Это письмо, которое Ла Прад должен был передать адресату по прибытии на Святую Маргариту, сопровождалось министерскими инструкциями следующего содержания:
«Его Величество король, решив перевести на остров Святой Маргариты в Провансе, под надзор мсье де Сен-Мара, троих государственных заключенных, которые находятся под вашей охраной в донжоне цитадели Пинероля, поручил мне написать вам, что он выбрал вас для сопровождения их одного за другим, таким образом, чтобы вы, сопроводив одного, возвращались за следующим… Мсье де Тессе позаботится об эскорте и предоставит вам деньги, которые вы затребуете для покрытия расходов на дорогу… Вы должны найти надежного человека, который взял бы на себя на время вашего отсутствия заботы о двоих заключенных, которые останутся, пока вы сопровождаете первого; точно так же вы поступите и в отношении третьего заключенного, когда отправитесь в путь со вторым… Вы не должны отправляться из Пинероля с первым заключенным до тех пор, пока не прибудут два сержанта из роты Сен-Мара, которых тот должен выбрать и послать на помощь вам в этом сопровождении».[106]
Какой абсурдный приказ! Едва ли Людовик XIV и Барбезьё отдавали себе отчет в том, сколь невероятно трудную задачу возлагают они на несчастного коменданта крепости: три раза съездить из Пинероля на остров Святой Маргариты и обратно, шесть раз по 62 лье (в общей сложности около 1500 километров), по крутым альпийским дорогам, в то время когда Пинероль в любой момент мог подвергнуться очередному нападению! Бесспорно, должны были приниматься меры предосторожности при пересылке заключенных, однако можно ли было признать оправданными столь драконовские распоряжения в отношении таких второстепенных персонажей, как Ле Бретон, Эрс и Маттиоли? При наличии более или менее усиленного эскорта всех их можно было переправить за один раз. Не утратил ли Версаль чувство меры? Во всяком случае, в тот же самый день на Леренские острова отправилось письмо Барбезьё следующего содержания:
«Прошу незамедлительно отправить в Пинероль двоих сержантов вашей роты, о которых вы говорили мне, в помощь господину де Ла Праду при пересылке на острова государственных заключенных, содержащихся в донжоне, поскольку упомянутый господин де Ла Прад не хочет отправляться из Пинероля, пока не прибудут туда сержанты; он должен сопровождать своих заключенных одного за другим, а так как король желает, чтобы они как можно скорее оказались под вашим надзором, постарайтесь сделать все возможное для беспрепятственного передвижения этих сержантов и подготовьте место для надлежащего приема заключенных по их прибытии; поскольку вам известно, что они, по крайней мере один из них, гораздо важнее тех, которые уже находятся на острове, вы должны предпочтительным образом разместить их в наиболее надежных камерах. Я написал мсье де Ла Праду, что он должен принять все необходимые меры предосторожности, чтобы эти люди не смогли по дороге сообщить кому бы то ни было что-либо о себе. Я полагаю, что нет необходимости в том, чтобы вы выехали навстречу им к границам Дофине, приготовьте только мебель и необходимые им предметы обихода».[107]
Похоже, что это письмо противоречит всей политике, проводившейся до сих пор. Оно показывает, что в представлении Барбезьё «по крайней мере один» из заключенных Пинероля был «гораздо важнее» тех, которые находились на острове, включая и Эсташа Данже. Не был ли этим важным заключенным Маттиоли, замешанный в переговоры, касавшиеся будущего Северной Италии? Ведь двое других, Ле Бретон и Эрс, явно уступали ему по значению и не представляли особого интереса. Этому указанию придается большое значение в аргументации тех, кто видит в бывшем мантуанском министре будущего человека в маске, появившегося в Бастилии. Если этот текст следует толковать подобным образом, то радикально меняется взгляд на то, к чему приучил нас Лувуа: как помним, в 1681 году двое слуг Фуке были сочтены столь важными фигурами, что нельзя было доверить их никому, кроме Сен-Мара, а это подразумевало, что все остальные заключенные донжона, в том числе и Маттиоли, были менее важны. Были приняты чрезвычайные меры предосторожности, чтобы никто ничего не узнал об этих «господах из нижней башни». Но, может быть, война, развернувшаяся у ворот Пинероля, неожиданным образом возродила интерес к тому заключенному, который до сих пор считался малозначительным?
