- Оклад и сотню в долг, - твердым голосом сказал Петров.
Уходя, он обернулся в дверях и вдруг увидел своего ровесника-однокурсника - директора, уставшего до непрекращающейся изжоги, накачанного, как баллон, непрозрачным и нездоровым газом.
- Съездил бы ты в Баден-Баден. Вам, членам-корреспондентам, проще.
- Молчи, - прошептал директор. - Спугнешь.
Директор дал Петрову сто рублей в долг и сорок рублей из директорского фонда на лечение.
Суммированных средств на красивую южную жизнь все равно не хватало. И пришлось бы Петрову униженно обращаться к Софье - мол, подкинь мужу на развлечение, но встретился ему на улице Кочегар в бархатном пиджаке.
Он стоял в украшенных коваными цветами и травами воротах Михайловского сада, задрав бороду будто бы для просушки. Ветер шевелил его седые всклокоченные волосы.
- Как, - спросил он, - боезапас?
- Психологический заряд есть. Финансового не хватает.
- На, - сказал Кочегар. Вытащил из кармана три сотни, подул на них, подышал, словно они были птенцы. - Только бы в радость. Хорошее слово радость.
В аэропорту на подземной самоходной переправе к самолетным стоянкам Петрову показалось, что мимо него в обратную сторону, отделенная перегородкой, проехала Зина.
Он закричал:
- Зина! Это я, Петров!
Но женщина оказалась чужой.
В Одессе у Плошкина было хорошо, свободно. По квартире ходили в трусах. Пили и ели из холодильника. Плошкин пел. Потом приехал из Киева папаша Женькиной жены, молодой длинноногой Ольги, крашенной по устойчивой одесской моде в блондинку. Папаша был младше Плошкина, младше Петрова. Он не знал, как себя вести с ними, называл их "отроки" и в ожидании грубости с их стороны томился - даже загорал с зеленым оттенком.
Дня через три Петров сказал Женьке:
- Старик, я поехал. Папаша худеет. И его пожалеть надо.
А Женька ответил:
- Ты погодь. Ты меня за кого держишь? Чтобы я отпустил тебя на берега Невы всего в конопушках? Вот тебе путевка в одесский Дом творчества Литфонда. Там отдыхают писатели и поэты. А также артистки. Там ты станешь как шоколадка. - Женька работал оператором на киностудии.
Услыхав про артисток, Ольгин папаша побежал бриться.
- Может быть, лучше я поеду? У меня накоплено. И отпускные. При артистках с пустым карманом нехорошо. Тим-пим, тим-пим... - запел он, как бы касаясь чего-то хрустального.
Но Ольга его пресекла - послала с дочкой Ленкой на карусели.
- Купидон - артистки ему понадобились.
Петров не стал объяснять Ольге, что купидоны не бывают отцами. Но стало ему грустно и даже обидно за Ольгиного папашу и за его пугливую любовь к дочери.
Благодаря этим обстоятельствам и сидел сейчас Петров на щебенчатом желтом пляже, слушал шорохи моря и негромкие на жаре песни кассетников, смотрел на писателей, называвших друг друга: "Иванович", "Степанович", "Тарасович" - народно, как будто все были конюхами. На их толстых жен и внучат смотрел, на актрис, прятавших свою плоть от солнца, - вдруг позовут сыграть "белую", - и пил пиво. И думал: "Плывет по Босфору пароход, похожий на клавесин. Со всех сторон Турция. Турки на берегу лопочут: "А-ла-ла. А-ла-ла. Нет ли у вас игральных карт?"
- Чего? - спросил Петров, вздрогнув. Перед ним стояла девушка, широкобедрая, с крепкими ногами и высокой ровной шеей. К ногам и животу ее налипли мелкие острые камушки. Блондинка. Некрашеная. Просто выгоревшая до белизны.
- Нет ли у вас, извините, игральных карт? - спросила она.
