На следующий день, едва Петров позавтракал, в холл заглянула дочка Анна и поманила его.
- Тебе гулять можно?
- Можно.
- Пойдем. Не хочу я тут сидеть. На, возьми. - Анна протянула ему тяжелый полиэтиленовый мешок с напечатанными на нем женскими лицами, остекленелоглазыми и густо напомаженными.
- Мешок вернуть? - спросил Петров. - Небось заграничный.
- Не нужно. Я их терпеть не могу - наркоманки. Давай быстрее. Потом переложишь в холодильник сметану и ветчину. А сейчас брось на кровать. Я с Гульденом.
Погода была теплая. Снег подтаивал. Идти было скользко. Обрадованный Гульден скакал на Петрова и сбоку, и сзади, и на грудь.
- Хотела взять Антошку, - сказала Анна. - Да нечего ему тут делать.
- В каком смысле?
- В прямом. Думаешь, приятно смотреть на обреченных людей?
- Ты всегда была исключительно откровенной девочкой.
- Как фамилия твоего завотделением?
- Дранкин.
- Он. Я справлялась - классный специалист, самый лучший. Кстати, ты нацарапал ногтем в "Модильяни"?
Петров хотел сказать: "Эразм", но, помычав, все же сказал:
- Я.
- Это твое хулиганство Антошка взял на себя. Представляешь, он тебя любит. Нас с отцом игнорирует, а тебя любит. Па, может, у тебя есть какие-нибудь желания? Скажем, куриный бульон с домашней лапшой?
- Нету, - сказал Петров.
- Па, Сергей хотел перевести тебя в институт к профессору Герману, но ему посоветовали не волноваться - на сегодня в Ленинграде нет лучшего хирурга по твоим делам, чем Дранкин. И атмосфера у вас на отделении, говорят, душевная, и коллектив, утверждают, как на подбор.
- На подбор и есть, - заявил Петров с гордостью. - Они тут не в игрушки играют, не прыщики йодом смазывают, им тут фанфаронствовать некогда - нужно спасать людей.
Дочь усмехнулась.
- Вот и не прав ты, па. Они не спасают - они работают. Стоит им вместо работы начать спасать, как все тут и кончится. Или, наоборот, начнется невесть что. Проводи меня до трамвая.
На остановке Петров присел на корточки, а Гульден, встав на задние лапы, лизнул его в нос.
Петров махал вслед уходящему на мост трамваю. Ветра не было, но глаза его слезились. "Нервы ни к черту, - подумал он. - Нужно попить транквилизаторы. Хотя с чего бы моим нервам так расшататься? Глупо".
Вернувшись на отделение, Петров увидел своего сына - Аркашка держал за локоть старшую сестру и что-то там декламировал. А она смотрела на него обреченно, как Снегурочка, уже начавшая подтаивать.
- Отец! - воскликнул Аркашка и пошел, протягивая к нему руки. И обнял его. И слезу пустил. Скупую.
Петров знал, что Аркашка проделывает все это для персонала, и все равно ему было приятно.
- Ну ты даешь, - прошептал ему на ухо Аркашка. - С чего у тебя эта дрянь завелась? От страха перед мамашхен?
- Ты что, изменил к матери отношение? - спросил Петров.
- Да нет. Но ты пойми тоже - случись с тобой что, она же на меня навалится всей своей массой. К Анне она не полезет. Анна от нее сановным мужем заслонилась. Ей перед кем-то возвышаться надо. Так что ты тут без глупостей - выкарабкивайся, неси свой крест. - Аркашка обнял Петрова за плечи, и Петров почувствовал искренность в этом объятии. - Кстати, на вот тебе гостинец. - Аркашка достал из кармана прозрачный кулечек с конфетами в розовых фантиках - "Мечта". - Харчей тебе муттер и швестер принесут, а это сестричкам раздай для подхалимства - дефицит. Мало ли, потребуется лишний укольчик. Девки эту "Мечту" ух как любят. У меня в Москве одна гражданка к ним доступ имеет. Но засылает мало. Гражданки теперь стали жадными.
Аркашка повздыхал, поглядывая на больных и сестер.
