— Их кто-нибудь видел?
— Их видели ирландцы, — фыркнула Перпетуя. — Выживший из ума приходский священник — простите, святой отец, но я всегда говорю то, что думаю, — у которого хватило глупости ей поверить. Ее ложь вызвала брожение в умах, подумать только, целый приход взбаламутила! Правда, должна признать, когда старый осел принялся раздувать эту историю, их обоих вовремя приструнили. На уровне епархии. Я всегда говорила, что епископы у нас люди здравомыслящие.
— И ее отослали в Англию?
— Хотели убрать из этого нездорового места. Вам приходилось слышать о таком, святой отец? Стигматы, как же! Сейчас, в наше время! Какая безвкусица!
— Ее осматривал врач?
— Разумеется, но он был ирландцем. Видели бы вы, как эта девица задирала нос, пока я не догадалась найти толкового специалиста. — Монахиня снова фыркнула. — И знаете, что он сказал? Что у нее обыкновенный дерматит!
— Болезнь прошла?
— Как рукой сняло, уверяю вас, уж об этом-то я позаботилась. — Монахиня запнулась. — Да что это я все о ней, даже чаю вам не предложила!
Перпетуя рванулась с места. Какой звук издавала ее ряса! Треск, скрежет! Как грохотали по линолеуму ее каблуки! Она несла в себе раздор. Откуда здесь взяться молитвенному уединению, подумал Фладд.
Священник снова занял место у камина. Спустя некоторое время он услышал, что она возвращается — теперь он был настороже. Позади Перпетуи топала веселая круглая старушка с подносом.
— Сестра Антония, — представила ее Перпетуя.
— Как поживаете, сестра Антония?
— Хвала Господу. Как я рада нашему знакомству, отче. Такой молоденький, будет опора бедному старому Ангуину.
— Сестра, хватит нести чушь, — сказала Питура. — Избавьте меня от ваших глупостей.
Антония вздохнула и поставила поднос на столик.
— Я бы вас угостила бутербродом с рыбной пастой, но мне не разрешили. Сказали, она испортилась. Поликарпа говорит, мой паштет провел в пустыне сорок дней и ночей. Не знаю, я съела, и хоть бы что.
— У сестры отличное пищеварение, — заметила Перпетуя.
— Молодо-зелено, — сказала сестра Антония. — Нынешним монашкам подавай разносолы. Все ковыряются.
— Вам нравятся разносолы, отец Фладд? — весело, без злобы спросила Перпетуя.
Священник поднял взгляд. Ее веселость пугала.
— Не волнуйтесь, сестра Антония, — сказал он. — Мисс Демпси меня накормит. Одного чаю вполне достаточно.
— И попробуйте печенье. Я испекла его всего две недели назад.
Сестра Антония вышла. Несмотря на дородность, двигалась она на удивление легко. Мать Перпетуя занялась чаем. Отец Фладд уловил за дверью слабое сопение.
— Кто там? — спросил он.
— Сестра Поликарпа, сестра Кирилла и сестра Игнатия Лойола. Они хотят вам представиться.
Фладд привстал с кресла.
— Разве мы их не впустим?
Перпетуя улыбнулась, наливая молоко тонкой высокой струйкой.
— Всему свое время.
Она протянула гостю чашку и спросила почти жеманно:
— Вы так любите?
Отец Фладд опустил глаза.
— Даже не знаю, я просто пью, что дают.
— Ах, мне следовало догадаться. Не от мира сего. Эти юные священники такие аскеты.
Перпетуя вздохнула и щедро насыпала сахару себе в чашку.
— Наверняка епископ вами гордится.
Фладд с опаской отпил чай.
— Вы думаете?
— Разве послал бы он вас сюда разбираться с этим безобразием, если бы полностью вам не доверял? Разумеется, вы слишком молоды, чтобы тягаться с коварным старым лисом отцом Ангуином, — кстати, чтоб вы знали, он регулярно закладывает за воротник, а еще его видели в Недерхотоне возле табачной лавки, — однако никто не сомневается, что вы справитесь.
Давай же, подумал Фладд, посмотри на меня. Его глаза скользили по грубой пористой коже на щеках монахини, по ее мясистому носу. Она вскинула голову и снова опустила, словно черный головной убор вдруг стал ей тяжел. Монахиня потянулась за чайником и долила себе чаю.
— С каким безобразием? О чем вы?
Перпетуя потрясенно поставила чайник на стол.
— Только не говорите мне, что его преосвященство не ввел вас в курс дела! Ангуина следует осовременить, ему придется изменить свои подходы, я думала, вы знаете. Впрочем, возможно, епископ хочет, чтобы вы составили непредвзятое суждение?
