— Предупредить? — Слово пугало своей внезапной многозначительностью.
— Да. Предупредите, что епископ будет здесь со дня на день.
— Как мне его предупредить? — осторожно спросила Агнесса.
— Подойдите к лестнице и крикните.
— А подниматься не надо?
— Довольно будет крикнуть.
— Да. Не стоит отвлекать его стуком в дверь.
— Быть может, он молится.
— Мне бы не хотелось ему мешать.
Они переглянулись.
— Я не видела, как он поднимался, — заметила мисс Демпси.
— Или спускался.
— Мне остается думать, что он у себя.
— Разумное допущение. Всякий бы его сделал.
— Или всякая. — Мисс Демпси подошла к лестнице. — Отец Фладд! — тихо позвала она. — Отец Фладд!
— Не ждите ответа, — сказал Ангуин.
— Он не хочет прерывать молитву.
— Но мы можем полагать, что он слышал.
И при том оба были уверены, как никогда и ни в чем в жизни: наверху никого нет. Угольки с тихим шуршанием сыпались через каминную решетку, на стене по-прежнему умирал распятый Спаситель, на церковном дворе плыли по воздуху осенние листья, птицы нахохлились на деревьях, в земле извивались червяки.
— Поставить чайник? — спросила Агнесса.
— Нет, я выпью стаканчик виски и почитаю книгу, которую одолжила мне прихожанка.
Он чуть было не сказал «оставила мне в наследство», но вовремя прикусил язык.
Мисс Демпси кивнула. Фладд, конечно, у себя в комнате, молится. Филомена, конечно, в монастыре, метет кухонный коридор под присмотром сестры Антонии. Все там, где им надлежит быть, или по крайней мере мы можем притвориться, будто это так. Бог на небесех, на земли мир, во человецех благоволение? «Черт побери, — подумал отец Ангуин, — а ведь, похоже, и правда…»
Он сидел, вертя книгу в руках. Затертый, в пятнах, желтовато-коричневый переплет. «Вера и мораль для католического быта. Ответы на вопросы мирянина». Отпечатано в Дублине в 1945 году. Nihil obstat: Патриллиус Даган. Дальше стоял имприматур[54] самого архиепископа Дублинского с маленьким крестиком подле имени.
Она всё брала оттуда, думал отец Ангуин, все наши разговоры; какая сокровищница правил, какой кладезь консервативных предписаний. Вот она, старая вера во всей своей полноте; добрая старая вера, где нет места сомнениям и разномыслию. Правила поста и воздержания, и ни слова о рок-н-рольных танцклубах. Диатрибы против нечистых мыслей, и ни слова об актуальности. А вот на потертом корешке имя и фамилия составителя: преподобный (в ту пору) Айдан Рафаэль Краучер, доктор богословия — епископ собственной персоной.
«Я буду хранить ее под подушкой, — решил отец Ангуин, — и черпать из нее все новые издевки. Как я буду изводить епископа его прежними взглядами, вворачивать между делом то один вопрос, то другой. Он у меня постоянно будет жить в страхе. «Допустимо ли замешивать тесто на топленом сале, или оно годится только для жарки рыбы?» Этими вопросами он добыл себе епископскую кафедру. Никто из нас не знает своего будущего, а кое-кто не помнит даже своего прошлого».
Вопрос: «Почему на католических благотворительных базарах разрешают гадания?» Ответ: «Эту практику ни в коем случае не следует поощрять. Существует множество куда более достойных развлечений». Вопрос: «Иногда в католических церквях на воскресных великопостных вечернях прихожан обходят с кружкой для сбора пожертвований. Правильно ли это?» Ответ: «Это всегда правильно, а порой и необходимо».
«Я знал, что она все читает с бумажки, и подозревал, что у нее есть все ответы», — сказал отец Ангуин про себя. На форзаце круглым школьным почерком было выведено: «Димфна О’Халлоран». Это все, что она привезла из Ирландии, подумал он. И эту единственную свою вещь она оставила мне.