- А у вас ничего тут. Больные благообразные, не раздутые от трагедии мордовороты. И кадры есть. Ишь как копытцами бьет.
Мимо проходила сестричка Лидочка, та, что подзывала Петрова к телефону. Она была без халата, в вязаной шапочке и длиннющем шарфе: работу закончила, шла домой. Аркаша догнал ее, как-то естественно опустил на ее оторопевшую ладонь конфету "Мечта" и сказал:
- От моего папы. Вам. Вон мой папа сидит. Не обижайте его.
Лидочка посмотрела на Петрова с укоризной, покраснела и пошла, и заслонилась от Аркашки стеклянной дверью. Но Аркашка уже не смотрел на нее.
- Вспомнил! - Аркашка шлепнул себя по лбу. - У тебя десятки не будет?
Петров сходил в палату, принес десятку.
- Ну, как ты меня понял - без глупостей. - Аркашка снова обнял отца за плечи. - Мать говорит, ты свои вещи из дома унес.
- Унес. - Петров кивнул. - Унес. И закопал.
- Па, у тебя нет такой мысли, что ты в мою квартиренку, а я к мамашхен?
- Нет. Ты не волнуйся, если и будут мысли, они будут проще.
- Па, ты взрослеешь бешено. Скоро я тебя на "вы" буду звать. Аркашка постоял, раздумывая о чем-то, видать, для него важном. - Выйдем, наконец сказал он. - Пальтецо у тебя где?
У решетки, ограждающей территорию диспансера, среди обычных "Жигулей", "Москвичей" и "Запорожцев" стоял оранжевый "Вольво".
Сначала из машины показалась щиколотка в тонком чулке, затем сверкающее колено, затем пушистая юбка, затем полы шубы из серого зверя, затем шарф толстой вязки, затем волосы соломенного цвета. И вот она распрямилась: Аркашка был высок, но она выше его на голову, и на какую голову - сплошные зубы для улыбок и для колки орехов. После первого ослепления зубами можно было рассмотреть детские глаза и детский выпуклый лоб.
- Ольдегерда, - сказал Аркашка. - Моя невеста. Она из Швеции. Не думал тебе показывать, думал, расстроишься, да ладно уж - смотри.
Петров поклонился, хотел было протянуть руку, но одернул себя: "Ты что, Петров, может, за границей не положено, у тебя же ЭТА болезнь, по-ихнему канцер". Он смутился. И Ольдегерда смутилась. Светилось в ее глазах простодушное желание понравиться, и руки у нее были большие, как весла, и вся она как будто плыла в каком-то неведомом море.
"Хорошая девушка", - решил Петров.
- Она по-русски понимает?
- Понимаю, понимаю, - сказала Ольдегерда с улыбкой. - Только не понимаю, почему Аркадию нельзя со мной жениться? Мой папа химик.
- Да я не возражаю. - Петров окончательно смутился, но вдруг вспомнил о кулечке конфет в кармане пижамы, достал его и вложил в ладони Ольдегерды.
- Stop chattering. Let's go*, - сказал Аркашка.
_______________
* Хватит болтать. Поехали (англ.).
Петров вспомнил, что Аркашка кончал английскую школу.
- Гуд бай, - сказал Петров.
Ольдегерда эта залезла в свой "Вольво", послала Петрову воздушный поцелуй. Аркашка сел с ней рядом - сидел и голову не поднимал.
Так они и уехали.
Следующим гостем в тот день была секретарь директора Людмила Аркадьевна. Она принесла гвоздики на длинных ножках и банку черешневого компота.
- Ах, Александр Иванович, Александр Иванович. Это ошибка! Этого не должно быть. Вас, оказывается, все любят. И я, оказывается, вас люблю. Живешь в суматохе будней, некогда проанализировать свои чувства. Арсений Павлович шлет вам большой товарищеский привет.
Петров представил, как, узнав о его болезни, Арсений на минутку расстроился и его аристократические щеки повисли, словно два пустых кошелька.