Во всяком случае, этих арестованных окружала величайшая тайна. Даже генерал-лейтенант де Тессе, который должен был обеспечить эскорт и компенсировать расходы, связанные с переездами, не имел права осведомляться о них. Вскоре драгунский офицер мсье де Мезонзель сообщал государственному секретарю о том, что возглавляемый им конвой отправился в путь. «В данный момент, — писал он 7 апреля, — я отправляюсь обеспечивать сопровождение четверых государственных заключенных, содержавшихся в цитадели Пинероля; я буду сопровождать их до Бриансона, а затем передам под ответственность господина де Ла Прада, коменданта цитадели, в распоряжении которого имеются офицеры и двадцать сержантов на конях, выделенных графом де Тессе из числа личного состава гарнизона, чтобы обеспечивать сопровождение [заключенных] на острова».[108]
В этом письме, в отличие от предыдущих, говорится о четверых заключенных, а не о троих, как утверждали Людовик XIV и Барбезьё. Однако все правильно: вместе с Руссо, слугой Маттиоли, как раз и получается, что в донжоне содержались четверо заключенных! Удивительно и другое: Мезонзель говорит об эскортировании группы, тогда как инструкция предусматривала сопровождение заключенных по одному. Впрочем, факт существования четверых заключенных усиливает абсурдность королевского приказа: в этом случае предстояло преодолеть почти пятьсот лье (около двух тысяч километров)! Все четверо сперва были вместе доставлены в Бриансон, где Ла Прад принял их под свою ответственность. Комендант, убоявшись длительности предстоявших переходов, поделил их на две группы, так что вместо четырех надо было совершить два путешествия: первое, по всей вероятности, с Маттиоли и его слугой, а второе — с Ле Бретоном и Эрсом{25}. Эти две поездки совершались верхом на лошадях, причем арестованных крепко привязывали к седлу, без каких-либо портшезов. Продолжались же поездки, видимо, десять дней каждая, не считая обратного пути. В первых числах мая все благополучно прибыли на остров Святой Маргариты.
Спустя менее двух лет, 6 января 1696 года, Сен-Мар, отчитываясь перед Барбезьё в том, как он обращается со своими узниками, впервые употребил выражение старый заключенный, под которым, как мы знаем, подразумевается будущий человек в маске, содержавшийся в Бастилии. Вот это весьма важное письмо:
«Монсеньор, вы приказали мне доложить вам о том, какие меры предосторожности принимаются в отношении заключенных, когда я отсутствую или болен.
Двое моих лейтенантов в установленное время подают им еду, как это очень часто до сих пор делаю я, когда чувствую себя хорошо. И делается это, монсеньор, так. Любой из моих лейтенантов берет ключи от камеры моего старого заключенного, с которого обычно начинают; он отпирает трое дверей и входит в камеру заключенного, который учтиво вручает ему блюда и тарелки, сложенные стопкой, после чего лейтенант выходит, чтобы передать их одному из моих сержантов, чтобы тот отнес их на стол, стоящий в двух шагах оттуда, где второй лейтенант тщательно проверяет все, что попадает в тюрьму и выходит из нее, в частности, осматривает посуду, не написано ли на ней что-нибудь; затем проводится осмотр постелей, оконных решеток и всей камеры, а иногда и самого заключенного; после этого его вежливо спрашивают, не нуждается ли он в чем-нибудь, запирают двери и переходят к другому заключенному, чтобы проделать все то же самое».
Тому, кто знаком с внутренним устройством Королевского форта, этот текст совершенно понятен: упомянутые лейтенанты и сержанты выходили из караульного помещения, располагавшегося непосредственно у входа. Они брали ключи от камер, отпирали первую окованную железом дверь, находившуюся слева, входили в сводчатый коридор (который по воскресеньям служил часовней). Там стоял стол, на котором находились посуда и столовое белье. Камера старого заключенного была одной из первых, построенных внутри крепости. Она, по установившейся традиции, располагалась слева. Чтобы войти в его камеру, надо было, как и в наши дни, открыть двое других дверей, также окованных железом. Отметим, что заключенному никто не прислуживал. Он сам складывал стопкой блюда и тарелки. За всем следили два лейтенанта из роты вольных стрелков. В камеру мог зайти только один из них: не «любой из лейтенантов», как можно было бы подумать, судя по письму, а только первый лейтенант роты, то есть до 1692 года Ла Прад, а затем сержант Розарж, к которому перешла эта обязанность. Гийом де Формануар, назначенный лейтенантом в 1693 году вместо де Буажоли, всегда держался в стороне от непосредственного обслуживания заключенных.[109] Следует отметить, что в своем письме министру Сен-Мар не упоминает о различиях в режиме содержания старого заключенного и прочих узников.
