Она боялась, что мужчина не вынесет действия сонного листа и разлетится на мелкие кусочки, как раскаленный горшок, упавший в воду. Говорили, что именно это случалось с другими чужаками, тщеславно полагавшими, что сонный лист – всего лишь очередное развлечение в их беспечной жизни. Но этот не боролся с действием листа. Для солдата, привычного к сражениям, он продемонстрировал редкостную проницательность, сдавшись без борьбы и согласившись со всем, что требовал наркотик. Она восхищалась этим качеством в чужаке, поскольку не думала, что завоеватели могут быть такими сильными в своей уступчивости. Даже юноши из ее собственного племени – в других отношениях порой весьма интересные – не могли совладать с сокрушающими дарами сонного листа: они орали и бредили во время короткого кошмара, хныкали, просили материнскую грудь, мочились и обделывались, плакали и кричали, повествуя ветрам пустыни о своих самых постыдных страхах. Наркотик редко приводил к смерти в дозированном количестве, которое стало ритуальным. Но все же без последствий часто не обходилось. Не один храбрый юноша предпочел удар клинка себе в живот позору: вдруг все узнают, что сонный лист сильнее его?
Жаль, думала она, что этот мужчина – не ее соплеменник. Из него вышел бы хороший муж, способный подарить много сильных сыновей и проницательных дочерей. Многие браки заключались в соннолистных палатках, и поначалу, когда ее попросили провести чужеземца через дни сонного листа, девушка сочла это оскорблением. Но вскоре она поняла, что это честь, что он оказал их народу великую услугу, и когда настанет время инициации юношей, ей позволят выбрать одного из них.
Чужеземец настоял, чтобы ему дали столько же листа, сколько давали закаленным солдатам и матриархам: детские дозы – не для него. Девушка смотрела, как извивается верхняя половина его тела, словно он хотел расшевелить что-то у себя в голове.
У дорог, у пересечения этих малозаметных троп, проторенных для обмена, торговли, передачи знаний. Тонкие следы в пыли, бледные метки на оберточной бумаге пустыни. Если палатка была вывернута белой стороной наружу, а черной – внутрь, значит стояло лето. Зимой было наоборот.
Кажется, он физически ощущал, как мозг крутится у него в черепе.
В белой палатке, она же черная, умудрявшаяся быть одновременно и такой, и такой, на перекрестке дорог пустыни; черно-белая однодневка, похожая на лист, что опал до начала сезона ветров и подрагивает от легкого дуновения под застывшей волной – каменной полусферой гор, со снежными и ледяными шапками: пена, замерзшая в разреженном высокогорном воздухе.
Он выскользнул из палатки, которая опала позади него, став точкой рядом с ниточками следов в пыли. Мимо пронеслись горы – белое на охряном, – а следы и палатка исчезли. Потом горы сжались, а ледники и истончившиеся летние снега превратились в белые когти на скалах. На него надвинулась изогнутая кромка, сужая обзор, и планета внизу превратилась в цветной валун, камень, камушек, зернышко, песчинку, пылинку, а потом исчезла в песчаном вихре, среди вращения громадной линзы, что была домом для всех них и одновременно – точкой на тонкой оболочке вокруг пустоты, связанной с себе подобными материалом, который представлял собой лишь разновидность полного ничто.
Еще и еще пылинки. Все исчезло. Воцарилась чернота.
Он оставался здесь.
Ему сказали, что подо всем этим было что-то еще. Нужно только, сказала Сма, думать в семи измерениях и представлять Вселенную линией на поверхности тора: сначала есть точка, которая при рождении становится кругом, потом расширяется, движется внутрь тора и через его верхнюю часть – наружу, а потом складывается, уменьшается, сжимается. До этой точки были и другие, и после нее будут тоже (сферы побольше/поменьше, вне/внутри их собственной вселенной, видимые в четырех измерениях). Вне тора и внутри его существовали разные временные шкалы. Одни вселенные вечно расширяются, другие существуют лишь мгновение.
Но это было слишком. Это значило слишком много, чтобы иметь значение. Он должен был сосредоточиться на том, что знает, на том, чту он есть, на том, чем он стал, – по крайней мере, вот сейчас.
Он нашел солнце и планету, выбрав их из всего множества, и направился к планете, зная, что она – источник всех его мечтаний и воспоминаний.
Он искал смысл, а нашел прах. Откуда шла боль? Ну да, вот отсюда. Разрушенный летний домик, разбитый, сожженный. И никаких следов стула.