- Он обязательно к вам придет. Вы знаете, без вас как-то пусто. А в феноменологии все ходят унылые. Александр Иванович, дорогой мой, попросите их сделать вам еще раз серьезную томограмму. Не верю... Не верю...
К ним подошел Дранкин. Покачался с носка на пятку, с пятки на носок.
- Петров, идите на рентген. - А когда Людмила Аркадьевна, попрощавшись, вышла с заразительной грацией и бодростью, произнес, вздохнув: - Работаешь, работаешь - даже фамилию ее позабыл, может быть Белохвостикова?
В рентгеновском кабинете Петрова уложили на стол. Он лежал на линолеуме, мерз. А рентгенолог и рентгенотехник все снимали его грудь послойно, все снимали. Потом на просвет его рассматривали и пожимали плечами. Из их реплик Петров понял, что у него и нет-то ничего. Что его ЭТА болезнь скорее всего артефакт.
"Артефакт - слово-то какое веселое. То ли ты артист, то ли ты аферист, а болезнь твоя - просто брак пленки. Известно, друг Петров, что не мы выбираем жанры, но жанры выбирают нас. Комедия, Петров, комедия".
Петров почувствовал сначала какую-то неизъяснимую грусть. Потом рассмеялся. Потом расхохотался.
- Что это вы, больной? - спросила его пожилая, привыкшая к робости и уважению больных женщина рентгенолог.
- Радуюсь.
- Нет, вы не радуетесь - вы смеетесь. Более того - хохочете. Я еще не видела, чтобы больные так хохотали.
- Ага. - Петров кивнул. Он все смеялся, даже икал от смеха. - Все настроились меня жалеть. А как же - жалость так возвышает. Все возвысились. А я как будто всем в душу наплевал.
- Горький говорил - жалость унижает.
- Горький вкладывал в понятие "жалость" социальное содержание. А моя жена, например, на почве благородной жалости готова, можно сказать, полюбить меня вторично. И вдруг я выбрасываю такой номер. Нет у меня никакого рака - артефакт. Я кто - шут гороховый. А в институте - боже мой... Руководство! Оно же меня посетить собиралось.
Пришел Дранкин. Петрова выставили. Но велели посидеть в коридоре.
Петров сидел. Мимо ходили больные с торакального отделения в чернильных линялых халатах, с гинекологии в халатах пестрых - домашних, в нарядных прическах и туфлях с помпонами, с отделения химиотерапии - в пижамах в красную, белую и синюю полоску, наверное потому таких ярких, чтобы погасить краснорожесть их обладателей. Самыми тихими были торакальцы и, конечно, самыми мужественными.
Что-то зашелестело возле плеча, Петров скосил глаза - Голосистый хихикает в ладонь и тычет пальцем в сторону лестницы.
А по лестнице... а по лестнице спускался мужик в пижаме фирмовой "Wrangler", рожа красная, сам худой и стройный, и как будто читает стихи или берет взятку не глядя.
- Август Авелевич Пуук. Когда фарцовка зарождалась, давал фарцовщикам капитал под большой процент. Богач. Я знаю статей двадцать, по которым его можно сажать не глядя. Великан! Видишь на шее бант? Это у него тестикуло к шее привязано, чтобы ходить не мешало. Оно у него как большая редька. Будут отчекрыживать.
- Тестикулюс дивинус магнификус, - это сказала девица, пришедшая на рентген с неприбранными тусклыми волосами и торчащей из-под халата ночной рубахой - похожая на приспособление для снятия паутины. Но взгляд ее был насмешлив.
А из гардероба навстречу седому краснорожему Пууку, окруженному аурой былого сексуального великолепия, поднималась Зина. Она несла в ладонях яркий великолепный гранат.
"Артефакт, - подумал Петров. - Не может такого быть, не может. Это очень жестоко".
АПЕЛЬСИНЫ
- Ах, Петров, Петров. - Зина отдала гранат, похожий на темную величественную розу, этому типу с физиономией работника искусств в синей заграничной пижаме и подошла к Петрову. - Ах, Петров, Петров. - Зина мягко прижалась к нему, неторопливо поцеловала его в щеку и тоже неторопливо стерла помаду с его щеки душистым платком. - Господи, как тебя угораздило? Ну что ты тут делаешь?