Он перелистал несколько страниц назад и начал читать предисловие. «Божественное Откровение и двухтысячелетний опыт сделали Церковь несравненной наставницей во всех областях человеческого существования. Нет такой житейской ситуации, такой сферы личной или общественной деятельности, в которой наша Святая Матерь не могла бы нас научить, ободрить, предостеречь или направить исходя из глубокого знания человеческих умов и сердец, поступков и обыкновений».
«Двухтысячелетний опыт», — повторил про себя отец Ангуин и сам поразился этой мысли. Он, не глядя, взял виски, отхлебнул глоток и тут же удивленно отвел стакан ото рта и оглядел на просвет. По всем внешним признакам это было виски, по вкусу — вода. «Ах, Фладд, — подумал он, — ах ты, ученик чародея. В этот раз ты все перепутал, совершил чудо наоборот. Ты загасил небесный огонь, взял божественное и превратил в обычное человеческое, променял дух на влажную теплую плоть».
А тем временем Перпетуя бежала в темноте, твердя про себя: «Я поймаю ее на станции». Она не задумывалась, как выглядит, когда мчалась, отдуваясь и высоко подобрав рясу; чулок порван, туфли исцарапаны, крест на шнурке бьет по тому месту, где у мирянок бывает грудь. Она бежала, пригнувшись, и время от времени останавливалась, чтобы выпрямиться, помассировать ребра и поискать взглядом жертву. На каждой лестнице через изгородь она прочесывала глазами местность. Беглянка уже исчезла из виду, но Питура думала: «Я поймаю ее на перроне».
Она успела приметить белый вымпел на высокой жердине, который бился и плескал под ветром, и смутно распознала в нем что-то церковное, что-то такое, перед чем захотелось преклонить колени. Однако Перпетуя не поддалась этому желанию. «Я поймаю ее на платформе, — думала она, — и приволоку обратно, я протащу ее по главной улице на виду у всех, я сорву с нее эти тряпки и запру ее в келье до приезда епископа, а там уж мы с нею разберемся, мы разберемся с этой паршивой тварью».
Сердце колотилось, в ушах стучало. Питура была уверена, что успеет: до тропы, ведущей к станции, оставалось совсем немного. Когда она повернула вниз, над огородами у нее за спиной внезапно сомкнулась тьма, тот самый катящийся с пустошей ночной мрак. Между курятниками алела красная точка: наверное, там кто-то стоял и курил.
Она почти выскочила на тропу, ведущую к станции, когда из-за кустов выступила человеческая фигура и преградила ей путь. Настоятельница вытаращила глаза. Она знала этого человека, однако от происшедшей в нем перемены у нее похолодела кровь.
— Какой кошмар! — выговорила мать Питура, замерев на лестнице через последнюю изгородь.
Ройзин О’Халлоран стояла на перроне, двумя руками сжимая саквояж — наизготовку, как будто поезд может появиться в любой миг. Она смотрела на пути. Клетчатый платок шумно хлопал на ветру, пальцы посинели от холода. На одном из них поблескивало бумажное кольцо.
Со стороны пустошей должен был подойти поезд, но что, если в Шеффилде сегодня выпал снег? Что, если Вудхед заблокирован и надвигается метель? Снегоочистители на путях, стрелки обмерзли, в пустошах овцы погребены в сугробах. Замотанные шарфами спасатели с заиндевелыми усами откапывают людей. Она представила, как сидит в зале ожидания, на скамье, на которой недерхотонцы вырезали свои магические руны, и слышит голос из репродуктора: «Сегодня поездов не будет».
Часов у нее не было, и она не знала, когда должен прийти поезд, поэтому чувствовала себя посылкой, подписанной, но не отправленной. Взгляд кассира жег ей спину. Билет она кое-как купила (опустив лицо и говоря чужим голосом), а время отправления спросить не посмела — надеялась прочесть где-нибудь на станции. Однако прочесть было негде. И впрямь, что толку вешать расписание, если ночью недерхотонцы его сорвут?
