«Да, девочка, говори».
«Ну, он заорал и отскочил от меня, и рукой задел Билли. Тот тоже закричал, и руль крутанул, и затрясло, и машина в кювет съехала. Не перевернулась, а просто съехала, и всё. Открываю глаза — я их зажмурила, и смотрю: Билли на руле лежит, но живой, дышит, и Марк дышит, но тоже без сознания. Я стала дверь пытаться открыть, а она не открывается. Надо было через Марка перелезть. Я начала перелезать, а он очнулся, и смотрю: отвёртка уже у него в руке, вытащил, значит, я неглубоко её всадила. И на меня замахивается. И тут… тут…» (дикие рыдания)
«Что? Что?»
«Я ткнула пальцем ему в глаз. (рыдания) Полпальца воткнула… (рыдания). Он отвёртку от боли уронил, я её схватила и стала его бить, и била его отвёрткой, и била, и очнулась, а он весь в крови, и мёртвый…»
«А Билли?»
«Смотрю на Билли, а он очнулся, и тоже на меня смотрит. И страшно ему. И тогда в меня бес вселился. Я беру… (голос становится хладнокровнее, злее)… отвёртку и ему в глаз с силой. Он заорал и выскочил из машины: его дверь открылась от аварии. Я перебираюсь на переднее сиденье — и за ним. А он скачет и орёт от боли, и в его глазу отвёртка торчит… А потом он упал. А я… я взяла камень, большой, чуть подняла, подошла и сбросила ему на голову». (долгое молчание)
«Это страшный грех, моя девочка».
«Потом я пошла к машине, нашла тряпку и стёрла все отпечатки, которые там могли остаться. Мне уже не страшно совсем было, я вдруг стала хладнокровной такой. И пошла к реке, в ней вымылась. Потом я отвёртку из Билли вытащила и забрала с собой. А дома всю одежду и обувь сожгла». (снова молчание, потом рыдание, голос снова дрожит)
«Я не знаю, что со мной было… Мне страшно, отец…»
«Не бойся, рассказывай, обо всём говори…»
Их нашли именно там, где говорила Мари на этой плёнке. У Билли размозжён череп и дыра вместо правого глаза. У Марка — двадцать четыре прокола отвёрткой — глаза, рот, нос, грудь, живот, даже гениталии.
Это был День Святого Валентина, 14 февраля, и запись это подтверждала. Это был единственный День Святого Валентина, который Мари провела со мной — весь день, с утра до вечера, и всю ночь. Я помню весь тот день как свои пять пальцев, пусть и прошло два года. Она пришла ко мне домой, в мою квартирку, в четыре часа дня. И ушла только на следующий день. Конечно, мы выходили из квартиры: мы поели в ресторанчике, погуляли по парку, пускали воздушного змея, купленного на улице. Но вечером 14 февраля Мари Мессель никак не могла убить Билли и Марка.
На протяжении записи Мари несколько раз утверждает, что это было именно 14 февраля вечером. То же самое есть в записях отца Киллинсби в папке Мари Мессель. Моя собственная память говорит обратное, и я уверен, что не ошибаюсь.
Поэтому я аккуратно складываю всё обратно в тайник, забираю оттуда только её папку. И иду к Мари. Я хочу снова услышать её голос. Её голос на плёнке — точь-в-точь такой, каким я его помню: всё-таки мы иногда видимся в городе, но я хочу услышать её голос ещё раз.
Мари снимает комнату у вдовы Пайпер, но я иду в бар, потому что Мари работает по вечерам. Бар практически пуст, и Мари скучает за стойкой. Она уныло глядит на Бойла Кастерса, который пьёт своё пиво, и на незнакомого мне парня, который просто сидит за столиком и пялится в темноту за окном.
— Привет, Мари, — здороваюсь я.
— Привет, — говорит она.
— Мне надо поговорить с тобой.
— Говори, — она пожимает плечами.
— Не здесь. Мы можем пройти в заднюю комнату? Это всего на несколько минут.
Мари оглядывается.
— Шейла!
Дородная темноволосая Шейла появляется из ниоткуда, как чёртик из табакерки.
— Шейла, постой несколько минут у бара, я сейчас.
Шейла кивает, и мы идём в скрытую от посторонних глаз часть бара.
Мы проходим через кухоньку, где Ци Ли нарезает салат, и оказываемся в небольшой подсобке. Тут пахнет луком и сухой землёй.
— Ну что? — спрашивает Мари.
Тогда я достаю диктофон и нажимаю на «play».
Конечно, она не поверила. Она просто смотрела на меня молча, до самого конца записи. А потом сказала, что я сволочь, что я подделал голос, чтобы шантажировать её. Она искренне меня ненавидела в тот момент, и по этой искренности я понял, что всё на плёнке — и в самом деле чушь. И я ушёл, потому что не знал, что делать дальше.
