– Нет.
– На нет и суда нет... А колбаски кровяной? Покушай, вкусная!
Свинью зарезали в начале декабря, но мясо неизвестно куда делось, съели, вроде бы, совсем ничего, а колбасу Лешка не видел уже с неделю.
– Давай.
Мать положила на стол маленький огрызок, такой сухой, что похож был на сучок вишни.
– Вкусная? – спросила мать, садясь напротив сына.
– Да.
– Что ж ты со шкуркой ешь, сними ее... Хлеба еще нарезать?
Алексею хотелось швырнуть ложку в тарелку и уйти: когда мать заткнется наконец?! Но она даже сидеть не могла спокойно. Руки ее, разбитые и со вздувшимися венами, метались по столу, двигали туда-сюда то кружку, то нож. Тонкие губы дрожали, беспрерывным потоком выталкивая дурацкие вопросы. Лешка не отвечал, и мать убежала к печке. Грюкнула кастрюля, зашипела плеснувшаяся на печку вода. Мать ругнулась и опять вернулась за стол. Алексей догадывался, чего она хочет, но старательно избегал разговора на эту тему, чтобы успеть нысытиться.
– Лешенька, – не утерпела мать, – к тетке Нинке не cxoдишь? Десятку до получки попроси.
Началось. Он торопливо запихал в рот целую картофелину.
– А, Леш?
– Не даст.
– Ну, хоть трояк на хлеб.
– Сама иди проси, надоело!
– Мне она не даст... Лешенька, ну сходи. А то Андрейка вон никак не уймется... Ну, Лешенька!
– Отстань! – рявкнул он. Все – отобедал. Он оттолкнул тарелку с недоеденной картошкой, потянулся к кружке с чаем.
– Ну и ешь без хлеба! – заявила мать и забрала отрезанную ему горбушку.
Жаль, горбушке нашлось бы место в животе. И не одной. Ничего, зато шакалить не пойдет. Пусть сама клянчит на бутылку. Он раздраженно сплюнул прилипший к зубам лепесток заварки.
Во дворе Алексея обогнала Вера. Обмотанная материнским пуховым платком, в ее же старых валенках с подрезанными голенищами, сестра побрела к дому Смирновых. Верка – плакса, слюни распустит, Светкина бабка и не выдержит, даст денег, хоть и божилась всеми святыми, что спиваться она не помощница.
На горке за поселком Алексея поджидали Тюхнин и Гилевич. Гришка где-то раздобыл старые санки с погнутыми полозьями, пытался отремонтировать. Холодный металл прихватывал голые руки. Тюха обиженно сопел по-бычьи, но не отступался.
– Выбрось их – чего уродуешься? – посоветовал Лешка. – Все равно, раз съедешь – они опять согнутся.
– К чертям собачьим! – сдался Гришка и, крутанувшись телом, как метатель молота, зашвырнул санки вниз, в кусты. – Ты лыжи сделал?
– Не-а, – лениво потянул Лешка, – не получается. Ну, чём займемся?
Дружки промолчали.
– Курить есть?
Опять молчание.
– Чего стоять тут – холодно. Пошли куда-нибудь.
– Может, в школу? – предложил Гилевич. – Там утренник новогодний.
– Можно в школу.
Снег под валенками скрипел плаксиво, точно жаловался на мороз. На тропинке поблескивало сквозь тонкий слой пороши темное ледяное зеркальце. Три пары валенок очистили середину его. Впереди тропинку пересек серый белогрудый кот с маленькими, обгрызанными ушами.
– Лютихин, – сообщил Вовка. – Шесть цыплят у нас летом утащил.
– Давай казним? – предложил Гришка.
Кот, высоко поднимая лапы, перебирался по сугробу к дырке в заборе. Из Гришкиного кармана вынырнула булка со вставленным в выеденную середку куском колбасы. Тюха отломил треть куска, размял колбасу.
– Кис-кис-кис...