Какой справедливый, какой объективный человек его преосвященство, я всегда это говорила! Хотя, на мой взгляд, тут и без того все ясно.
На мгновение Перпетуя задумалась, внезапно выпрямилась в кресле и приосанилась.
— Разумеется, он знал, что может положиться на меня. Что я введу вас в курс дела.
Отец Фладд взял печенье, укусил, вскрикнул от боли, уронил печенье на колено, откуда оно свалилось на пол и закатилось под стол.
— Пресвятая Дева, — пробормотал он, — я чуть зуб не сломал!
— О Господи, мне следовало вас предупредить! Мы тут привычные, раскалываем их молотком для карамели.
Фладд все еще зажимал рот ладонью.
— Хотите, я взгляну? — с нежностью спросила Перпетуя. — Я сразу увижу, если что не так.
— Не стоит, спасибо, мать Перпетуя, продолжайте ваш рассказ.
— Этот человек живет в выдуманном мире. Еще чаю? Все знают, что он тверд в вере, слишком тверд, как считает епископ, вечно цитирует отцов церкви и говорит умными словами, но его проповеди — настоящая тарабарщина. На прошлой неделе он с кафедры назвал Папу нацистом и крестным отцом мафии.
— А прихожане? — Фладд вытащил платок и приложил к губе. — Как они восприняли его слова?
— Спокойно, — отмахнулась Перпетуя. — Как всегда. Их образованность оставляет желать лучшего.
«А кто в этом виноват?» — беззвучно пробормотал Фладд в платок.
— И вдобавок к его сумасбродным проповедям он осмеливается идти наперекор его преосвященству! Вы, конечно, слышали про статуи?
— Разумеется, — ответил Фладд. Он начал понимать, откуда ветер дует. — Не нальете ли мне еще чаю?
Шуршание за дверью усилилось, теперь он четко различал слитное ритмическое дыхание шести легких.
— Да заходите же! — крикнула Перпетуя, потеряв терпение. — Хватит топтаться под дверью и сопеть, словно старые шавки. Заходите и поприветствуйте отца Фладда, надежду нашего прихода!
Три монахини, которые рядком вошли в гостиную, были одного возраста, как обещала Перпетуя, и одного роста — чуть выше пяти футов. Глядя в морщинистые, унылые, бледные как полотно лица, Фладд понимал, что ни за что на свете не отличит одну от другой. Опустив глаза долу под стеклами очков без оправы, монахини прошаркали к столу. Их рясы пахли плесенью, словно они годами сидели взаперти. Разумеется, это было не так, но то, что сестры вдыхали, регулярно прогуливаясь по дороге между холмами под капающими деревьями, нельзя было назвать чистым воздухом. Их физическая активность ограничивалась битьем маленьких детей. И здесь они не знали усталости, стремясь превзойти друг друга. На лицах читалась озлобленность и какая-то скудость.
— Разве мы не будем пить чай? — спросила одна. — Здесь на всех хватит.
— Мы принесем чашки, — сказала другая.
— Вы уже пили, — отрезала Питура.
Три монахини смотрели на младшего священника из-под крахмальных парапетов своих головных уборов.
— Они трудятся над вышивкой, — сказала мать Питура, — не правда ли, сестра Поликарпа?
— Большой вышивкой, — ответила сестра Поликарпа.
— Мы делаем ее ad majorem Deigloriam[23], — добавила сестра Кирилла. — Наша вышивка будет похожа на ковер из Байё.
— Только на духовную тему.
Фладд опустил чашку. Ему было не по себе. Одна из сестер слегка хрипела при дыхании, и он тоже стал задыхаться, кольнуло за грудиной.
— Вы тяжело дышите, сестра, — заметил Фладд и увидел, как гневно поджались губы остальных.
— Она здорова, — промолвила одна из сестер.
— Принимает микстуру, — сказала другая.
— Ей не на что жаловаться, — добавила первая.
— Ваша вышивка… — начал Фладд, — что на ней изображено?
— Казни египетские, — ответила сестра Кирилла. — Очень необычный сюжет.
— Но поучительный, — сказала Поликарпа.
— Непростая работа, — уважительно произнес Фладд.
— Мы покончили с жабами, — сказала Поликарпа, — мором и песьими мухами.
Сестра Игнатия Лойола отрывисто кашлянула и впервые с начала разговора промолвила:
— Теперь вот взялись за язвы и нарывы.
Перпетуя проводила его до двери. Стемнело, наверняка отец Ангуин не находит себе места от волнения. Монахиня коснулась его рукава.