Я не могу себе представить, как Мари двадцать с лишним раз бьёт человека отвёрткой в лицо, в грудь. Конечно, она не делала ничего подобного: об этом свидетельствуют мои собственные воспоминания, её реакция на аудиозапись и её характер в целом.
У меня не возникает вопроса, кто убил Билли и Марка. У меня возникает вопрос, как отец Киллинсби получил эту запись. Ведь голос совпадает на все сто процентов. Неужели он подделывал голоса на всех плёнках?
Я возвращаюсь в церковь с тяжёлой головой. Мне не даёт покоя эта запись. Если это — подделка, то что из остального является правдой?
19 сентября 1990 года Марк Толлем рассказал, что задушил свою приёмнную дочь занавеской, а потом сжёг тело в лесу. Я помню тот случай, потому что мать запретила мне выходить на улицу после него. Целых две недели после исчезновения девочки я выбирался наружу через окно спальни, чтобы поиграть со сверстниками. Марк Толлем сошёл с ума. Он ходил по городу и спрашивал всех, не видели ли они его девочку, не знают ли они, где она. Он говорил, что она ушла погулять пятнадцать минут назад и теперь он никак не может её найти.
26 августа 1998 года Меррик Сайлем рассказал, что сбил человека на дороге. Меррик сел за руль, будучи абсолютно пьяным, и наехал на парня неподалёку от Чизхолма, это в ста пятидесяти милях к северу от нашего города. Я знаю Меррика. Он вообще не пьёт, потому что ему не позволяет организм. Насколько я помню, он никогда не пил.
А те, кого я не знаю? Виновны ли они в своих преступлениях? Их ли голоса на плёнках?
Я встаю, чтобы положить папки обратно в тайник. Мне нужно время подумать. Я открываю дверцу шкафчика и вижу, что в самой глубине лежит ещё одна папка, не замеченная мной ранее. Я достаю её. Имя на обложке: Марвин Бланк. Я откладываю остальные папки и читаю номер пятьдесят восемь.
Марвин Бланк: его дата рождения, краткая биография, характеристика. Молодой человек, постоянной работы нет.
Я включаю запись.
«Здравствуйте, отец».
«Здравствуй, Марвин».
«Отец, я грешен».
«Все мы грешны, сын мой».
«Я сделал страшную вещь, отец».
«Говори, сын мой».
«Это произошло совсем недавно. Две недели назад».
«Ты долго ждал, Марвин».
«Я боялся».
«Тебе нечего бояться, Марвин».
«Я знаю, отец… Я ненавидел одного человека, отец. Очень сильно ненавидел».
«Это грех, сын мой. Но если ты усмирил свою ненависть, ты заслуживаешь прощения».
«Я не усмирил. Две недели назад я пришёл к нему в дом. Он сидел спиной ко мне. Я взял тяжёлый подсвечник с полки и ударил его по голове. Я хотел убить его».
«Сын мой, твой рассказ страшен. Но если ты каешься в своём грехе, ты можешь быть прощён. Расскажи, что было дальше».
«Я не убил его. Это я понял потом. Я взял несколько вещей из его дома, чтобы сымитировать ограбление. Он не умер…»
«Это облегчает твою вину…»
«…он попал в больницу, он лежал в коме».
«За что ты ненавидел его, сын мой?»
«Это неважно, отец. Важно то, что я пошёл в больницу, когда узнал, что он жив».
«И что ты сделал?»
«Я прошёл в палату, мимо медсестёр, никто не видел меня. Я отключил прибор, который поддерживал ему жизнь. Это произошло вчера».
«Как звали этого человека?»
«Его звали… Уильям Киллинсби. Это вы, отец».
Тут запись обрывается. Я переслушиваю её снова и снова и не могу понять. Она датирована вчерашним днём. Вчерашним. Голос на плёнке — несомненно голос священника, который уже две недели лежит в коме.
Второй голос невозможно не узнать. Невозможно не узнать эти интонации, этот тембр.
Марвин Бланк — это моё имя. Мне двадцать три года. У меня нет постоянной работы. Я не убивал отца Киллинсби, я в этом уверен.
Кто ты, священник? Ты не человек, я уверен в этом. Мне кажется, я вижу твои проницательные глаза, и в них, глубоко-глубоко, горит огонь. И это вовсе не огонь истинной веры, нет. Это совсем другой огонь.
Откуда у тебя эти записи? Ты сделал их сам? Не может быть. Откуда эта последняя запись? В каком безумном сне я мог сказать то, что я сказал?
И тогда я понимаю, что я должен сделать. Если бы в первый день я отправился в полицию и отдал им пятьдесят семь папок с исповедями, всё было бы много проще. Двадцать четыре ареста. Двадцать четыре приговора. Может быть, кого-то отпустят, но не для всех найдётся оправдание.
