тянусь к бутылке "Виши". Господин делает шаг вперед. Щелкает зажигалкой. Наливает воду. Так... Русский писатель близок к обмороку.
Тут я не выдержал и сказал:
- Линда! Позвольте вам кое-что объяснить. Я в чужой стране. Фактически не говорю по-английски. Не привык к дорогим ресторанам. На мне пиджак Халифа... Халиф - это не фирма, а мой товарищ. Не перебивайте!.. Линда! Я чувствую себя идиотом. Вам это понятно?
Линда Ашер выпила коктейль, подумала и говорит с обидой:
- Все это даже американке понятно. Затем принесли счет. Я к нему честно рванулся. Однако Линда решительно вытащила из моих неплотно сжатых пальцев коричневую бумажку, увенчанную цифрой - 209,14. Мягко и настойчиво произнесла:
- Это слишком дорогой ресторан. Вам он не по карману. И мне он не по карману. А это значит - платить должен мой босс, хозяин "Ньюйоркера".
И Линда небрежно предъявила официанту какой-то маленький глянцевый документ.
Продается роман
К осени в моей жизни появилась новая таинственная инстанция. Мне позвонил литературный агент Эндрю Уайли. Он просто сказал:
- Вы мне нравитесь. Я хотел бы заняться вашими делами.
Вероятно, я должен кое-что объяснить. Кто такой литературный агент? Чем он вообще занимается?
Пушкин написал когда-то:
"Не продается вдохновенье..."
Однако тут же добавил:
"Но можно рукопись продать..."
Вот и произошло на Западе разделение труда. Вдохновение - удел писателей. Продажей рукописи занимается литературный агент.
На Западе максимально усовершенствована и отработана косметика человеческих связей. Американцы страшно не любят оказываться в щекотливых, двойственных, неловких положениях. И, естественно, не желают ставить в такие положения других. А теперь представьте себе - вы автор романа. Вы напряженно беседуете с редактором. Хвастаете лестными отзывами о себе. Выпячиваете достоинства своей книги. Требуете максимальных гонораров. То есть ведете себя унизительным и неприличньм образом.
Я знаю, что один советский поэт начинал разговоры в издательствах:
- В силу моего таланта, осмелюсь думать - немалого...
А теперь представьте себе, что редактора не интересует ваша книга. Значит, он должен говорить вам что-то неприятное. Он пытается вести себя уклончиво, лавирует. Произносит какие-то дикие фразы:
"Я-то рад бы, а вот что подумают наверху?!"
У вас портится настроение. Вы испытываете досаду. Вам хочется у бить редактора. Или как минимум поджечь его бороду.
И тогда на залитый светом просцениум выходит литературный агент. Промежуточное звено между редактором и автором.
Вам неловко расхваливать собственное произведение? Агент это проделывает с величайшей беззастенчивостью. Вам неловко доставать из портфеля хвалебные рецензии? Агент цитирует их наизусть. Вам неловко требовать солидного гонорара? Агент будет торговаться из-за каждого доллара.
Кроме того, агент хорошо ориентируется в издательском мире. Он знает, что и куда предлагать. В числе его разнообразных дарований - способность открывать таланты.
Он некий гибрид импресарио с коммивояжером. Он бойко и напористо внедряет свой товар. Причем товаром в данном случае, хоть это и обидно, являются ваши бесценные рукописи. Наше, как говорится, творчество.
Литературный агент - довольно странная профессия. Он должен быть наделен безошибочным знанием рынка. Психологическим и литературным чутьем. Эрудицией, обаянием, способностью налаживать контакты. Артистизмом, эстетическим вкусом, красноречием, чувством юмора, известным нахальством. Среди литературных агентов есть неудачники, таланты, гении. Плохой агент и хороший так же несравнимы, как Достоевский и Шундик. Есть международные агентства, которые берут пятьсот долларов лишь за то, чтобы ознакомиться с вашей рукописью. И так далее.
Первым моим литературным агентом стал Иосиф Бродский. Он рекомендовал меня "Ньюйоркеру". Так уж получилось. Об этом даже писали в "Нью-Йорк тайме". Вторым, и последним, моим агентом стал Эндрю Уайли.
Должен сказать, что я сразу полюбил его. Во-первых, за то, что он не слишком аккуратно ел. И даже мягкую пищу часто брал руками.