— Помните, отче, — прошептала она хрипло, — я готова помогать вам во всем, только попросите. Любую информацию… понимаете? Я хочу, чтобы его преосвященство знал, что может на меня рассчитывать.
— Понимаю, — сказал Фладд.
— Понимаю, — сказал Фладд.
Он гадал, что за черная кошка пробежала между монахиней и отцом-настоятелем, но, судя по увиденному за день, раздоры в приходе начались не вчера. В нем поднялось отвращение, захотелось оказаться подальше от Питуры. Он потянул рукав на себя, монахиня ничего не заметила.
Она стояла в освещенном проеме двери, Фладд шагал в гору, к церкви. Епископ — человек объективный, думал он, меся ногами грязь. Епископ — человек справедливый. Возможно. Кто его знает. Возможно, справедливость преизобилует. Когда люди жалуются на свою горькую участь, их враги злорадно ухмыляются: «Жизнь несправедлива». И все-таки в конце концов (если не случится потопа, огня, черепно-мозговой травмы и тому подобного невезения) люди обычно получают то, что хотели. Так действует скрытый принцип справедливости. Самое страшное, что жизнь справедлива, но человеку, как кто-то когда-то заметил, нужна не справедливость, а милосердие.
Глава пятая
Прибытие отца Фладда в городок ознаменовалось невиданным всплеском благочестия. Если тот полагал, что за время прогулки его никто не заметил, то сильно ошибся. В первое же воскресенье, и во все следующие, маловеры, нелюдимы и безбожники наступали друг другу на пятки, спеша в церковь. Он прочел хорошую, сильную проповедь с обильным вкраплением тщательно подобранных текстов из Писания; отец Ангуин считал опасным разубеждать паству в том, что Библия — протестантская книга, так что обычно приводил цитаты без указания на источник.
В то воскресенье Фладд отметил членов Церковного братства в северной части нефа; щуплый мужчина в клетчатых штанах первым из них подошел к причастию, остальные потянулись следом. Отходя от алтарной ограды, они все плотно стискивали челюсти, прижимая Тело Господне к твердому нёбу. Лица причастников отражались в начищенном блюде, которое алтарник держал у них под подбородком, и Фладд, вкладывая им в рот облатку, видел, как колышутся искривленные медные черты.
Прежде Церковного братства подошли только монахини. Перпетуя важно прошествовала к алтарю, остальные поднялись за ней, отклеивая колени от подушек, словно черные полоски ленты-липучки: Игнатия, Кирилла, Поликарпа — по алфавиту, во избежание споров. Круглолицая молодая монашка шла последней. Фладд заметил, что одной или двух сестер нет — возможно, больны несварением желудка.
Дальше гимн «Хлеб небесный» — низкий рокот, словно первые раскаты грозы (и почти никто не попадает в ноты). Ite, missa est, идите с миром. Deo gratias, благодарение Господу. Еще гимн «Духом Твоим, Спасе», самый любимый прихожанами. На сей раз пронзительные завывания: федерхотонские сопрано во всем блеске своего убожества. Лишь самые писклявые могли брать верхние ноты, а те, что поумнее, даже и не пытались Духом Твоим, Спасе, всего меня освяти… В середине первого исковерканного стиха Фладд краем глаза заметил, как мать Перпетуя подалась вперед и, уперши локоть в телеса сестры Антонии, ткнула молодую монашку под ребра.
Будь у нее зонтик, она бы воспользовалась им, но костлявый палец произвел почти такое же действие. Сестра Филомена тихонько вскрикнула. В следующее мгновение Фладд услышал, как она выводит: «В ранах Твоих глубоких спрячь меня и укрой».
— Бедная сестра Филомена, — прошептала Агнесса Демпси. — Словно собака, которую вечно шпыняют.
Девушка пела, опустив глаза. Ее щеки налились краской.
Допев, молящиеся поднялись, словно один человек, и, как будто встряхнувшись, чинно направились к выходу, под бледное осеннее солнце и дальше домой, где ждал воскресный обед; запах нафталина от их одежды мешался с дымом кадильницы, и Фладд расчихался, утирая слезы. На дороге хлюпала грязь, в воздухе пахло зимою.
Вскоре у детей появилась новая игра — в священников. Они обходили дом за домом — якобы совершить последний обряд над умирающими. Хозяева, узнав, что их явились напутствовать на тот свет, с гневом захлопывали дверь. Однако дети не пали духом. Теперь они такой же скорбной процессией ходили к сараям — выслушать последнюю исповедь угольной крошки и отпустить ей грехи.
Даже недерхотонцы стали приходить в церковь. Они угрюмо сидели на задних скамьях, а их языческие дети играли в проходе досками для спиритических сеансов.