Теперь я понимаю, что я должен сделать.
Уильям Киллинсби, ты ошибся только в одном: в дате. Я иду в больницу сегодня. Только сегодня, а не позавчера, как должен был.
И тогда я понимаю, что я должен сделать. Если бы в первый день я отправился в полицию и отдал им пятьдесят семь папок с исповедями, всё было бы много проще. Двадцать четыре ареста. Двадцать четыре приговора. Может быть, кого-то отпустят, но не для всех найдётся оправдание.
Теперь я понимаю, что я должен сделать.
Уильям Киллинсби, ты ошибся только в одном: в дате. Я иду в больницу сегодня. Только сегодня, а не позавчера, как должен был.
Умереть в Риме
Рассказ написан для весеннего конкурса «Русский Эквадор-2008». Тема — «Овидий возвращается в Рим». Рассказ занял 13-е место.
Когда придёт письмо, он будет сидеть за столом и ждать звонка. Он ждёт этого звонка уже много дней, он будет ждать его и тогда. В комнату зайдёт человек в серой униформе и подаст ему белый конверт без адреса. Он откроет письмо и прочтёт два слова: «Рим ждёт».
Рука в перстнях может написать и другие слова.
Например: «Ты свободен».
Или: «Завтра».
Или: «Жди рассвета».
Есть разные варианты. Каждый из них что-то означает. Но рука обмакнёт золотое перо в чернильницу и выведет на гербовой бумаге: «Рим ждёт».
И когда он получит это письмо, он встанет и поднимется наверх, в свою спальню. Там он соберёт в чемодан скромные пожитки и наденет смешной котелок. А потом поставит чемодан и зарыдает.
Я так и вижу эту картину: огромный человек, седой, с изрезанным морщинами лицом, падает на колени посреди пыльной комнатёнки и ревёт, закрывая лицо руками. Он может позволить себе это. Потому что Рим ждёт его.
* * *Завтра Офелия станет женщиной. Она ещё не знает об этом. Она не знает о Викторе Барза, который уговорит её зайти к нему на чашечку кофе. Офелия никогда не знакомится в барах, потому что не бывает в подобных заведениях. Тем более, Офелия не знакомится ни с кем на улице. Но Виктор Барза неожиданно окажется мужчиной её мечты. Так же, как он не раз оказывался мужчиной мечты других женщин.
Но сегодня Офелия весела, потому что она не знает, что будет завтра. Впрочем, даже если бы она это знала, она всё равно была бы весела. Офелия не умеет грустить.
Офелия надевает своё лучшее платье, потому что на улице Солнце. Если на улице Солнце, значит, нельзя быть блеклой. Нужно быть яркой. Нужно отражать солнечные лучи.
Офелия идёт по улице, открываются окна, и из каждого окна кто-то приветствует её. Толстые тётушки, развешивающие бельё по витым верёвкам, вспоминают, глядя на Офелию, что тоже были молоды. И они машут Офелии, а она машет им в ответ.
Мальчишка запускает со второго этажа бумажный самолётик. Самолётик летит и приземляется прямо перед Офелией. Она поднимает игрушку и запускает обратно. Получается неуклюже, самолётик уносит ветерком и забрасывает за зелёный забор. Мальчишка не в обиде: он смеётся. Офелия радуется вместе с ним.
Офелия подходит к базару. Тут царят шум и гам, торговки в пёстрых платьях бурно рекламируют свои товары. Офелия направляется к прилавку Хмурой Роберты. Роберта почти никогда не улыбается, но она очень добрая. Она всегда найдёт ласковое слово для любого человека. Сегодня Офелия хочет услышать от Роберты очень важную вещь. Она хочет узнать, что будет завтра.
Роберта смотрит на Офелию печально. На прилавке — овощи и фрукты, свежие, влажные, красивые. В глазах Роберты — грусть.
— Что будет завтра? — спрашивает Офелия с улыбкой.
Роберта не знает. Она знает только, что завтра торговля будет хуже, чем сегодня. Завтра у неё украдут спелую дыню, и вор сумеет убежать. Завтра во второй половине дня пойдёт дождь. Она ничего не знает про Офелию.
Это такая игра. Каждый день искать того, кто что-то знает о тебе завтрашнем. Игра для Незнающих. Знающих не так и мало, около сотой части населения, но найти среди Знающих именно того, кто нужен тебе, непросто.
Офелия не страдает от Незнания. Наоборот: она радуется сюрпризам. Радуется неожиданностям. Она ещё не знакома с Виктором Барза, но когда познакомится, будет искренне ему рада. Она не знает, кто такой Виктор, и потому ей хорошо. Сегодня она не сможет найти того, кто расскажет ей о Викторе.