Кот подозрительно смотрел на людей. Брошенный ему кусочек колбасы долго лежал нетронутый. Кот подкрался нему, обнюхал и жадно съел, придерживая лапой. И Лешке захотелось колбасы. Обидно было, что такое лакомство достается вшивому коту. Но больше никогда не достанется. Следующий кусочек упал чуть ближе к Тюхе, следующий – еще ближе, и вскоре кот извивался в Гришкиных руках, скрипел когтями по прочной материи фуфайки.
– Попался, гад! – торжествовал Гилевич. – Сейчас я сетку принесу.
Проезжая часть центральной улицы напоминала стиральную доску: три снежно-ледовых вала разъединяли четыре широкие колеи. Завязанный в сетку серый комок подпрыгивал, шлепался на покатый склон вала и съезжал в середину колеи. Гул лесовоза приближался. Кот задергался сильнее, но безрезультатно.
– Сейчас его! – злорадно произнес Гилевич.
Передние колеса груженного бревнами КАМАЗа наехали на комок, двигатель заглушил гортанный кошачий ор. Еще две пары колес расперли колею, покатились дальше, и Порфиров увидел, как почти плоское месиво продолжало дергаться, пытаясь выбраться. Задние колеса по-новой раскатали его по колее, прощелкали концы бревен, и то, что совсем недавно было мяукающей жизнью, застыло лепешкой из серо-красных ромбиков. Лешка гадливо плюнул в нее, отвернулся.
– Тьху-тьху-тьху-три раза не моя зараза! – суеверно проплевался Гилевич.
Алексей глянул на него презрительно, предложил:
– Айда в школу.
В актовом зале сидели десятка три школьников и пятеро учителей. Друзья устроились в заднем ряду. Они без особого интереса смотрели, как на сцене Смирнова, одетая в белое платье и белый кружевной кокошник, изображала Снегурочку, а Мухомор, наряженный в натянутый поверх бараньего тулупа красный чехол, был Дедом Морозом. От его длинной ватной бороды то и дело отлетали белые клочки, ее могло не хватить до конца представления. Действие шло вяло, малышня часто забывала стихи и надолго замолкала.
– Двинули отсюда, – приказал Лешка.
– Может, у кого курево есть? – подкинул Тюхнин.
Алексей внимательно смотрел зал.
– Вовка, мы в туалете будем, а ты приведи Димку Титова.
В туалете Порфиров уселся на подоконник, валенки пятками вклинил между верхними ребрами радиатора. Тюхнин примостился рядом, а Гилевич стоял напротив, позади Титова.
– Закурить есть? – по появившейся в последнее время привычке с трудом переплевывая слова через губу, спросил Алексей.
Димка долго шмыгал носом, точно собирался заплакать, но никак не мог наскрести слез.
– Нету.
– А деньги?
Ha этот раз шмыганье продолжалось дольше.
– Тоже нет.
Порфиров кивнул Гилевичу. Вовка двинул Титова в спину, затем похлопал по карманам. Предательски звякнули монеты.
– Ты кому врешь, сопля?!
– Я забыл, это мамка дала, чтоб хлеб купил, а своих у меня нет.
Объяснение не помогло. Деньги оказались в руке Гилевича, проплыли мимо носа хозяина в карман фуфайки Порфирова.
– И у Ваньки Крохи есть деньги, много, – скороговоркой заложил Титов, – а у Дудина пачка сигарет.
– Веди их сюда. Вовка, пойди с ним, чтоб не удрали.
Кроха не отдавал деньги, пока Гилевич не врезал ему по почке. Удар был слабый, а гримасу Кроха скорчил, будто вот-вот умрет.
Лешка возмутило это кривлянье.
– Добавь, – приказал он Гилевичу.
Вовка добросовестно исполнил приказ. Теперь гримаса соответствовала боли, и сопротивления не было. Деньги, чуть больше рубля, погрели руки Гилевичу и звякнулись в карман Порфирова.