Иногда, как теперь, от банальности всего этого прямо-таки перехватывало дыхание. Он все еще дышал. Возможно, его тело уже было запрограммировано на непрекращающееся дыхание, но Культура (да благословит ее Хаос) для надежности ввела в него дополнительную программу. Для людей племени это было обманом (он видел девушку перед собой, следил за ней сквозь полуприкрытые веки, потом снова закрывал их совсем), но пускай; он кое-что сделал для них, хоть они не осознавали всей важности этого, – а теперь они могли сделать кое-что для него.
Но трон, как заметила однажды Сма, есть главный символ во многих культурах. Сидеть в блеске величия – вот наивысшее воплощение власти. Остальные приходят к тебе, опускают голову, часто кланяются, нередко отступают задом, иногда простираются ниц (хотя благословенная статистика Культуры говорила о том, что это всегда плохой знак). Тот, кто сидит, – поза, не вызванная необходимостью, последствие эволюции, удаляющей человека от животного, – способен манипулировать другими.
Были малые цивилизации – в сущности, большие племена, говорила Сма, – представители которых спали сидя, на специальных стульях, потому что верили: лечь – значит умереть (вот, например, мертвецы всегда лежат).
Закалве (это ли его настоящее имя? Внезапно оно показалось ему странным и чужим, когда нахлынули воспоминания), Закалве, сказала Сма, я была в одном месте (как они перешли на эту тему? Что заставило его упомянуть об этом? Может, он был пьян? Опять развязался язык? Или он пытался соблазнить Сма, но снова оказался под столом?), Закалве, я была там, где людей убивают на стуле. Не пытают (такое встречалось часто – кровати и стулья использовались, чтобы сделать человека бессильным и несвободным, причинить ему боль), а убивают, когда они сидят. Они – слушай внимательно – либо травят их газом, либо пропускают через них ток высокого напряжения. В контейнер под сиденьем – бесстыдное подобие стульчака – падает шарик, содержащий смертельный газ; или же человеку на голову надевают специальную шапочку, а руки погружают в проводящую жидкость, чтобы поджарить мозги.
Ты хочешь узнать, в чем соль?
Да, Сма, объясни, в чем соль.
В том же самом государстве есть закон, запрещающий – цитирую – «жестокие и необычные наказания»! Можешь себе представить?
Он кружил над планетой, такой далекой планетой.
Потом упал на нее – через атмосферу на поверхность.
Он нашел каркас особняка, похожий на забытый череп, нашел разрушенный летний домик, похожий на расколотый череп, нашел каменный кораблик – одинокое подобие черепа. Обман. Этот кораблик никогда не плавал.
Он увидел другой корабль, куда больше по размеру: сто тысяч тонн, предназначенных для разрушения, являли зрелище ненужности и упадка. Корабль щетинился всеми своими слоями: первый, второй, третий, противовоздушный, малый…
Он кружил, потом попытался приблизиться, прицелиться…
Но слоев было слишком много, и он потерпел поражение.
Ему, снова выкинутому с планеты, пришлось сделать над ней еще один круг, и тогда он увидел Стул и Стульщика (не того, о котором думал прежде, а другого Стульщика, настоящего, к которому он все время возвращался в своих воспоминаниях) во всей его ужасающей славе.
Но некоторые вещи были слишком тяжелы.
Некоторые вещи было слишком трудно переносить.
Будь прокляты люди. Будь прокляты другие. Будь проклято то, что есть другие люди.
Назад к девушке. (Зачем они нужны, эти другие люди?)
При ее совсем небольшом опыте проводника девушке все же поручили этого человека: он был чужаком, а она считалась лучшей из неопытных. Но она им покажет. Возможно, такое испытание для нее приготовили, видя в ней будущего матриарха.
Когда-нибудь она возглавит их. Она чувствовала это своими костями – теми, что отзывались болью при виде упавшего ребенка; та же боль, что возникает в ее чашевидных детских костях, если кто-нибудь на ее глазах со всего размаху падает на землю, проведет ее через политические хитросплетения внутри ее племени и невзгоды, постигающие его. Она победит, как победит человек перед ней, – но по-другому. В ней тоже была внутренняя сила. Она поведет свой народ: эта уверенность росла в ней, точно ребенок. Она поднимет свое племя против завоевателей, она покажет, чего стоит их недолгое владычество; ответвление от главной дороги, проходящей через пустыню, – вот судьба захватчиков. Люди, живущие далеко за равнинами, в развратном благоуханном дворце, подчинятся их племени. Могущество и проницательность их женщин, могущество и храбрость их мужчин – терний пустыни – сокрушат растленных людей-лепестков со скал. Пески снова будут принадлежать их племени.