Но продолжим чтение письма. Состарившийся на службе тюремщик инстинктивно в мыслях своих возвращается в прошлое, в счастливые времена, когда под его надзором находились «важные заключенные», чего, похоже, больше уже нет:
«Дважды в неделю им меняют столовое, нательное и постельное белье, которое выдают им и принимают от них по счету, всякий раз подвергая тщательному осмотру. Это особенно касается белья, предназначающегося для важных заключенных, какие бывали у меня; они пытались подкупить прачек, признававшихся мне, что не было возможности выполнить их просьбы ввиду того, что я заставлял стирать их белье сразу же по выходе из их камер, и когда оно было постирано и высушено, прачки гладили его в присутствии одного из моих лейтенантов, который затем запирал корзины с бельем в сундуке, из которого его выдавали слугам господ заключенных. С недоверием следовало относиться и к свечам, в которых вместо фитиля могла оказаться свернутая бумага, поэтому я посылал в Турин покупать свечи в лавках, хозяевам которых можно было доверять. Приходилось также обращать внимание на ленты и тесьму заключенных, на которых они могли незаметно написать что-нибудь, так же как и на белье.
Покойный мсье Фуке писал на бумажках, которые прятал в мешочке, пришитом к внутренней стороне его штанов, откуда я по ночам извлекал их и пересылал вашему покойному папаше.
Крайней мерой предосторожности служили внезапно наносившиеся время от времени дневные и ночные визиты, в ходе которых зачастую заставали заключенных пишущими на белье с использованием одним только им понятного шифра, как вы могли убедиться на образцах, которые я имел честь прислать вам».[110]
Трогательные воспоминания престарелого тюремщика! Сен-Мар, все более подверженный ностальгии, донимал Барбезьё рассказами о своем пинерольском прошлом, над которыми тот, надо полагать, от души потешался. Но как бы то ни было, эти объяснения должны были вызывать чувство удовлетворения у короля и его министра.
Выражение старый заключенный ставит семантическую проблему, мимо которой мы не можем пройти. Относится ли оно к заключенному, которого Сен-Мар прежде сторожил и с которым вновь встретился? В таком случае человеком, последовавшим за Сен-Маром в Бастилию, был Маттиоли, который не сидел в Эгзиле и с которым тюремщик встретился вновь лишь на острове Святой Маргариты, — сделавшись «важным заключенным» лишь с этого момента, он закончил свои дни в 1703 году под бархатной маской. Некоторые, оспаривая этот тезис, обращают внимание на то, что термин «старый» является синонимом слова «престарелый». В этом случае выражение относится к человеку, долгое время находившемуся в заключении, скорее всего, к Эсташу Данже, который, как мы знаем, всегда был под надзором своего тюремщика, начиная с Пинероля. Однако эта двусмысленная формулировка не позволяет сделать однозначного заключения в пользу того или другого.
1 сентября 1698 года Сен-Мар, назначенный начальником Бастилии, окончательно покинул Королевский форт. Вместе со своим «старым заключенным», лицо которого он скрыл под маской, а также со своим племянником Гийомом де Формануаром, сержантом Розаржем, тюремщиком Антуаном Ларю и священником Оноре Жиро он отправился в дальний путь — в Париж. Формально на посту губернатора острова Святой Маргариты его сменил высокопоставленный придворный — Жан Франсуа де Жоан, маркиз де Сомри, барон де Шмероль, губернатор Шамбора и Блуа, заместитель управляющего герцогов Бургундии и Берри, малое дитя Людовика XIV. Реальное же управление островами и тюрьмой перешло к королевскому наместнику Шарлю де Ла Мотт-Герену, до сих пор не имевшему отношения к тюрьмам.
Дю Жюнка оставил рассказ о прибытии в Бастилию 18 сентября 1689 года в 4 часа пополудни мсье де Сен-Мара и его старого заключенного. Пушки Бастилии ознаменовали прибытие нового начальника радостным салютом{26}. Путешествие продолжалось семнадцать дней. Голландская газета Ж. Т. Дюбрея, всегда находившаяся в курсе новостей из Франции, в своем номере от 9 октября 1698 года писала: «Из Парижа, 3 октября: Мсье де Сен-Марк (так!) вступил в должность начальника Бастилии, куда он поместил заключенного, которого привез с собой, тогда как другого узника оставил в Пьер-Ансизе, по пути в Лион».[111]
Точна ли эта последняя информация? Никакой другой источник не говорит об этом. Если предположить, что так и было, то кем являлся заключенный, оставленный по дороге?{27} Скорее всего, речь идет об Эрсе, портновском подмастерье, грозившем убить короля; видимо, решили не оставлять его в руках мсье де Ла Мотт-Герена. Во всяком случае, имя его более не упоминается в корреспонденции с острова Святой Маргариты.
