Таковы начальные сведения, которые можно извлечь из документа. Бастилия, как известно, представляла собой массивную средневековую крепость, возведение которой началось в 1370 году в правление Карла V и которая давно уже утратила свое стратегическое значение. Ее восемь круглых зубчатых башен, закопченных до черноты, соединенных друг с другом дозорным маршрутом и окруженных грязным рвом, придавали ей грозный вид. Невозможно было говорить о ней без содрогания. По ту сторону подъемного моста, внутри этой мрачной каменной могилы, все было полно тайн, о которых не полагалось говорить вслух. Любопытных даже близко к ней не подпускали. Относительная безопасность, которую обеспечивало это сооружение, послужила причиной превращения его в тюрьму и склад боеприпасов — именно это последнее обстоятельство, как говорят, особенно заинтересовало восставших 14 июля 1789 года, отправившихся на поиски пороха после того, как они завладели ружьями в Доме инвалидов.
При Людовике XIII и в правление Анны Австрийской Бастилия еще сохраняла свой характер «королевского замка». Правда, изредка в нее попадали оборванцы и прочие простолюдины, обвиненные в разного рода преступлениях — алхимии, колдовстве, демонологии, однако они составляли незначительное меньшинство. Главным образом сюда препровождали важных особ — дерзких сеньоров, недобросовестных финансистов или разнузданных придворных, несдержанных на язык или позволявших себе играть в кости или карты прямо при дворе. Не существовало ни запоров на дверях, ни решеток на окнах. Под управлением же де Бемо и его преемника Сен-Мара Бастилия все больше превращалась в настоящую тюрьму, в которую сажали арестантов самого разного сорта, начиная с простых уличных хулиганов, схваченных ночной стражей, и кончая знатными господами и расточительными сыновьями богатых родителей — не минуя также упорствующих гугенотов и патентованных отравителей. В башнях на многих этажах были устроены карцеры и хорошо охраняемые камеры. Кстати, одна из этих башен словно в насмешку называлась башней Свободы!{3}
Сразу же по прибытии человека в маске поместили, дабы не привлекать к нему внимание, в башню де ла Базиньер, первую слева от подъемного моста{4}. Первая камера на первом этаже обычно служила для временного пребывания, от нескольких часов до нескольких дней. В 9 часов вечера Дю Жюнка и сержант Розарж забрали оттуда арестованного и, проведя по темной лестнице, поместили его на третьем этаже расположенной по соседству башни де ла Бертодьер{5}.
Эта камера с двойными, обитыми железом, запирающимися на четыре ключа дверями имела форму восьмигранника высотой четыре метра и площадью четыре на шесть с половиной метров, с выложенным кирпичами полом и беленным известью потолком. Она имела достаточно большое зарешеченное окно, расположенное на высоте десяти футов от пола, к которому можно было подняться по трем небольшим ступенькам; в камере имелся камин с вытяжным колпаком, а в толще стены была устроена ниша, служившая для «уединения». Как и в прочих камерах, стены, вероятно, были довольно грязными и покрыты надписями.
Третья камера башни де ла Бертодьер, в которую поместили человека в маске, считалась «светлым карцером», в отличие от настоящего карцера, расположенного внизу, на высоте крепостного рва, где заключенные томились прикованными цепями к грязному полу в окружении крыс, по ночам кусавших их за лицо. Эта камера имела настоящее окно, а не бойницу, и считалась в Бастилии одной из наименее вредных для пребывания. И все же она была отнюдь не дворцом! Мебель, которую поставил туда Дю Жюнка, видимо, не слишком отличалась от обстановки в прочих камерах: небольшой складной стол, плетеный стул, кровать с пологом из полупарчи, набитый шерстью матрац, одно или два одеяла, пара простыней и два полотенца. Быть может, обстановка дополнялась одним или парой кресел, обитых лощенкой. Прочий инвентарь был столь же непритязателен: вилка, ложка, солонка, кувшин для воды, стакан, подсвечник, ночной горшок из фаянса и четыре большие свечи, запас которых периодически восполнялся. Камеры в то время обычно не меблировались. Лишь в 1709 году король создал специальный фонд для постоянной меблировки пяти или шести камер, предназначенных для важных персон.