Ложь. Девушка была юна и не знала ничего о мыслях или судьбе племени. Ее бросили чужестранцу, как кость собаке, чтобы облегчить ему переход к смертному сну, как считали ее одноплеменники. Судьба ее побежденного народа мало что значила для девушки; этот народ забросил наследие предков ради погони за престижем и побрякушками.
Пусть девушка мечтает. Он погрузился в спокойное безумие наркотического сна.
Была некая точка, где сходились угасающие воспоминания и луч времени из другого места, но он пока не был уверен, что догнал ее.
Он попытался снова разглядеть большой дом, но тот не был виден за дымом и вспышками осветительных снарядов. Он наблюдал за громадным боевым кораблем, застрявшим в сухом доке, но тот больше не увеличивался в размерах. Это был корабль первого ранга – ни больше ни меньше; но что значил для него этот корабль, до конца понять не удавалось.
Он всего лишь провел Избранного по пустынным землям к Дворцу. Зачем им было нужно, чтобы Избранный добрался до Дворца? Нелепость. Культура не верила в такие сверхъестественные вещи, не предавалась таким суевериям. Но Культура попросила его помочь Избранному добраться до Дворца, невзирая на все препятствия.
Чтобы увековечить порок. Чтобы продлить господство глупости.
Ну да ладно, у них были свои причины. А ты брал деньги и делал ноги. Вот только денег как таковых не было. Что оставалось парню?
Верить. Пусть даже они презирали веру. Делать. Действовать, хотя они подозрительно относились к действиям. Он понял, что был их чернорабочим. Героем, которого брали взаймы. Они не очень-то чтили героев, а потому героизм не подстегивал твое самомнение.
Иди с нами, делай, что тебе говорят и что ты делал бы в любом случае, даже с еще большим рвением, и мы дадим тебе то, чего ты не получил бы никогда и нигде: вот истинное доказательство того, что ты на верной стезе, что ты не только получаешь громадное удовольствие, но и работаешь для общего блага. Пользуйся этим.
Он так и делал – пользовался этим, хотя и не всегда был уверен, что это правильно. Но им было все равно.
Провести Избранного во Дворец.
Он посмотрел на свою жизнь со стороны – и не испытал стыда. Все, что он делал, он делал по необходимости. Ты использовал оружие, которое подворачивалось под руку. Если тебе давали задание или ты сам выдумывал его, то следовало идти к цели, несмотря на любые препятствия. Даже Культура признавала это. Она давала ему задания, исходя из того, чту может быть сделано за данный промежуток времени и при данных технологиях, – но признавала, что все это относительно, что все течет и меняется…
Он вдруг попытался – надеясь, что внезапность решения поможет сделать это, – перенестись назад, туда, где стояли искалеченный войной особняк, и сожженный летний домик, и затонувший каменный кораблик… но его памяти такой груз оказался не по силам. Он был выкинут оттуда, вышвырнут, выброшен в пустоту, обреченный жить с мыслями, которых разум не желал помыслить.
Палатка стояла на перекрестке двух дорог среди пустыни. Белая снаружи, черная внутри, она, казалось, была отражением противоречивых образов у него в голове.
Эй, эй, эй, это же только сон.
Но это был не сон, и он полностью владел собой, и если бы открыл глаза, то увидел бы сидящую перед ним девушку – та с удивлением смотрела на него, и он не испытывал ни малейших сомнений в том, кто, и что, и когда совершил, и в некотором роде это было худшим свойством наркотика: он позволял оказаться в любой точке времени и пространства (как, впрочем, и многие другие вещества), но не прерывал связи с реальностью, куда ты мог легко вернуться – стоило лишь захотеть.
Жестоко, подумал он.
Может быть, Культура все же была права? Если прежде способность людей Культуры секретировать любой наркотик или комбинацию наркотиков выглядела в его глазах признаком распущенности и упадочничества, то теперь он смотрел на это снисходительнее.
В одно жуткое мгновение он понял, что девушка будет творить великие дела. Она станет знаменитой, станет важной персоной, и собравшееся вокруг нее племя совершит великие – и страшные – деяния, и все это ни к чему не приведет. Какая бы страшная цепь событий ни последовала за приходом Избранного во Дворец, это племя не выживет: они все были уже мертвы. Их след в пустыне жизни уже становился неотчетливым, его заносило песком – песчинка за песчинкой… Он уже поспособствовал исчезновению племени, хотя местные этого еще не понимали. Они поймут – когда он их покинет. Культура заберет его отсюда и пошлет в другое место, а это приключение, вместе со всеми прошлыми, утратит всякий смысл. От всех этих событий почти ничего не останется, когда он отправится совершать примерно то же самое где-то еще.