– Пшел отсюда!
Дудин оказался хитрее, сразу выхватил из кармана пачку сигарет и предложил:
– Леш, закуришь? У отца стянул, он вчера пьяный в умат был. Бери, сколько хочешь, – разрешил он, когда Лешкины пальцы раздвинули пачку изнутри.
Потом в пачку нырнули толстые обрубки Тюхнина, за ними – с обгрызанными ногтями Гилевича, и пяток сигарет припал к одной стороне.
– Берите, мне не жалко, – говорил Дудин. – Вам, наверное, деньги нужны? Дал бы, да нету. – Он принялся подробно объяснять, куда дел подаренный на праздник трояк – настолько подробно, что поверить было трудно.
– Ладно, иди, – все-таки отпустил его Порфиров. – Стой!
Дудин вздрогнул и обернулся, пытаясь спрятать ухмылку удачливого жулика.
– У кого деньги есть?
– У Фили должны быть. И у Акулинича, – словно искупая вину за ухмылку, сообщил Дудин. – Привести?
– Веди.
Семиклассник филиппский, крепыш с широкими скулами, под которыми, когда нервничал, бегали острые желваки, попытался было сопротивляться, но Тюхнин помог Гилевичу, вдвоем быстро справились. Акулинича обработать не успели, помешал Мухомор.
Красноносый учитель с шумом ввалился в туалет, увидев курящих учеников, закричал:
– А ну!.. – разглядев Порфирова, снизил тон, – идите на улицу курить.
Алексей собрался огрызнуться: а какое твое, свинячье, дело – где хотим, там и курим!
– Уводи приятелей, Порфиров, – просьбой упредил учитель оскорбление.
Это польстило.
– Уходим, – примирительно сказал Алексей.
На улице Тюха жадно поинтересовался:
– Ну, сколько там?
Лешка пересчитал деньги.
– На курево хватит.
– И на кино?
В клубе было тихо и пусто, лишь на втором этаже, в библиотеке, слышался ворчливый женский голос. До фильма хотели поиграть в бильярд, но не нашли кий. Вовка покатал рукой желтые шары по вытертому зеленому сукну, восхищенно вскрикивая, когда загонял в лузу. Порфиров и Тюхнин сидели у стены, молча наблюдали.
В бильярдную зашла завклубом.
– Чего надо? – раздраженно спросила она.
– Поиграть хотели до фильма.
– Не будет. Коська уехал вчера в райцентр и до сих пор не вернулся. Пьет где-то, выродок!.. – Она перечислила обычные прилагательные к Коськиному имени. – И вы мотайте отсюдова! Нечего. Закрываю.
Дружки потоптались у клуба, соображая, чем заняться, потому что расходиться по домам желания не было.
– Может, бормотухи возьмем? – предложил Лешка.
Вино называлось «Золотая осень». Мужики шутили, что из-за этой «осени» и лета не увидели. Не увидят и зиму. Пили вино за магазином. Горлышко прилипало к губам, мороз обжигал облитый подбородок, но алкоголь согрел, придал боевитости. Они побродили по поселку, выискивая, к кому придраться. Никто на пути не попался, поэтому твердыми комьями снега разбили фонарь у леспромхозовского забора. Потом катались, цепляясь за бревна на лесовозах. Проедешь метров пятьдесят, мотыляясь по колее, затем растянешься на пузе и еще десять скользишь за машиной.
Вскоре стемнело, и Лешка, уставший от дурацкого времяпровождения, решил:
– Пойду я домой.
Втроем они добрели до Вовкиного дома, выкурили там по сигарете и разошлись.