Жизнь в Бастилии была монотонной, ее ритм задавался грохотом открывавшихся и закрывавшихся запоров. Снаружи, за грязным крепостным рвом, по деревянной галерее с парапетом регулярно проходили стражники, громогласно выкрикивавшие слова команд. По ночам каждую четверть часа караульный бил в колокол, не давая всем имеющим слух сомкнуть глаз. По случаю всенародных праздников и побед, когда устраивались шествия с несением Святых Даров, с башен палили пушки, от адского грохота которых сотрясались толстые крепостные стены. Единственным утешением для обитателей Бастилии служило то, что питание было разнообразным, зачастую даже превосходным — исключение составляли только сидевшие в карцере да те несчастные, на содержание которых король выделял слишком скудные средства.
К свидетельству Дю Жюнка следует добавить сообщение де Дюбюиссона, сидевшего в Бастилии с 14 декабря 1703 года до 18 сентября 1715 года, которое приводит Ла Гранж-Шансель в «Литературном ежегоднике» за 1768 год. Заключенного в маске уже не было в живых, однако Дюбюиссон сидел с теми, кто в свое время контактировал с ним. Об одном из таких людей он рассказывает: «Я знал, что он с несколькими другими заключенными находился в камере, расположенной над той, которую занимал этот незнакомец, и что через каминную трубу можно было беседовать, обмениваясь сообщениями; на их вопрос, почему он не хочет назвать свое имя и рассказать о себе, тот ответил им, что подобного рода признание стоило бы ему жизни, равно как и тем, кому он открыл бы свой секрет».[10]
Где находилась эта камера? Трудно сказать, поскольку, вопреки утвердившейся традиции, человек в железной маске недолго оставался в третьей камере башни де ла Бертодьер. Согласно реестру Дю Жюнка, с 21 ноября 1699 года ее занимал протестант Фалэзо де ла Ронда.[11] В марте 1701 года там находилась «колдунья» Анна Рандом или Рандон, подозреваемая в темных делишках и все время остававшаяся в одиночном заключении и под неусыпным надзором. 4 декабря 1701 года ее сменила мадемуазель Мари Сальбержде Рувар, по прозванию Лемэр де Мэнвиль, родившаяся в Нормандии, также посаженная за колдовство; вскоре к ней присоединилась давняя узница, ла Робер.[12] 9 февраля 1702 года их сменил Луи Дюплесси, бывший слуга графа де Вермандуа, обвиненный в шпионаже и освобожденный 29 июля того же года.[13] Затем, с 22 ноября, здесь находился шотландский купец Александр Стивенсон, подозреваемый в переправке золотых французских монет в Англию. Он был освобожден 17 июля 1703 года[14].
Человек в маске не занимал и вторую камеру башни де ла Бертодьер, поскольку там находились «под надежной охраной» двое повес, Тирмон и Рикарвиль, а затем писатель Константен де Ранвиль. Проведенные исследования не позволили установить, куда был переведен человек в маске. В то время тюрьма была полна заключенных. В январе 1703 года в сорока двух ее камерах находились сто заключенных (против пятнадцати в 1698 году). Смена обитателей камер происходила часто, что не всегда фиксировалось Дю Жюнка. Однако было бы логично предположить, что, несмотря на переполненность тюрьмы, мсье де Сен-Мар всегда старался изолировать заключенного, «имя которого не произносилось». Вполне возможно, что спустя некоторое время, видя, что в камерах отсутствует звукоизоляция, он решил держать этого узника возле себя, в квартире, которую занимал за пределами крепости. Там у него была небольшая комната, уже служившая камерой заключения во времена его предшественника. В 1693 году Дю Жюнка отмечал, что некоего заключенного-англичанина поместили «в маленькой комнате за пределами замка, в которой мсье де Бемо держал свою библиотеку». Внутри крепости человек в маске появлялся только по воскресеньям, чтобы пойти на мессу. Часовня располагалась на первом этаже между башней де ла Бертодьер и башней Свободы. Помещение было тесное, и заключенных отделяла только драпировка. Во времена, когда начальником крепости являлся де Бернавиль, были устроены четыре индивидуальные ниши, закрытые со стороны алтаря двойной занавеской. Понятно, что количество заключенных, имевших возможность присутствовать на воскресном богослужении, было ограниченно. Это считалось особой милостью, исключительным благоволением.