Такова двойная тайна двоих заключенных, претендующих на роль Железной маски. Теперь читатели знают основные документы и свидетельства. Резюмируем то, что нам известно достоверно.
Из шести заключенных, находившихся в 1681 году в Пинероле, среди которых непременно находился человек в маске, сидевший в Бастилии, нам известна судьба четверых:
монах-якобинец Лапьер, поступивший в Пинероль в 1674 году, умер в начале января 1694 года;
Дюбрей, поступивший в 1676 году, был освобожден в 1684 году; был вновь арестован и помещен в крепость Пьер-Ансиз, близ Лиона, где и умер в 1711 году;
Руссо, слуга Маттиоли, поступил в 1679 году, умер на острове Святой Маргариты в декабре 1699 года;
Ла Ривьер, слуга Фуке с 1665 года, заключенный в 1680 году в нижнюю башню, закончил свои дни в Эгзиле в январе 1687 года.
Исключив этих четверых, мы оставляем двоих заключенных, с которыми связана исследуемая нами тайна: Маттиоли и Данже.
Глава 4 МАТТИОЛИ
Северная Италия, вожделенная территория, в борьбе за которую сталкивались интересы великих держав, занимала в политике Франции совершенно особое место. Город и крепость Пинероль, которым французы владели с 1631 года, был первым клином, вонзившимся вглубь Пьемонтской равнины и позволявшим следить за герцогством Савойским и миланскими владениями испанцев. В конце 1678 года, под влиянием своего нового посла в Венеции Жана Франсуа д'Эстрады, аббата де Муассака, деятельного дипломата, которого обуревала жажда славы, Людовик XIV решил, что пришло время расширить свои владения в Северной Италии.
В течение тринадцати лет герцогство Мантуанское было во владении Фердинанда Карла, именовавшегося Карлом IV, из дома Гонзага. Это был весьма своеобразный молодой человек, ко времени описываемых событий лет двадцати пяти, низкорослый, кривоногий, сутулый, носивший на своем лице присущую Габсбургам печать вырождения. «У него совершенно типичное узкое лицо представителя Австрийской ветви Габсбургов, — писал барон Луи Николя де Бретей, — с непропорционально большим лбом, с глазами, один из которых почти всегда прикрыт, особенно когда он пристально смотрит, а другой блуждает, с длинным заостренным носом, толстой нижней губой, однако при всей своей некрасивости его довольно высокомерная физиономия преисполнена величия».[112] Он женился на собственной кузине, «одной из самых красивых итальянских принцесс», которой вскоре пришлось страдать от собственных «несчастий, дающих так много оснований жаловаться добропорядочным женщинам, имеющим распутных мужей».[113] Она увядала, сохла, точно цветок, еще не успевший распуститься, так и не родив ему наследника. Карл, как никто другой в его время, любил маскарады, игровые заведения, подмостки комедиантов и венецианские развлечения. Он был очень подозрителен и выходил на прогулку, вооружившись пистолетами, длинной испанской шпагой и стилетом, точно персонаж из пьесы Шекспира. Этот любитель удовольствий, знаток лошадей, дамский угодник, не пропускавший ни одной юбки (внешность и социальное положение объекта его вожделений не имели значения), без счета швырял деньги для удовлетворения своих страстей и потому постоянно испытывал финансовые затруднения. «Не было ничего такого, на что не решился бы герцог ради изрядной суммы денег», — писал аббат д'Эстрада, которому было известно, что Карл заложил ростовщикам доходы короны на много лет вперед. Короче говоря, этот ненасытный гедонист жил, предаваясь праздникам и наслаждениям и постоянно прибегая к крайним средствам и уловкам.
Его дворец в Мантуе, зубчатый готический фасад которого и сейчас еще можно видеть на пьяцца Сорделло, был средоточием интриг. Здесь царила бывшая регентша, его мать Изабель Клэр, дочь эрцгерцога Австрийского Леопольда и Клод Медичи. В свое время она поднялась к вершине власти при поддержке своего любовника, графа Карло Булгарини. О скандале, вызванном этой незаконной связью, судачили при дворах Вены и Милана. В конце концов была подана жалоба папе римскому. Чтобы заставить умолкнуть злословов, Изабель Клэр и синьор Булгарини приняли монашеский постриг. Но, едва произнеся слова обета, парочка вернулась к своему прежнему образу жизни, продолжая совместно править герцогством Мантуанским и, вероятно, деля одну постель в дворце под фресками Мантеньи, изображающими сцены из жизни рода Гонзага. Так шли дела при мелких итальянских дворах в XVII веке…