В понедельник, во второй половине дня, Фладд молился в церкви об отце Ангуине. Как священник, он мог бы делать это у алтаря, но предпочел стоять на коленях перед первой скамьей, где сидели в воскресенье монахини, и оттуда смотреть на алтарный светильник, который подмигивал ему красным глазом, словно спившийся дядюшка.
Фладд просил душевного мира для отца Ангуина и одновременно думал о гимне, который пели после окончания мессы, о том, до какой степени невежественные прихожане уродуют слова и смысл. Он вспоминал, как застегнутые на все пуговицы федерхотонские женщины, тряся дряблыми подбородками, выводят: «От вора-гафлюты будь мне стеной». «От ворогов лютых, — выдохнул он тогда, проводя тонкими руками над священными сосудами, — от ворогов лютых». Потом глянул вбок и увидел огромные черные ботинки алтарников, выглядывающие из-под стихарей, и грубые серые носки. «В час мертогрозный дай быть с Тобой…» Что они поют? Что у них в голове?
Фладд мысленно представил гафлюту — вороватого чертенка, гадкого и острозубого, живущего в темноте под папертью. Из всех мелких бесов невежество — самый страшный: людское непонимание облекает его в плоть.
Сегодня, в понедельник, стоя на коленях в пустой церкви, он слышал, как идет дождь, такой же как в день его приезда: барабанит по крыше, журчит в водосточных трубах, изливается на праведных и неправедных[24]. Фладд закрыл глаза и охотно замкнул бы уши, чтобы заглушить дождь и войти в то состояние, близко к трансу, в котором с Божьей помощью можно услышать какой-нибудь маленький совет: как действовать и что, отыскав это место, следует предпринять дальше.
В мозгу мелькали образы: лестница из девяти перекладин, косынка железнодорожника на шесте, пляшущая под ветром на пустоши, поднятая черная рука матери Перпетуи в сумерках, Агнесса Демпси, которая, как собака, ждет под дверью его возвращения. Картинки теснили одна другую, а Фладд держал дверь сознания открытой, выпуская их наружу, пока его дом не опустел; пульс замедлился, дыхание стало глубоким, дождь утих до шепота и сменился полной тишиной.
«Жив ли я?» — спросил сам себя тихий голос. О том, что есть, узнаешь по тому, чего нет, ибо, как говорит Августин, «мы знаем о темноте и безмолвии — о первой через посредство глаз, о втором через посредство ушей; однако мы воспринимаем не ощущения, а лишь утрату ощущений». В Дуате, египетском царстве мертвых, иначе называемом Нечерхорет, двенадцать провинций. Одну из них стережет четвероногий змей с человеческим лицом. Тьма здесь настолько плотная, что ее можно осязать. Но это единственный пример. Когда мы называем тьму бархатной, мы поэтизируем. Когда говорим «черная душа» — используем штамп.
Теперь, немного придя в чувство, отец Фладд различил за спиной прерывистое дыхание: кто-то или что-то вошло в церковь и наблюдало, как он молится. Фладд не обернулся. Я рассыпаюсь на куски, думал он, впадаю в отчаяние. Это мое нигредо[25], чернейшая ночь моей души. Как статуи лежат в могилах под тонким слоем земли, приобретая цвет почвы и пропитываясь запахом тлена, так мой дух погребен, замурован и его разъедает враждебная среда. Агнесса Демпси сказала, склонившись над чайником, голосом, дрожащим от силы переживаний:
— Когда я наступаю на них, отче, то содрогаюсь. И мы все так.
Он ответил:
— Они символы, мисс Демпси, а символы очень сильны.
Мисс Демпси ответила:
— Все равно как наступить на человеческую могилу.
Однако все, прежде чем очиститься, должно разложиться — так утверждает наука. Соединению предшествует дробление, то, что мы хотим сделать целым, надлежит сперва разъять на составляющие: жар и холод, сухость и влажность. Низшая материя сковывает заключенный в ней дух, грубая субстанция отягощает тонкую; всякую страсть надлежит отпрепарировать, всякое желание — истолочь в ступе, всякий позыв истереть в порошок, дабы отыскать его сущность. После сепарации, сушки, растворения, коагуляции и ферментации наступает очищение и воссоединение — так рождаются новые, невиданные прежде вещества. Ce opus contra naturem[26], спагирическое искусство[27], алхимический брак[28].
Существо за спиной приближалось тяжелыми шагами.
По-прежнему держа руки молитвенно сложенными перед собой, Фладд обернулся через правое плечо.
Это была сестра Филомена. От дождя она накрыла голову мешком, а рясу стянула над коленями бечевкой, так что получились сложные складки.