Спустя пять лет после прибытия в Бастилию, 19 ноября 1703 года, человек в маске умер, сраженный внезапной болезнью. Во втором реестре, в котором регистрировались случаи смерти и освобождения заключенных, Дю Жюнка записал:
Спустя пять лет после прибытия в Бастилию, 19 ноября 1703 года, человек в маске умер, сраженный внезапной болезнью. Во втором реестре, в котором регистрировались случаи смерти и освобождения заключенных, Дю Жюнка записал:
«В четверг 19 ноября 1703 года: таинственный заключенный, постоянно носивший маску из черного бархата, которого мсье де Сен-Мар, прибыв с острова Святой Маргариты, привез с собой, которого он охранял долгое время, накануне, возвращаясь с мессы, почувствовал себя плохо и сегодня в 10 часов вечера умер. Мсье Жиро, наш капеллан, незадолго до смерти причастил его, и сей неведомый заключенный, столь долго находившийся под стражей, в 4 часа пополудни 20 ноября был похоронен на кладбище Сен-Поль, нашего прихода. В книге регистрации смертей указали имя, которого не знают ни мсье де Розарж, комендант, ни мсье Рейе, хирург, поставившие свои подписи». Приписка на полях: «Впоследствии (sic) я узнал, что в реестре в качестве имени указали мсье де Маршьель и что на похороны выделили 40 ливров».[15]
Итак, королевский наместник не смог разузнать подлинного имени несчастного заключенного. Фамилия, указанная в приходском реестре, мсье де Маршьель, которую он узнал от Рейе или Розаржа, не показалась ему убедительной. Зато он в своем сообщении сделал важное уточнение: маска заключенного была из черного бархата. Правда, он не сообщает других подробностей, как то: наличие подбородочника, металлических деталей или железного замка, а также не была ли это простая карнавальная полумаска, закрывающая верхнюю часть лица. И последнее замечание: 40 ливров, выделенных на похороны, представляют собой сумму хотя и не очень большую, но и не маленькую; поскольку стоимость гроба и савана составляет лишь половину этой суммы, есть основания предполагать, что по усопшему служили мессу. В 1713 году церемония погребения тюремщика Антуана Ларю обошлась в 17 ливров и 10 солей.[16] Еще в 1786 году расходы по погребению на кладбище Сен-Поль Николя Антуана Леге, «заключенного в крепости Бастилия по распоряжению короля», не превысили 18 ливров.[17]
Акт, составленный кюре прихода Сен-Поль, аббатом Жилем Лезуром, фигурирует или, вернее говоря, фигурировал в приходском реестре до того, как 24 мая 1871 года он сгорел при пожаре ратуши, подожженной коммунарами. К счастью, сохранилось его факсимиле. Вот этот текст:
«19-е, Маршиоли, сорока пяти лет или около того, умер в Бастилии, и тело его погребено на кладбище прихода Сен-Поль 20-го числа сего месяца в присутствии мсье де Розажа (sic), коменданта Бастилии, и мсье Регле (sic), хирурга Бастилии, которые и подписались. Подписи: Розарж, Рейе»{6}.
Этот акт подтверждает сообщение Дю Жюнка. «Мсье де Маршьель» — простое офранцуживание (обычная в то время практика) фамилии, под которой был похоронен заключенный Маршиоли. Удивительно, что при погребении по христианскому обряду не упомянуто его имя. Наконец, ничто не свидетельствует о том, что указанные фамилия и возраст «сорок пять лет или около того» соответствуют фамилии и возрасту заключенного. Согласно Вольтеру, цитирующему свидетельство зятя врача из Бастилии, Фрекьера, незнакомец незадолго до своей смерти заявил, что ему шестьдесят лет…
Мы видели, что поиски могилы интересующего нас заключенного, если таковые вообще проводились, не увенчались успехом. Его останки, вероятнее всего, погребены из соображений секретности в одной из многочисленных общих могил и сейчас находятся в парижских катакомбах среди многих сотен тысяч скелетов. Попробуйте разобраться!
Два сообщения Дю Жюнка и акт, составленный в приходе Сен-Поль, являются единственными подлинными документами той эпохи. Они доказывают, что легенда о Железной маске имеет под собой историческое основание. К этим документам следует добавить более позднее свидетельство отца Гриффе, содержащееся в его уже цитировавшемся произведении. «Воспоминания о заключенном в маске, — пишет он, — еще были живы среди офицеров, солдат и слуг Бастилии, когда мсье де Лоне, многолетний начальник этой крепости, прибыл туда к месту своей новой службы, и те, кто видел заключенного в маске, когда тот проходил по двору, направляясь к мессе, рассказывали, что, как того требовал порядок, после его смерти было сожжено все, чем он пользовался — белье, одежда, матрац, одеяла и т. п. и что даже выскоблили и заново побелили стены камеры, в которой он находился, а также заменили в ней плиточное покрытие пола, опасаясь, что он мог найти способ спрятать записку или оставить какой-либо иной знак, позволяющий узнать, кем он был на самом деле».