- Нету карт, - сказал Петров. - Пиво есть. - И подумал: "Не одесситка. Одесситка обязательно сказала бы мне - "мужчина". Примерно так: "Извините, мужчина, у вас игральные карты есть или нет?"" Петров засмеялся.
- Ничего смешного. - Девушка отряхнула с живота мелкие камушки. - Я думала, у вас карты есть. Вы располагающий. Мы бы компанию собрали. Скучно.
- Садись пиво пить, - сказал ей Петров. - Положи мокрое полотенце на голову.
- Если бы из стакана, а так... - Девушка села. Стала пить пиво так. Почему вы называете меня на "ты"? - спросила она.
А Петров не знал почему. После посещения "шведского стола" он ко всем обращался на "ты", как если бы все люди были деревья. Он поймал себя на том, что разговаривает с дикторами телевидения и политическими обозревателями, и тоже на "ты", и называет их "мусями". И кричит вслед мотоциклистам: "Психи скоропостижные!" И ему весело. И грустно. Очень грустно.
А грустным людям он советует закручивать вокруг себя биополе в спиральную сферу и сжимать ее и разжимать, чтобы она меняла цвет, отвлекает и бодрит.
Этот феномен Петров определил как признак необратимого старения вседозволенность. Но такой приговор не поверг Петрова в уныние. А вопрос девушкин насторожил: "Неужели глупая?" Петров пригляделся к ней. На ее лице отражалась старательная работа памяти.
- Нет, - наконец сказала она. - Не припомню. Может, и знакомились, но, извините, в голом виде люди очень меняются.
Девушку звали Люба. Она была из Челябинска. Приехала в Одессу учиться. Одесса ей очень понравилась, и теперь Люба думала, как бы ей остаться в Одессе и выйти замуж за моряка.
Толстые писатели с красными икрами и круглыми мягкими плечами падали в море с невысоких мостков. Их жены предпочитали томаты и виноград.
А вокруг Петрова и девушки Любы скакал тощий парень с блокнотом. Он остро взглядывал на Петрова, размашисто рисовал в блокноте, менял место, и все повторялось.
"Господи, - подумал Петров. - Зачем же, действительно, пиво возить из Египта?"
- Покажь, - сказал он парню.
А парень как будто только этого и ждал. Тут же подсел, спросил:
- Можно попить? - и присосался к бутылке, отдав Петрову альбом.
Петров смотрел на неумелые и непохожие портреты его и Любы. Когда-то в детстве он тоже рисовал - ходил в кружок во Дворец пионеров к Левину. Потом, учась в университете, ходил в рисовальные классы Академии художеств, даже подумывал, не стать ли художником. Жена, а был он уже женат, не одобрила. Иногда хотелось ему бросить этнографию, историю и свою незаконченную докторскую диссертацию, взять в руки карандаши, кисти, уголь и другие прекрасные вещи, которые придают движениям рук быстроту и осмысленность, как в красивом боксе.
- Что же ты так плохо рисуешь? А скачешь вокруг. Прямо Матисс.
- А Матисс скакал? - спросил парень, не обидевшись. - Вот и я думаю у меня что-то есть.
Но ничего хорошего в его рисунках не было. Было лишь ощущение мольбы или зова о помощи. Петров посмотрел на парня внимательнее и понял, что парень дня три, а может, и больше, не ел.
Денег у Петрова с собой не было. Дом творчества, где он жил в одноэтажном флигеле, куда писателей не селили, а селили актрис и всяких, стоял на горе. Идти туда было лень, да и глупо, - он снял с руки часы и протянул их парню.
- На. Продай и поешь.
Девушка Люба повернула голову на высокой шее, посмотрела на Петрова с любопытством. А парень схватил часы, и было ясно, что блокнот и коробку с карандашами, перетянутую резинкой, он позабудет. Парень, задержавшись на вскоке, приложил часы к уху, потом стиснул их в кулаке и рванул: он перепрыгивал через тела писателей и актрис и взбежал по деревянной лестнице в гору, словно сыграл на барабане атаку.
