— Сюда, сюда, Джерри!
Я вхожу в мастерскую. По-моему, ничего не изменилось. Та же страшная конструкция в половину помещения. Та же вонь.
Хотя нет. Сверху появились рога. Между ними проскакивают электрические искры. Чёрт, теперь эта штука точно сожжёт мне сад.
— Смотри!
Он тыкает грязным пальцем в «платформу прибытия», так он её называет. Единственное чистое место во всём помещении. Он её драит каждый день. «Ничто не должно мешать великому путешествию!» — говорит он.
Это просто белая ровная поверхность. Он вычистил её шкуркой и покрасил. Над ней нависает что-то страшное, похожее на пушечное жерло, глядящее вниз.
— Сейчас! — вопит Харпер.
Я скептически смотрю на поверхность.
— 10…9…8… — он ведёт отсчёт.
Я демонстративно отворачиваюсь, сложив руки на груди.
— 3…2…1…
Краем глаза наблюдаю за платформой.
— Ноль! — он кричит, его глаза блестят.
Ничего не происходит. Машина шипит, фыркает и искрит, но белая платформа пуста.
Конечно, пуста. Как всегда.
— Сейчас, сейчас!
Он суетится, бегает вокруг платформы, волнуется, потеет. Мне, впрочем, неважно. Сейчас он будет щёлкать переключателями, бормотать что-то неразборчивое, ругаться, потом придёт мама, будет его успокаивать, обнимет за плечи, отведёт в дом, накормит…
— Да всё же должно работать! Всё должно!.. Вот, вот здесь, чёрт! — закоротило! Чёрт! Она должна вынырнуть!
Я не понимаю, кто и откуда должен вынырнуть. Я разворачиваюсь и направляюсь к выходу.
— Есть!!! — торжествующий крик.
Я оборачиваюсь на всякий случай.
Харпер держит в руке что-то омерзительно чёрное и обгорелое.
Я похожу поближе. Это трупик мыши, обугленный, омерзительный. Харпер держит его за хвост.
— Расцелуй его, — спокойно говорю я.
Он не обращает внимания. Он подносит труп к самому моему носу, я отшатываюсь.
— Ты понимаешь, что я сделал? — кричит он. — Она из прошлого! Я перенёс её! Я немного ошибся с настройками, и её растянуло по времени, убило, но это чёрт с ним! Она вынырнула! Следующий опыт будет удачным! Сейчас, пять минут!
Он исчезает в недрах сарая.
Я выхожу на улицу.
Сколько в мире безумцев, и одним из них обязательно должен оказаться мой брат.
— Харп! — это мать, она зовёт его. Он, конечно, не слышит.
— Он занят, — говорю я, — мышей убивает.
Она качает головой, сходит с крыльца и идёт к сараю. Я иду в дом.
Господи, как хорошо в тишине. Моя комната благоухает цветами, потому что её окно выходит прямо в сад. Окно всегда распахнуто. Я протягиваю руки через подоконник и дотрагиваюсь до яркого бутона розы, огромной, на толстом шиповатом стебле. Я царапаю руку о шип, но это неважно, потому что это малая жертва за такой потрясающий запах.
Это сделано моими руками. Вся эта красота, эти цвета и запахи, эта безупречная палитра, всё это — моих рук дело. Моих. И никто мне не помогал.
Снаружи снова рёв Харпера.
— Всем сюда! Сейчас оно произойдёт!
Я не хочу никуда идти. В комнату заглядывает Рэйчел.
— Пошли, удели ему пару минут, он на весь день отстанет.
Я отталкиваюсь от подоконника и иду за сестричкой. Она меня понимает. Она любит мой сад. Она, верно, единственный человек во всём этом грёбаном доме, который понимает меня хоть чуть-чуть. Впрочем, я всё равно не допускаю её к работе в саду. Это моя работа.
В сарае уже все. Мать, Рэйчел, дядюшка Гаспар, соседские пострелята Билли и Вилли. И отец. Он так редко выходит из кабинета, что я начинаю забывать, как он выглядит. Он ест в кабинете и, по-моему, спит в кабинете. Зато его аналитические статьи печатает «The Times». И другие газеты. Раз в неделю он едет в город за книгами. Возвращается и начинает писать. И снова неделю его никто не видит.
Если пришёл даже отец, значит, Харпер достал всех основательно.
У Харпера торжественное лицо. Он даже обтёр его какой-то тряпкой, потому что следов сажи не видно. Он провозглашает:
— Сейчас вы станете свидетелями второго в истории человечества и первого удачного путешествия во времени! Это мышь!
Он достаёт белый комочек из клетки.
— Белая мышь! — будто это имеет хоть какое-то значение.
— Я помещаю её в приёмник и отправляю в будущее на тридцать секунд! Через тридцать секунд она появится на платформе прибытия.
Он заталкивает перепуганную мышь в какое-то отверстие на поверхности Машины.
— Поехали!
Он дёргает рычаг.
Машина трясётся и пыхтит. Между рогами на её верхней части перебегают разряды. Харпер считает.