Эти факты подтвердил Анри Годийон-Шевалье, комендант Бастилии с 1749 по 1787 год, разобравший архивы крепости и составивший своего рода общий реестр заключенных. Одна из его карточек, посвященная «знаменитому человеку в маске», содержит сведения, сообщаемые Дю Жюнка. Колонка, в которой должны находиться распоряжение о заключении в тюрьму и фамилии государственных секретарей, обязанных визировать его, оставлена пустой. В колонке, содержащей причину ареста, значится: «всегда была неизвестна». Колонка «Примечания» заполнена следующим образом:
«Это знаменитый человек в маске, которого никто никогда не знал. Господин начальник крепости обращался с ним очень почтительно, а присматривал и ухаживал за ним один только мсье де Розарж, комендант упомянутой крепости; он болел всего несколько часов, умер скоропостижно. Похоронен на кладбище церкви Сен-Поль 20 ноября 1703 года в 4 часа пополудни под фамилией Маршьергю. Nota: Он был закутан в новое полотно, которое выделил начальник крепости, а все, что нашли в его камере, было сожжено, включая кровать, стулья, стол и прочие предметы»{7}.[18]
Дю Жюнка, в обязанность которого не входило услужение этому таинственному заключенному и который, соответственно, не мог наносить ему визиты, писал, что тот всегда был в маске. Это, видимо, единственная ошибочная деталь в его сообщении. Отец Гриффе спешит восстановить правду: нет причины, чтобы сей несчастный постоянно был вынужден находиться в маске даже в присутствии де Розаржа или начальника крепости, которые отлично знали его. «Он обязан был надевать ее лишь когда проходил через двор Бастилии, направляясь на мессу, чтобы его не узнали стражники, или когда ему надо было впустить в свою камеру слуг, не посвященных в его тайну».
Это мнение подтверждает Гийом Луи де Формануар де Пальто, старший служащий бюро продовольствия, сын Гийома де Формануара, который был племянником и заместителем Сен-Мара на острове Святой Маргариты в 1693 году. В своем письме от 19 июня 1768 года Фрерону, опубликованном в «Литературном ежегоднике», он сообщает: «На острове Святая Маргарита и в Бастилии его знали только под именем де Ла Тур… Он часто прогуливался, всегда с маской на лице. Лишь после выхода в свет "Века Людовика XIV" господина Вольтера распространилась молва, что эта маска была из железа и с пружиной; возможно, просто забыли сообщить мне об этом обстоятельстве, однако на нем была эта маска, лишь когда он выходил на улицу или должен был появляться в присутствии посторонних людей».
Не следует забывать и о свидетельстве Константена де Ранвиля, хотя то, что он рассказывает, по важности не идет ни в какое сравнение с реестром Дю Жюнка или записками отца Гриффе и коменданта Шевалье. Этот протестант, ложно обвиненный в шпионаже, находился в Бастилии с 16 мая 1702 года по 16 июня 1713 года. По выходе из нее он написал воспоминания о своем заключении, три тома которых вышли в Голландии в 1719–1724 годах под названием «Французская инквизиция, или История Бастилии». Эта книга служит непосредственным свидетельством о жизни в крепости, о многочисленных заключенных, с которыми автор свел знакомство, не раз сменив камеру, в том числе и с теми, кто сидел этажом выше или ниже человека в маске и имел возможность общаться с ним через каминную трубу или методом перестукивания. Она является также яростным обвинением против тюремной системы. Если архивные документы обычно отличаются точностью сообщаемой информации, то портреты тюремщиков, нарисованные этим дотошным хронистом, живописны и вместе с тем диковинны. Это целая галерея шутов и монстров в духе Иеронима Босха, проходимцев и негодяев, одетых в лохмотья и рассуждающих о милосердии начальника крепости, жадных мошенников, павших столь низко, что уже ничем не отличаются от висельников, которых они поставлены сторожить!
Вот, прежде всего, портрет мсье де Сен-Мара: «Маленький человечек, очень уродливый и плохо сложенный, сгорбленный и трясущийся, ужасно вспыльчивый, постоянно бранящийся и богохульствующий, кажется, вечно, пребывающий в ярости; черствый, неумолимый и жестокий до крайности».[19] Его излюбленным занятием было пересчитывание экю, которые он в течение всей своей жизни собирал в специальные мешочки. Располагая правом самому назначать своих подчиненных на месте новой службы, кроме королевского наместника, он прибыл с острова Святой Маргариты с собственной «командой» безусловно преданных ему людей.