- Как вас зовут? - спросила Люба.
Петров с удовольствием назвал свое имя - Александр Иванович.
- Не умею я разбираться в людях, - сказала Люба. - Жду от человека чего-то такого, а получаю наоборот.
Петров не стал уточнять, чего она ждет, что получает, - пошел купаться. Упал с мостков, захлестнув волной прицепившихся к столбикам малышей, и поплыл.
Плавал долго. А когда вернулся и, помогая руками, приковылял к своему месту, вокруг Любы сидели широкоплечие узкобедрые парни. У каждого из нейлоновых плавок торчала расческа. Один чернобровый как-то задумчиво раскачивал бутылки с пивом, торчащие из щебня.
- Пиво не трогай, - сказал Петров. А сам подумал: "Любе постарше парня нужно - мужика. Эти шантрапа. Правда, привлекательные, как мой Аркашка".
Парни поднялись. Сказали Любе:
- Приходи. - Улыбнулись Петрову и пошли, такие выставочные, словно их отлила Мухина из небьющегося коричневого стекла.
Петров сосчитал бутылки.
- Пью, пью, а все хочется, - сказал.
Люба смотрела отчужденно сквозь дрожащую пленку. "Слезы", - подумал Петров. На Любиных ресницах вспыхивали солнечные огни и, отражаясь в глазах, как бы огранивали их, как бы ослепляли. Ее выгоревшие волосы, слипшиеся сосульками от соли, придавали ей сиротский вид. И этот налет сиротства спорил с ее упитанностью, здоровьем и молодостью.
"Словно брошенная", - подумал Петров.
- У тебя ребенок есть? - спросил он.
- Нету, - ответила Люба просто.
- Причешись. - Петров протянул ей расческу.
Люба с треском начала расчесываться.
Тут раздались грохот и вопли. Сверху по лестнице скатился парень-художник. Он нес раздувшуюся от съестного сетку. Писатели, их жены, их внуки и внучки вставали, протирали глаза, утирали носы - так ликующ и громок был его бег.
- Просыпайтесь! - сказал парень щедро и радостно. - Вставайте. Начнем кушать. Все на рынке обтяпал. - До рынка от Дома творчества ходил трамвай-подкидыш.
Парень расстелил полотенца, разложил на них помидоры, огурцы, квашеные баклажаны, колбасу, брынзу, каравай хлеба. Поставил в центр бутылку сухого вина.
- Я вас никогда не забуду, - говорил он. - Я вам знаю, что подарю на память - такое, чего никто не имеет.
Парень-художник, звали его Авдей, уписывал колбасу, помидоры и баклажаны, будто пел во весь голос.
"Праздник", - подумал Петров.
Люба жевала отворотясь, она чувствовала себя лишней на этом пиршестве, и сиротство снова обволокло ее.
- Пей пиво, - сказал ей Петров. - Пиво душу веселит.
- Я когда пью - плачу, - созналась Люба.
Авдей сказал, раздавливая ртом помидор:
- Ну и дура. Ешь груши.
Эта мальчишеская конкретность и прямодушие остановили Любины слезы. Она улыбнулась. Петров засмеялся. Ему совсем стало хорошо, и медовый хмель, вызванный видением парохода, похожего на клавесин, прошел.
На пляже в бледно-зеленых брюках и бледно-зеленой рубашке появился Женька Плошкин со своей маленькой дочкой Ленкой.
Увидев пир на желтом щебне, Женька Плошкин попросил свою дочку показать дядям и тетям, как кричит петух. Ленка захлопала руками по бокам и закричала: "Ур-ра!" Люба посадила Ленку к себе на колени и прижала Ленкину голову к своей круглой груди.
Петров женился на втором курсе.