А в дверях раздевалки стояла Софья. В ее глазах желтым огнем разгоралась отвага львицы, родившей на склоне лет.
- Александр, - сказал она. - Я жду тебя в холле. Постарайся сократить эти процедуры до минимума.
Софья достала из сумки сочную грушу.
- Вспомнила, что ты их любишь. Вот тебе. И отварной язык. Съешь с хреном. Вот хрен в баночке. С кем это ты там терся? Ну и тип. Что это у него на привязи? И девка не лучше - прессованный хрусталь. Откуда у тебя такие знакомства? Саша, я была у Дранкина. Говорит: "Будем резать. Будем стараться".
"А рентген?" - подумал Петров. И Дранкин откуда-то сбоку из-за цветущих кустов лесного жасмина ответил: "Я сам рентген. Тоже мне, художники полумрака".
Это было несколько дней назад.
Софья достала две хрустальные рюмки, еще материнские.
- Саша, у меня с собой немного "Армении". Тебе из этих рюмочек будет приятно выпить. - Она разлила коньяк. - За все хорошее.
- Давай, - сказал Петров. - Есть я не буду, мне на бронхоскопию, а выпить - давай. За все хорошее.
От коньяка шел теплый аромат горных склонов. И две старушки встали перед его взором. Они смотрели на него с надеждой. "Будь здоров, Сашенька. Мы с тобой", - шептали они.
Петров выпил.
Гардеробщица, уже другая, костистая и высоколобая, подавая Софье шубу, сказала:
- Еще зима не началась, а уж весной пахнет. У меня дверь приоткрыта нюхаю. До лета доработаю - и все, в деревню поеду. И ты своего, как поправится, посылай. От шоссе подальше. Я все думаю, лечение бы такое образовать - ароматами. Сажают, скажем, тебя или, скажем, меня в спецкамеру и пускают ароматы по указанию врача: гвоздику, резеду, ландыш...
- До свиданья, - сказала Софья сухо.
- Всего хорошего, - улыбнулась ей гардеробщица. А когда Софья ушла, сказала, оборотясь к Петрову: - Твоя-то небось в торгующей организации работает - так и срезала. Что ей ароматы? Французской косметикой напомадилась, а от косметики духота, в ней аромату нет.
Петров сидел завтракал - в больнице только и дел: завтрак, обед, ужин, - когда, близоруко щурясь, рассыпая вокруг себя искры голубых своих драгоценностей, с мешком апельсинов в каждой руке, прошествовала мимо него доктор наук, заведующая отделом феноменологии Лидия Алексеевна Яркина.
- Лидия Алексеевна! - окликнул ее Петров. - Вы ли это?
Воскликнув "Ой!" и выронив один мешок, Лидия Алексеевна медленно обернулась, разглядела за столом Петрова и сказала:
- Здравствуйте, Александр Иванович. Болезнь вас молодит.
Больные, оказавшиеся поблизости, подбирали с пола апельсины, клали их на стол.
Лидия Алексеевна села к Петрову, близоруко заглянула ему в тарелку, чуть не испачкав в каше свои роскошные волосы.
- Овсянка. - Она понюхала, что налито в кружку. - Какао... А это? Она шевельнула пальцем яичную скорлупу. - Из дома? Нет. А что, Петров, завтрак не так уж плох. Некоторые утверждают, что тут, на Второй Дороге, голодновато.
- Носили бы вы очки, - сказал Петров. - Очки вам, кстати, идут. Вы яйцом блузку вымазали.
Лидия Алексеевна ударила кулаком по столу.
- Ни за что! Я пробовала.
Лидия Алексеевна стала чистить апельсины. Она запихивала дольки в рот Петрову и себе и говорила с набитым ртом:
- Выплесните вашу какаву, от нее пахнет валенком. Устроим средиземноморский фруктовый пир на профсоюзные деньги. Эти апельсины от профсоюза.
Перед Лидией Алексеевной и Петровым уже лежала гора корок, а Лидия Алексеевна все чистила апельсины.