От робости, от растерянности, от спешки она не спросила отца Фладда: «Во сколько придет поезд и увезет меня отсюда?» Он сказал только: «Я последую за тобой. Когда доберешься до места, иди в багажный зал и жди. Ни с кем не разговаривай». Ей подумалось, что этот человек, этот лжесвященник, этот самозванец, с которым ей скоро предстоит совершить страшное, — загадка, о которой она почти не смеет размышлять. «Ну и что, — мелькнуло у нее в мыслях. — Бога я и вовсе никогда не видела, но всегда Ему доверяла».
Ройзин О’Халлоран поставила саквояж и потерла руки, чтобы немного разогнать кровь. В памяти всплыл вопрос: «Некоторое время назад мне нужно было добраться на поезде до одного города. Я встретил человека, который купил туда билет, но раздумал ехать, и он отдал билет мне. Допустил ли я нечестность по отношению к железнодорожной компании?»
Что там был за ответ? Она нахмурилась, силясь его припомнить, силясь думать о чем угодно, кроме того, что происходит сейчас. «Никакой нечестности вы не допустили. Железнодорожные компании не требуют, чтобы по купленному документу ехало конкретное лицо, главное, чтобы у каждого пассажира был билет до места назначения».
До сей минуты перрон был благословенно пуст, но сейчас Ройзин О’Халлоран краем глаза увидела подошедшего мужчину. Он стоял у нее за спиной, чуть поодаль. Она ссутулилась под темно-синим жакетом и пониже надвинула платок. «Дай Бог, — молилась она, — чтобы это был протестант, кто-нибудь, кто меня не узнает». И тут же в голове мелькнуло: «Какой толк теперь об этом молиться? Да и вообще о чем бы то ни было?»
До сей минуты перрон был благословенно пуст, но сейчас Ройзин О’Халлоран краем глаза увидела подошедшего мужчину. Он стоял у нее за спиной, чуть поодаль. Она ссутулилась под темно-синим жакетом и пониже надвинула платок. «Дай Бог, — молилась она, — чтобы это был протестант, кто-нибудь, кто меня не узнает». И тут же в голове мелькнуло: «Какой толк теперь об этом молиться? Да и вообще о чем бы то ни было?»
Мужчина наверняка пялился ей в спину — кто бы не пялился на такое чучело? По коже побежали мурашки, почти как если бы это был Фладд. Она начала поворачивать голову — медленно, но неудержимо, словно ее тянуло магнитом. Их взгляды встретились. Она в ужасе отвела глаза, как будто увидела раздавленного человека на рельсах.
Это был Макэвой. Он наверняка ее узнал, однако не заговорил. Ветер рвал с головы платок, пронизывал до костей, задувал под юбку, наполняя ее, как парус. Ройзин О’Халлоран опустила взгляд и стала смотреть на спортивные тапочки: одну правую, одну левую.
Наконец показался поезд — светлое пятнышко вдали, такое бледное, что она не была уверена, правда ли его видит. Пятнышко надолго застыло — ни взад, ни вперед, — затем начало увеличиваться. Ройзин О’Халлоран подошла к краю платформы и подняла лицо в оранжевом свете перронных фонарей.
Только когда поезд подъехал, мистер Макэвой подошел и встал рядом с нею. Она дрожала всем телом.
— Сестра? — тихо, полувопросительно произнес он и подал ей руку.
Она двумя пальцами оперлась на локоть Макэвоя, думая про себя, не оттолкнуть ли его. Он распахнул перед нею вагонную дверь и сказал:
— Не бойтесь. Я еду только до Динтинга, всего несколько остановок, и сделаю вид, что мы с вами незнакомы. Я буду сама деликатность.
— Тогда отойдите, — прошипела она. — Оставьте меня в покое.