На улице он встретил своего школьного товарища Леньку, которого по-настоящему звали Иосиф. Этот Ленька пригласил Петрова на вечеринку с винегретом. На вечеринке она и встретилась Петрову: высокая и, как мечталось, статная, с гордо поднятой головой. Родом она была из Торжка. Петрова умилило название города - Торжок, - как если бы кого-то до старости называли Ванечкой. Петров нашел в этом знак ласковости и кротости.
Ее звали Сонечка. На щеках у нее были ямочки. И локон пружинился на виске.
Поженились они через две недели.
Утром после брачной ночи, а до той поры они ничего не допускали, Петров только ласково обнимал Сонечку да целовал ее в локон, она сняла с кровати простыню и забегала по комнате, словно что-то разыскивая или пряча в смущении. На следующий день она сказала ему, плача, что он, такой-сякой, сухарь, даже и внимания не обратил, что она была девушка. А он и вправду не обратил. Его такие мелочи не интересовали - он любил ее очень. "И мамаша твоя тоже черствая", - говорила Сонечка, и в ямочки на ее щеках набирались слезы. Оказывается, она с простыней в руках выскочила на кухню, но мама Петрова, она блины пекла, тоже внимания на это не обратила. Сказала:
- С добрым утром, доченька.
А тетка Петрова, она пришла в гости к завтраку, сказала:
- O, les delices de l'amour!*
_______________
* О, сладости любви! (Фр.)
- И тетка твоя не по-русски квакает, - захлебнулась слезами Сонечка.
Учился Петров в университете. Сонечка работала сменным мастером на заводе "Искусственная ароматика". От нее пахло земляничным мылом и пионерлагерем. Петров получал повышенную стипендию, мама им помогала и мамина одинокая сестра тетя Нина. Так что Петров не висел на Сонечкиной шее, а даже наоборот - подрабатывал где только мог, в основном на хлебозаводе, - по ночам разгружал муку. Но так уж повелось у них говорить, что Сонечка работает, чтобы Саша мог закончить высшее образование. Сонечке нравилось приносить себя в жертву, и спина ее становилась от этого все сильнее, затылок жестче, губы тверже, а ямочки на щеках мельче и продолговатое.
Мама Петрова в редких конфликтах всегда держала сторону Сонечки. Она ее обожала. А потом вдруг взяла и ушла жить к своей сестре Нине. Остались Петров и Сонечка да их дочка Анечка, детсадовского возраста, втроем в двухкомнатной квартире, что по тем временам было жильем райским. А Петров уже работал на должности младшего научного сотрудника, аккуратно брился, собирал материалы для кандидатской диссертации, печатался, выступал с лекциями о связи языческих мифологий с сельскохозяйственными навыками короче, был на хорошем счету, хотя и неоправданно часто краснел.
Мама Петрова была старушка ласковая, добрая, знала французский язык, получала пенсию и работала билетершей в Мариинском театре, как и ее сестра Нина. А в свободное от работы время делали сестры искусственные цветы, чтобы помочь Сонечке и Саше растить Анечку.
Нет уже у Петрова мамы, нет у него тети Нины, но, вспоминая их, он смеется, как зацелованный маленький мальчик. Воспоминания эти останавливают ток его жизни, уводят в мир неспешных, согретых любовью реальностей, где чувства, мысли и воля неразделимы, причины и следствия сближены, пророки и пророчества бесхитростны и поступки вызваны состраданием.
Когда Петров погружался в воспоминания о матери, Сонечка восклицала: "Ну, закатил глаза, пора сливать воду".
"Зачем сливать воду? Куда сливать?" - Петров так и не разобрался.
Сонечка не знала (единственное от нее утаенное), что ее муж Петров дитя греха. Для нее отец Петрова погиб в катастрофе. На самом же деле он был певец и соблазнитель, а погиб в катастрофе отчим Петрова, настройщик роялей. Мама Петрова и тетя были артистками-травести. "Маленькие клоунессы" - так они сами себя называли. "Нам хорошо, - говорили они. - У большого тела большая голова, а у большой головы большие мысли. А куда их девать? Нам удобно. Мы портативные". Но всю свою жизнь они тосковали по крупному телу. "Тогда бы мы не кукарекали и не хрюкали, мы бы пели партию Марфы и нарожали бы восемь детей".