- Пока все не стрескаем, не уйду. Александр Иванович, я прочитала вашу тысячу страниц. Не отрываясь, как детектив. Мне Костя дал... И вообще, Александр Иванович, после такой витаминной еды хорошо мечтать о несбыточном.
- Петров, ты долго будешь сидеть в духоте? Пойдем гулять. - В дверях стояла Зина в белом пушистом пальто.
Петров вскочил.
Лидия Алексеевна глянула на него и усмехнулась.
- Мне тоже пора. Петров, только не говорите, что это ваша любовница. - Лидия Алексеевна встала. - Да, забыла сказать - Костик Пучков вчера околачивался весь день у дверей директорского кабинета. Бледный и очень решительный.
Гардеробщица, и не первая, и не вторая, - третья, была морской волк: рукава засучены, грудь нараспашку, тельник.
- И чего люди кутаются? - Она отдувалась. - И чего кутаются? Бегать нужно и плавать. Как выйдешь отсюдова, так беги и не оглядывайся, сказала она Петрову. - Рысью. Галопом.
Пошли к автобусной остановке.
- Только не говорите, что Александр Иванович - ваш родственник, сказала Лидия Алексеевна Зине.
- Он мне друг.
- Ну что ж, поздравляю, - это что-то новое. Александр Иванович, я вас еще навещу. - Лидия Алексеевна втиснулась в автобус и помахала им оттуда рукой.
- Хорошая старуха, - сказала Зина. - Такую надо иметь в подругах.
Они шли в глубь острова.
Снег растаял. Мокрая трава была зелена. Листья на тополях были зелеными, с подпалинами и пятнами. И на березах кое-где сохранилась листва, обвисающая и вертящаяся на осиннике.
- Ты что головой крутишь? - спросил Петров.
- Красиво. Дорожки, тропки - куда-то ведут. Может быть, там радостно. Петров, почему ты мне не звонил? Я знаю: ты не сообразил узнать в справочном, не изменился ли у меня номер телефона. Ты недогадливый. Ты обидчивый. Ты тоже урод. А я ездила к отцу. Скучно там, в провинциальном краеведческом музее. Но я отсидела отпуск - отец совсем старый. Меня любит, но презирает. Как мальчишка.
- Где ты с Казанкиным встретилась?
- В ванной. Я как раз была вся намыленная. Ужас - такой он красивый. И говорит так культурно: "Дама, вы коньяк принимаете?" Боже мой, куда все хорошее утекает, где это светлое море?
Петров закашлялся.
Потом они стояли на площади у Каменноостровского театра, который почему-то назывался телевизионным. Петров голым ухом слышал, как он скрипит весь: половицы, стены, балки, стропила - все деревянное, все усохшее. "Чего они там записывают? - подумал он. - Одни скрипы".
- А этот кто? Пуук в пижаме.
- Ревнуй меня, Петров, ревнуй, - сказала Зина. - Он друг Елены Матвеевны. Я тебе о ней говорила - умная женщина, гений.
- Чего же она сама к нему не ходит? Или ходит?
- Не ходит, Петров, не ходит. Он, этот Пуук, под следствием. Он тоже гений, даже больше. Под стражу он не взят - куда он денется. Думаю, будет ему что-нибудь очень много. А Елена Матвеевна о себе думает, я же говорю умная. Петров, я должна ему лекарство достать.
- Освободиться хочешь? Очиститься?
- Жестоко, Петров, но в общем-то верно. Но не на сто процентов. Во всей этой жизни по-настоящему добр ко мне был только Пуук. Он меня жалел. Теперь я его пожалею.
- Если все так, как ты говоришь, то зачем ему твоя жалость, я имею в виду лекарство. Оно ему как слепому зеркальце.
- С тобой что-то стало, Петров. Откуда в тебе эта злость?
Петрову хотелось тряхнуть Зину, проорать ей в лицо, что его злость не бессмысленна, что она как раз преисполнена глубокого смысла и чувства, но в душе его, где до этого было беззвучно и пасмурно, чирикнул воробышек, будто сигнал подал. И застрекотала сорока. Заскрипел перегруженный мост.