* * *Седой человек выйдёт из дома с чемоданом в руке. Его глаза уже будут сухи. Человек в серой униформе услужливо откроет для седого дверь автомобиля. Шофёр нажмёт на кнопку, и машина едва заметно задрожит. Седой будет смотреть в окно и думать о том, что он ничего не может изменить.
Шофёр будет молчалив. Конечно, им может быть и сам человек в серой униформе, но у того совсем другие заботы. Когда седой спросит у шофёра, долго ли ещё ехать, шофёр не ответит. Шофёр точно будет знать, что этот вопрос — для поддержания разговора, для отвода глаз. Седой лучше всех знает, долго ли ехать. Лучше шофёра, лучше человека в сером. Потому что не каждый Знающий видит так далеко.
Когда-то седой человек имел имя. Это имя произносили только шёпотом. Когда седой говорил, рука в перстнях замирала и прекращала играть с белым котёнком. А потом эта рука подписывала указы, один за другим, и умирали люди.
Но ничего не менялось. Никогда.
Когда седой сказал ту самую фразу, рука сжалась на тонкой кошачьей шейке и отбросила в сторону белый пушистый трупик.
Теперь седой человек сидит в своей комнате и ждёт звонка, точно зная, что никакого звонка никогда не будет.
И когда он получит письмо и сядет в автомобиль, ничего не изменится.
* * *Офелия знает, что утро вечера мудренее, и всегда ложится спать рано. Может быть, поэтому она и не бывает в барах. Её квартира слишком велика для неё одной: шесть дорого обставленных комнат. Одна из комнат — это кабинет отца. Офелия никогда не бывает в этой комнате.
Офелии отлично спится сегодня, и она уже предвкушает завтрашнюю игру. Если она встретит Знающего, который увидит её судьбу, она сможет её изменить. Или наоборот, ей вовсе не захочется менять свою судьбу.
Завтра она выйдет из дома после полудня и сразу же отправится в Пальмовый Парк. Тут гуляют парочки, а на углу один из Знающих продаёт свои знания. Это незамысловатые знания. Завтра, говорит он, помидоры подорожают на четыре монеты. Завтра, говорит он, хулиганы разобьют стекло в отеле «Марвино». Завтра, говорит он, в утренней газете будет множество опечаток. Каждая крупица информации кому-то нужна. Знание о помидорах покупает рыночный торговец, знание о витрине покупает метрдотель, знание о газете — наборщик. И они уже могут что-то изменить. Точнее, они думают, что могут что-то изменить. На самом деле, всё останется точно таким же.
Офелия знакома только с одним Высоким Знающим. Это держатель бара на улице Ормелли. Худой красивый старик с благородным профилем. Офелия познакомилась с ним случайно, присев на лавочку в Пальмовом Парке полгода назад. Старик — все зовут его капо Прести — рассказал ей много интересного. Он рассказал, что произойдёт завтра. И это произошло — через два дня. И она догадалась, что он — Высокий Знающий. Он видел мир на четыре дня вперёд. Почти все Знающие видят мир только на один день.
Офелия пройдёт через Пальмовый Парк и окажется в самом начале улицы Ормелли. Она будет идти по мостовой, и вдруг её каблук попадёт в ямку. Нога подвернётся, и Офелия упадёт.
* * *Седой человек выйдет из машины и осмотрится. Он будет вспоминать Рим своей молодости и сравнивать его с новым Римом, который появился теперь, который вырос на месте его любимого города. По его морщинистым щекам потекут слёзы.
Седой человек будет медленно идти по улице и смотреть по сторонам. Никто не узнает седого человека. Отчасти потому что когда-то он не был седым. На его лице не было морщин. Отчасти потому что он раньше он одевался стильно, эффектно, даже несколько вычурно. Но основная причина в другом. Никого из тех, кто знал седого человека в лицо, уже нет в живых. И поэтому никто его не узнает.
Он выйдет на улицу Донателли и дотронется рукой до жёлтых кирпичей. Каждая комната в этом доме хранит память о нём. Каждая стена. Каждое окно. Он будет смотреть в окно на втором этаже и вспоминать лицо своей женщины. Она не была его женой. Она была именно его женщиной и не более того. Но он неё остался след, который ничем нельзя стереть. Он будет смотреть в это окно и оторвётся только тогда, когда там появится суровое мужское лицо и раздастся грубый возглас: «Чего пялишься, старик?».
Слово «старик» будет ему неприятно. Он пойдёт дальше, ведя рукой по шершавому камню стены.
Через некоторое время он выйдет на площадь Грацци, свернёт налево и окажется на улочке, где не окажется таблички с названием. Он осмотрится вокруг, но названия не будет нигде. Впрочем, ему это безразлично, потому что он помнит название этой улочки. Название, которое годы вмяли в мостовую и размазали по спелой траве.