Слушал Петров, что настоящий его родитель был как две капли воды похож на знаменитого немецкого трагика Сандро Моисси. Петров же ничего артистического ни от мамы, ни от тети, ни от Моисси, ни тем более от отца-соблазнителя не унаследовал - даже, когда брился, рож перед зеркалом не корчил.
Жили Нина и Дина в деревянном доме на последнем этаже, в небольшой квартирке. Вела туда крутая деревянная лестница. Ходили они в гости к Саше и Сонечке, носили гостинцы Анечке, нянчили Аркашку - Аркашка уже родился и ни во что не вмешивались. Искусственных цветов своих им не предлагали, поскольку вместе со всем народом Сонечка повела борьбу с мещанством, а выходило, что Нина и Дина со своими искусственными цветами - мещанки.
Были они бережливы, трудолюбивы, скромны в желаниях. Но однажды они купили билеты на поезд в мягкий вагон и укатили в вояж, в Батуми, где бывали еще барышнями.
- Там живут турки и греки, - сказали они. - Такие страшные, полуголые, черные мужики.
Умерли они год спустя.
Представляя своих старушек в Батуми, Петров всегда испытывал гордость. Вот они, поигрывая батистовыми зонтами, как шпагами, отважно шагают по базару, и громадные черные мужики, усатые и огненноглазые, склоняются перед ними.
Петров улыбался.
- Рот до ушей, хоть завязочки пришей, - говорила в таких случаях Сонечка. - У нас дети, а твои бабки-вояжерки на что деньги транжирят? Клоунессы. Рассказывать стыдно. Еще советские женщины.
- Они не просто женщины, они Дивьи Люди, - говорил Петров.
Сонечка не знала, что две маленькие клоунессы, воспитывая свое "дитя греха", пророчили ему в жены девушку именно строгую, высокую, статную, и чтобы нога была как дорога в рай. Страстно внушали, что понятие счастья выводится из понятия "честь", как некая целостность. Тетя Нина иногда добавляла со вздохом: "Только женщина может найти свое счастье в бесчестии... Но ты не слушай, Санечка, не слушай старую дуру".
После пляжного пиршества Петров спал крепко и не сразу расслышал стук в раму. Окно комнаты было забрано металлической сеткой, чтобы не залетали в комнату одесские длинные серые комары.
"Ветер, что ли, стучит?" - думал Петров во сне.
После смерти Нины и Дины, последнее время он так их и называл, остался у него букет искусственных хризантем на письменном столе. Чистоплотная Соня принялась как-то их пылесосить, и лепестки всосались в трубу. К тому времени ямочки у Сони со щек исчезли.
Опять постучали в раму.
Петров подошел к окну.
- Александр Иванович, это я, Люба. Пустите переночевать.
Петров попытался было высадить раму. Люба в темноте засмеялась.
- Лучше откройте дверь. Я тихонько пройду босиком.
Петров открыл ей наружную дверь. На ночь ее запирали на задвижку. И чтобы войти во флигель, нужно было кого-нибудь будить.
- Откуда ты знаешь, что дверь запирается? - спросил он.
- Тс-с, - сказала Люба, крадясь по коридору на цыпочках. - Так везде же запирают на ночь.
В комнате Петров спросил:
- Где будешь спать?
- В кровати, - ответила Люба. - Больше ведь негде. Почему у вас нет дивана?
- А я где? - спросил Петров.
- И вы в кровати, - сказала Люба. - Только вы ко мне не приставайте.
- А ты ко мне.
- И я воздержусь.
Люба стащила платье, забралась в постель и вытянулась. Петров улегся на краешек к ней спиной. Она обняла его и положила на него ногу.