Глава десятая
В начале февраля забастовали проститутки. Они ни на что не жаловались, требований никаких не выдвигали, а просто не ходили на работу. Поселок сначала с язвительной улыбкой, а затем, после приказа директора леспромхоза не продавать им продуктов в магазине и не обслуживать в столовой, с сочувствием наблюдал за необычным в этих местах поединком. Первое время, после получки, проститутки редко появлялись на улице. Гости в бараке не переводились, шумные гулянки растягивались до утра. Но вскоре деньги у мужиков кончились, и все чаще можно было видеть у магазина или столовой проститутку, которая упрашивала купить съестное. Покупать боялись. И в гости не приглашали: жалость жалостью, а беду в дом незачем приводить: ничего хорошего от проституток поселковые женщины не видели.
Порфиров и братья Тюхнины столкнулись с Бандиткой случайно. Зашли в магазин за сигаретами, на обратном пути завернули в столовую, где работала Надька, и увидели, что кто-то роется в куче мусора у черного входа. В сумерках трудно было разглядеть, кто это, лишь по пуховому платку догадались, что, женщина.
– Никак Бандитка, – предложил Лешка. – Бандитка, что ищешь?
– Пошел ты... – беззлобно ругнулась она.
– Закурить дать?
– Давай, – как бы нехотя согласилась она.
Пока Гришка разговаривал на кухне с сестрой, Ванька и Алексей подначивали проститутку.
– Что – с голоду опухла так?
– Не с похмелья ж.
– А есть, наверное, хочешь!
– Все хочут.
– Почему же мужика не поймаешь?
– Они сами сейчас без денег.
– Зато накормят.
– Не кормят, – уверенно сказала Бандитка.
– Слышь, Бандитка, а если мы тебя накормим, дашь? – полушутя-полусерьезно спросил Лешка, уверенный в отрицательном ответе.
– Обоим?
– Троим! – со смешком ответил Алексей.
– А водка будет?
– Бутылку возьмем.
– Две, – решительно заявила она.
Порфиров от неожиданности приоткрыл рот. Отступать было поздно, а согласиться... Он нерешительно посмотрел на Тюху-старшего: Ванька считался бывалым, часто рассказывал о похождениях в райцентре, где женщины, не в пример поселковым, более покладистые.
– Значит, две бутылки, закуска... – перечислил Ванька.
– Жратвы побольше, – вставила Бандитка.
– ...и дашь троим?
– Угу.
На вытянутом лице Тюхина засветлилась счастливая улыбка.
– Так это, я за деньгами сбегаю, водки возьмем, а то магазин закроется. Вы это, стойте здесь, я быстро.
– А чего здесь стоять? Я лучше в тепле подожду. К тебе пойдем или к нему?
Порфиров отрицательно покачал головой: родители дома. У Тюхниных тоже не развернешься. Он понял, что дело срывается, в барак ведь не пойдешь: увидит кто-нибудь, раззвонят по всему поселку.
– Может, в бане? – нерешительно спросил Ванька. – Мы топили ее сегодня, не выстыла еще.
– Можно и в бане, – согласилась проститутка.
– Ну, я – за деньгами, а вы Гришку подождите и идите в баню. – Добежав до угла, Ванька вспомнил: – Жратвы принесите.
В предбаннике было не так тепло, как предполагали. Керосиновая лампа освещала бревенчатые стены, лавку вдоль одной и перевернутые вверх дном бочки у другой. Крайнюю бочку подтащили к лавке, разложили на днище закуску: хлеб, сало, кровяную колбасу и вареную картошку, поставили бутылки и стаканы. Красные руки Бандитки хватали еду, плямканье слышалось даже не изо рта, а немного ниже, из горла, стакан подлетал к губам, из него отпивалось с причмокиванием, как сладкую воду, и быстро опускался на днище, чтобы и вторая рука могла хватать.
Алексей сидел на перевернутом ведре напротив женщины и представлял, как все будет дальше. Водка уменьшила опасения, давнишняя мечта казалась не такой уж трудно выполнимой. А хотелось сильно, особенно, когда женщина наклонялась, и глубокий вырез летнего платья позволял видеть белые, выпирающие из материи груди.