— Я всего лишь хочу вам помочь, — сказал Макэвой. — Кто-то должен положить ваши вещи на полку, проследить, чтобы вам досталось место лицом по ходу поезда. И вы же знаете, сестра, люди говорят: «Не так страшен черт, как его малюют».
С кривой усмешкой Макэвой положил ее саквояж на полку. Лязгнула, закрываясь, вагонная дверь. Дежурный по станции выкрикнул что-то протяжное, невразумительное. Взметнулись флажки. Через мгновение поезд уже мчал ее к Манчестеру, к утрате девственности, к железнодорожной гостинице «Ройял-Нортвестерн».
Глава десятая
Железнодорожную гостиницу «Ройял-Нортвестерн» спроектировал ученик сэра Гильберта Скотта[55] в минуту рассеянности, и, вступив под ее своды, Ройзин О’Халлоран почувствовала себя в неуютно привычном окружении. «Как в церкви», — шепнула она спутнику. От мраморных полов веяло холодом. За огромной регистрационной стойкой красного дерева, украшенной резьбой наподобие алтаря, стоял тощий субъект с вытянутым постным лицом и бескровными губами ватиканского интригана; он протянул им фолиант размером с Библию и бледным плоским пальцем указал Фладду, где расписаться. Когда это было сделано, субъект глянул на свежую подпись, свел брови и улыбнулся скорбной улыбкой, словно мученик в ответ на шутку палача.
— У нас хороший тихий номер, доктор, — сказал он.
«Доктор, — подумала Ройзин О’Халлоран. — Значит, вы снова взялись за старое». Фладд поймал ее взгляд и еле заметно улыбнулся — впрочем, повеселее тощего субъекта. Тот выдвинул ящик стола, словно открыл сундук в ризнице, порылся в ключах, выбрал один и протянул Фладду. Так же, с таким же тщанием, святой Петр ищет ключ от какой-нибудь невзрачной райской двери и вручает его счастливцу, удостоенному вечного спасения.
— Не очень-то здесь дружелюбны, — прошептала она по пути к лифту и тут же подумала: дело не в нас, в гостиницах все такие. Ей вспомнилась миссис Моноган, и как та ворчала, пуская коммивояжера в самый плохонький номер. Тетя Димфна стирала в отеле Моноганов, а по вечерам, как рассказывали, ошивалась в баре среди мужчин.
При воспоминании о Димфне щеки у Ройзин О’Халлоран вспыхнули, и в то же мгновение ее настигла другая, более очевидная мысль.
— Это из-за меня? — одними губами спросила она у Фладда. — Из-за того, как я выгляжу?
Железная решетка лифта с лязгом захлопнулась за ними. Фладд отыскал рукой холодные девичьи пальцы. Кабина дернулась и пошла вверх, засасывая их в утробу здания. Когда они вползали в междуэтажную темноту, перед Ройзин на миг мелькнуло перекошенное злобой лицо матери Перпетуи. Пыхтя от злобы и ревности, видение выпустило сквозь прутья клетки длинные когтистые пальцы.
Ройзин О’Халлоран с интересом разглядывала платяной шкаф. Дома у них был только комод, да еще старая посудная полка в стене. А в монастыре ничего такого не нужно.
— Ты не хочешь разобрать сумку? — спросил Фладд. — Повесить одежду?
— Я могу повесить костюм, если его сниму. — Она с детской радостью огляделась по сторонам. — И еще я могу повесить платье. Я привезла с собой платье сестры Поликарпы. У него матросский воротник. Вы таких никогда не видели.
Фладд отвернулся. Она была горьким, угловатым, мучительным искушением; сейчас, в теплой комнате, среди мебели, в ней пробудились надежда и мягкость. Девушка не входила в его планы, он вообще не думал связывать себя узами плоти. Некоторые говорили о soror mystica[56], помощнице в трудах, но он всегда считал, что женщины иссушают мудрость, высасывают знания, словно пиявки. Что ж, другие времена, другие обычаи.