Вообще-то, он с удовольствием убил бы Избранного, потому что мальчик был дурачком: ему редко доводилось бывать в обществе таких идиотов. Парень был кретином и даже не отдавал себе в этом отчета.
Более катастрофичной комбинации он и представить себе не мог.
Он снова перенесся на планету, которую оставил когда-то.
Все его предыдущие попытки потерпели неудачу. Он попробовал еще раз, но довольно неуверенно.
Не вышло. Что ж, иного он и не ждал.
Стул сделал вовсе не Стульщик, с неожиданной ясностью подумал он. Это был он и не он. Нам говорят, что богов нет: значит, я должен сам заняться своим спасением.
Глаза его уже были закрыты, но он закрыл их еще раз.
Он ходил кругами, не зная этого.
Ложь. Он плакал и рыдал, падал к ногам презрительной девушки.
Ложь. Он все ходил кругами.
Ложь. Он упал перед девушкой, вытянув руки в сторону матери, которой там не было.
Ложь.
Ложь.
Ложь. Он шел по кругу, чертя в воздухе свой собственный, личный символ – между своей макушкой и полной света дырой: дымоходом палатки.
Он снова упал на планету, но девушка в черной/белой палатке протянула руку, отерла пот у него со лба и этим едва заметным движением, казалось, стерла все его существо…
(Ложь.)
…И лишь много спустя он обнаружил, что привел Избранного во Дворец только потому, что этот щенок должен был стать последним в роду. Избранный был не только идиотом, но еще и импотентом, не оставившим после себя ни сильных сыновей, ни проницательных дочерей (Культура все это знала заранее), и мятежные обитатели пустыни десять лет спустя ворвались во Дворец, возглавляемые матриархом – женщиной, которая благодаря сонному листу подчинила себе большинство воинов, и видела чужеземца: тот был сильнее их всех и, оказавшись под действием сонного листа, остался невредимым, но неудовлетворенным, – и поняла через это, что жизнь в пустыне куда богаче, чем об этом говорят мифы и рассказывают старейшины.
3. Воспоминание
Глава десятая
Ему нравилось плазменное ружье. Он владел им виртуозно. С помощью этого оружия он мог рисовать холсты разрушения, сочинять симфонии уничтожения, писать элегии истребления.
Он стоял, размышляя над этим; мертвые листья шелестели на ветру у его ног, древние камни подставляли ветру свои лбы.
Им не удалось покинуть планету. По капсуле ударило… что-то. По характеру повреждений он не мог сказать, что именно: лучевое оружие или боеголовка, взорвавшаяся поблизости. Так или иначе, капсула вышла из строя. Ему повезло: когда это случилось, он оказался на другой стороне капсулы и не был задет. Окажись он на той стороне, которая подверглась удару, он был бы уже мертв.
Видимо, против них использовали еще и примитивный эффектор: плазменное ружье расплавилось. Оно лежало между его скафандром и кожухом капсулы, и то, что повредило капсулу, не могло повредить ружье. Однако ружье задымилось и нагрелось, и после приземления (Бейчи испытал крайнее потрясение, но остался невредим), открыв смотровой лючок, он обнаружил внутри расплавленное, все еще горячее месиво.
Может быть, следовало побыстрее убедить Бейчи… Может быть, стоило оглушить старика, оставив разговоры на потом. Он потратил слишком много времени – дал им слишком много времени. Тут имела значение каждая секунда. Да что там секунда, черт побери, – миллисекунда, наносекунда! Слишком много времени.
– Да они же тебя убьют! – кричал он чуть раньше. – Они хотят, чтобы ты был на их стороне, а иначе прикончат тебя. Скоро начнется война, Цолдрин, и либо ты будешь с ними, либо с тобой произойдет несчастный случай. Они не позволят тебе остаться нейтральным!
– Ты тронулся, – повторил Бейчи, держа в руках голову Убрель Шиоль. Изо рта ее капала слюна. – Ты тронулся, Закалве. Тронулся.
И старик заплакал.
Он подошел к Бейчи и встал на одно колено, держа пистолет, который вытащил у Шиоль.
– Цолдрин, для чего, по-твоему, ей было нужно вот это? – Он положил ладонь на плечо старика. – Ты видел, как она двигалась, пытаясь лягнуть меня? Цолдрин, библиотекарши, секретарши – они так не двигаются.