Бандитка тяжело отвалилась от бочки, выдохнула, по-лошадиному шлепая губами. Допив водку, она сыто отрыгнула, поковырялась ногтем в зубах.
– Ну, чего, пойдем? – равнодушно спросила проститутка.
Дружки переглянулись: кто первым? Ванька смотрел на Лешку, а тот на него, уступая очередь.
– Пошли, – не своим голосом произнес Тюха-старший.
Бандитка грузно поднялась, прихватив с днища кусок сала. Из бани послышался ее недовольный голос:
– Говорил, тепло... мокрое все... пальто давай.
Алексей и Гришка сидели молча, прислушивались. Ворчание стихло, заскрипели доски. Лешка плотнее сжал ноги. Он смотрел на лампу, на пляшущий язычок пламени. Язычок был телесного цвета и напоминал женскую голову, от которой исходил густой дым, похожий на вставшие дыбом черные волосы. Дым бился о стенки лампы, особенно там, где стеклянный колпак суживался и переходил в трубу с отбитой половиной и был покрыт жирной копотью. Иногда язычок пламени резко падал к стеклу, раздваивался, превращаясь из головы во вставшее на руки тело с раздвинутыми в стороны толстобедрыми ногами. Ноги поднимались вверх, сливались – и опять женская голова со вздыбленными волосами...
Скрипение досок стихло. Шаги. Толчок в дверь.
– Следующий! – высокомерно произнес Тюха-старший и с хлюпаньем сглотнул слюну.
Алексей повел плечами, скидывая фуфайку. Деревянная ручка врезалась в ладонь, утянула дверь за собой. Из бани пахнуло теплой прелью. На полках лежала женщина с темным телом и белыми ногами. Лешка приближался к ней и боялся, что Бандитка одернет платье и встанет. Он торопливо упал на влажные доски рядом с ней. Что делать дальше – не знал. Набравшись духу, опустил руку на растекшуюся грудь. Она была большой и вялой. еперь вроде надо поцеловать. Губы наткнулись на жирные солоноватые пальцы.
– Ну?! – пробурчала Бандитка набитым ртом.
Алексей испуганно отпрянул и замер в неудобной позе. В локоть врезался твердый край Ванькиного пальто. Подняться бы и уйти, но в предбаннике сидят Тюхнины. Лешка чуть не заплакал от злости и обиды.
Бандитка недовольно вздохнула, зашевелилась. Ее рука придвинула Порфирова, зашарила в брюках. Лешке было неловко, хотелось ударить по этой руке. Шершавая ладонь высвободила упругую плоть, подтолкнула Лешку:
– Залазь.
Женское тело было мягким и теплым, Алексей ощущал его через свою и ее одежду, но боялся налегать, думал, что сделает больно, а за это грубо оттолкнут. И ждал-подсказки или помощи.
Бандитка еще раз вздохнула, ее рука протиснулась между телами, с бесцеремонностью указала путь...
Кап... кап... кап... – дробилось у уха. Лешка лежал на мягком женском теле и тяжело дышал. Все произошло быстро и совсем не так, как мечталось, хоть плачь от обиды и разочарования. Возле другого уха послышалось чавканье, и кулак просился унять его. И еще было удивление: и стоило из-за этого так мучиться, гореть?
Алексей неуклюже слез, стараясь не прикасаться к Бандитке, потому что чувствовал к ней отвращение, желание избить. Шагнул – баня качнулась, потолок налег на плечи. Алексей тряхнул головой и рванулся к двери.
– Следующий! – ухарски повторил он.
Мимо, задев локтем, просопел Гришка. Порфиров злорадно улыбнулся ему вслед. Надетая фуфайка придала уверенности, будто до этого был голым и беззащитным, но встретиться взглядом с Ванькой боялся: догадается обо всем.
– На, выпей, – придвинул Тюха-старший стакан, в котором на донышке была водка. – Немного припрятал, чтоб отпраздновать.
Лешка выпил, как больной долгожданное лекарство.
– Ну, как, здорово, да?