С Эндрю мне всегда было легко, хоть он и не говорил по-русски. Уж не знаю, как это достигается.
К тому же Эндрю, подобно многим американским интеллигентам, был "розовым", левым. А мы, эмигранты, российские беженцы, - правые все как один. Правее нас, говорят, только стенка. Значит, я был правым, Эндрю левым. Но мы отлично ладили.
Я спрашивал его:
- Вот ты ненавидишь капитализм. Почему же ты богатый?
Эндрю в ответ говорил:
- Во-первых, к сожалению, я не очень богат. Я перебивал:
- То же самое говорит о себе и американское казначейство.
- И все-таки, - продолжал Эндрю, - я не очень богат. Хотя я действительно против капитализма. Но капитализм все еще существует. И пока он не умер, богатым живется лучше.
В юности Эндрю едва не стал преступником. Вроде бы его даже судили за что-то. Из таких, насколько я знаю, вырастают самые порядочные люди.
Потом он закончил Гарвард. Владеет несколькими языками. В том числе латынью, греческим. Изучал Гомера и Пруста. Переводил, удостаивался наград. Писал стихи, был репортером.
Среди его клиентов - покойный Беккет, Найпол, Аллен Гинсберг, Филипп Рот. Его клиент - прячущийся от исламских фанатиков Сальман Рушди.
Помню, я спросил его:
- Сколько ты заработал на последней книжке Беккета?
Эндрю ответил:
- Гораздо меньше, чем заслуживает Беккет. И гораздо больше, чем заслуживаю я.
За десять лет, что мы в контакте, Эндрю фантастически разбогател. К сожалению, я тут ни при чем. Комиссионные от продажи моих романов составляют гроши.
То и дело я говорю ему:
- Спасибо, Эндрю. Вряд ли ты на мне хорошо заработаешь. Значит, ты альтруист, хоть и стопроцентный янки.
Эндрю говорит в ответ:
- Не спеши благодарить. Раньше заработай столько, чтобы я начал обманывать тебя.
Я все думал: бывает же такое?! Американец, говорящий на чужом языке, к тому же "розовый", левый, мне ближе и понятнее старых знакомых. Загадочная вещь - человеческое общение.
И все же, когда я стал посылать Эндрю рукописи моих друзей, он занервничал. Он написал мне: "Я сам выбираю нужных мне авторов".
Видно, его альтруизм имеет довольно четкие границы. Будем считать, что мне повезло.
От сольного пения - к дуэту
Переводческая деятельность в Союзе и на Западе - это абсолютно разные отрасли. Все разное - проблемы, стимулы, механизмы.
Советская переводческая школа гремит на весь мир. В Союзе переводчик фигура. Эта профессия долгие годы была, что называется, убежищем талантов. Лучшие советские писатели не издавались. На жизнь зарабатывали переводами. И делали это, надо полагать, в ущерб своему оригинальному творчеству. То есть уровень художественных переводов рос за счет отечественной литературы в целом.
Переводами занимались все - Ахматова, Тарковский, Липкин. Естественно, Пастернак. Михаил Зощенко перевел финского юмориста Лассилу.
Наконец, существует еще один фактор. Мы очень любим все импортное, в том числе и переводную литературу.
Итак, тиражи огромные, работа переводчика сравнительно хорошо оплачивается. Лучшие из них - Райт и Кашкин, Хинкис и Маркиш, Сорока и Голышев - популярные люди.
Когда-то я работал секретарем у Веры Пановой. И однажды Вера Федоровна сказала:
- У кого сейчас лучший русский язык? Наверное, я должен был ответить: "У вас". Но я сказал:
- У Риты Ковалевой.
- Что за Ковалева?
- Райт.
- Переводчица Фолкнера, что ли?
- Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
- Неужели Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
- Без всякого сомнения.
Вера Федоровна подумала и говорит:
- Как это страшно.
На Западе все по-другому. Допустим, вы, например, - Ахматова или Пастернак. Вам есть прямой резон заниматься собственным творчеством. Денег больших переводческая работа в Америке не сулит. Престижа в ней маловато. К тому же американцы всегда предпочитали отечественную литературу импортной. Короче, материальные стимулы отсутствуют.
И тут возникает противоречие. Стимулы вроде бы отсутствуют. Однако все лучшее из мировой литературы переведено на английский. Как же так?