Другие времена, другие обычаи. Филомена сняла жакет и аккуратно сложила его на кровати, застланной белым крахмальным бельем и накрытой малиновым пуховым одеялом — такие, наверное, бывают у папских легатов. В комнате было жарко, душно: какой-то исполинский механизм, спрятанный под полом, нагнетал сюда тепло. На обоях цвели махровые голубые розы, белое пространство между ними пожелтело от табачного дыма. В углу, за ширмой, стояла раковина, на ней лежал холодный брусок зеленого мыла, рядом висело полотенце с вышитой на углу красной монограммой гостиницы.
— Мне остальную одежду тоже снимать? — спросила девушка.
Когда Ройзин О’Халлоран забралась наконец в постель, чувствуя голым телом цепенящее объятие белых крахмальных простынь, ее мысли были заняты собственной неприспособленностью к жизни и тем, как легко все могло пойти наперекосяк. Она не заметила Фладда среди пассажиров, сошедших с федерхотонского поезда, поскольку искала глазами черный клерикальный костюм, а тот приехал в обычном твидовом. Только когда он подошел, поцеловал ее в щеку и забрал из рук саквояж, у нее отлегло от сердца. Ройзин не рассказала ему о своей панике, однако нелепый эпизод лишний раз подчеркнул безумие всей затеи: кем надо быть, чтобы бежать с мужчиной, которого не можешь узнать в лицо?
Фладд раздевался, скромно повернувшись к ней спиной. Он вытащил из кармана носовой платок, положил его на ночной столик, словно чистое белое гнездышко, и ссыпал туда мелочь. Ройзин думала: «Я вижу то, что другие женщины наблюдают каждый день». Затем Фладд повернулся к ней — торс был призрачно-бел, словно одеяния святого, — и жестом показал, чтобы она отогнула край одеяла и погасила свет. Теперь, едва различимый в полутьме, он сбросил остальную одежду на пол и, беззвучно ступая по аксминстерскому ковру, подошел к постели.
Когда Ройзин подняла руки его обнять, ей показалось, что они обхватили пустой воздух. Сжав губы в ожидании боли, она упала щекой на подушку и широко открытыми глазами уставилась на стену, где по нарисованным розам ходили тени от занавески. «Всякое приобретение — утрата», — сказал как-то Фладд. Но и каждая утрата — приобретение.
Позже, когда она уже спала, зарывшись стриженой головой в пуховую подушку, Фладд вылез из-под одеяла на пол. Некоторое время он стоял, глядя на спящую и вслушиваясь в ночные шумы. До него долетали скорбные трамвайные гудки, шаги ночных портье на лестнице, пьяное пение на Сент-Питерс-сквер, прерывистое дыхание множества людей в множестве комнат, морзяночные разговоры кораблей в море, скрип оси, на которой ангелы вращают Землю. Потом он улегся обратно в постель, и его веки смежились под тяжестью навалившихся снов.
На следующий день Ройзин О’Халлоран не захотела выходить из номера. Она стеснялась своей одежды и стриженой головы без клетчатого платка. Фладд предложил пойти в магазин и купить что-нибудь модное, но Ройзин боялась, что продавщицы выманят деньги и вырядят ее всем на посмешище.
Много лет она не думала о своем теле; упрятанное под рясой, оно словно жило собственной жизнью. Ты переставляешь ноги и таким образом идешь. Ты шаркаешь — ряса прячет твою походку. Теперь надо было учиться ходить. Вчера вечером она мельком видела женщин в гостиничных коридорах, как они изящно семенили на птичьих ногах. В них чувствовалась живая сила, их глаза под нарисованными бровями улыбались; в гулком церковном нефе вестибюля они резким движением натягивали перчатки, раскрывали сумочки и рылись внутри, вытаскивали платочки и пудреницы.