— 19…18…17…16…
Что-то громко щёлкает. Харпер прерывает счёт и испуганно оборачивается. Раздаётся треск стекла. Харпер бежит куда-то за машину. Я переглядываюсь с Рэйчел.
Харпер появляется снова.
— Всем из сарая! — ревёт он.
Начинается паника. Билли и Вилли выскакивают первыми, за ними дядюшка. Он всегда был отъявленным трусом. Я выхожу последним, медленно, напоследок оборачиваюсь, и тут раздаётся страшный грохот. Я вижу, как задняя стенка сарая падает, крыша обрушивается на машину, а из неё пышет огонь во все стороны, и в этом хаосе скрывается фигура Харпера. Я смотрю на сарай. Он наполовину обрушился, всполохи пламени лижут его стенки. Мать кричит.
— Харпер! Харпер!
Отец удерживает её от того, чтобы броситься в пламя. Из сплошной стены копоти и дыма выскакивает Харпер. Он грязен до умопомрачения, на скуле кровь, но он невредим. Он отлично подошёл бы на роль Скорби в древнегреческой трагедии. Его лицо выражает смесь ужаса, разочарования и печали. Я втайне радуюсь. Теперь всё будет гораздо спокойнее. Теперь он будет строить себе новый сарай — и я не позволю ему строить его в том же месте. Пусть строит где-нибудь подальше от моего сада.
Сада.
Я вспоминаю падение задней стенки и всполохи огня.
Я бросаюсь к саду, огибая горящий сарай справа. Так и есть. Стена похоронила под собой всю левую сторону первой дорожки. Но это не самое страшное. Огромный металлический обломок, железный лист валяется точно посередине сада, на главной клумбе. Гиацинтам конец. Новому сорту, который я выводил так старательно и готовил к выставке в городе — теперь всё сначала. Я хватаюсь руками за лист и тяну его на себя. Он весит, наверное, тонну. И он безумно горячий. Он обжигает руки, и я сдираю кожу, а лист не сдвигается ни на сантиметр.
Я сажусь рядом, прямо на чёрную землю и опускаю голову на руки.
Сволочь. Мелкая сволочь!
Я бегу к нему, его успокаивают, мать говорит что-то на счёт «в следующий раз получится», Рэйчел промывает ему порез на скуле.
Я расталкиваю их всех и с размаху бью по этой наглой харе, он падает, я бью его ногой под рёбра и ору, ору что-то нечленораздельное. Отец оттаскивает меня, что-то кричит мне прямо в ухо, но я вижу перед собой только изувеченный сад и скрючившееся на земле тело Харпера.
* * *Я просыпаюсь с мыслью о том, сколько работы предстоит. О расширении сада стоит пока забыть. Нужно исправлять устроенное этим подонком Харпером. Рыхлить, засеивать, удобрять, восстанавливать землю. Ехать в город за семенами. Чёрт с ним, одновременно и про запас куплю, для будущего расширения.
Я лежу в постели. В окно бьёт яркое утреннее солнце. Я понимаюсь, облокачиваюсь о подоконник. Розы благоухают. Сад точно разделен на две половины. Двуликий Янус растительного мира. Ближняя ко мне — такая же аккуратная и прекрасная, какой была всегда. Дальняя покрыта обломками стены, кусками Машины, копотью и пеплом. Сарай выгорел дотла. Потушить, конечно, не успели. Слава Богу, не дали огню распространяться дальше.
По саду идёт Рэйчел. Она поднимает глаза и смотрит на меня.
— Привет, — говорит она.
Я киваю и отворачиваюсь. Мне нечего ей сказать. Мне нечего сказать матери, отцу, дядюшке. И Харперу. Его мне хочется убить. Но я сдерживаюсь. Нельзя.
Я одеваюсь и иду на кухню. Семья готовится завтракать. Дядюшка и мать уже здесь, мать хлопочет у стола. Отец, наверное, в кабинете. Входит Рэйчел.
— Где Харпер? — хрипло спрашиваю я.
Мать смотрит на меня с укоризной.
— После того, что ты вчера сделал… — начинает она.
Я взрываюсь.
— А он? Что он сделал? Он спалил к чертям собачьим свой грёбаный сарай и заодно мой сад! Он чуть дом не поджёг, это изобретатель хренов! Да его вообще к людям опасно подпускать! А ты мне говоришь: что я сделал? Я сделал? Будь моя воля, я бы его запер бы в каком-нибудь подвале и держал бы на хлебе и воде! Шнурки бы отобрал, чтобы ничего не изобретал!
Я вскакиваю из-за стола и бью по нему кулаком.
— Я сделал?
Я зол. Я выбегаю из кухни и иду к комнате Харпера. Если он там, я ему добавлю ещё.
Вслед слышу крик матери:
— Бедный мальчик не выходит из комнаты!..
Крик теряется.
Дверь заперта. Я не трачу время на разговоры и открываю её ударом ноги.
Крик теряется.
Дверь заперта. Я не трачу время на разговоры и открываю её ударом ноги.
Харпера там нет. Посередине комнаты стоит его письменный стол. Он очень тяжёлый, но Харпер зачем-то оттащил его от стены и поставил по центру. На столе — записка.
Я беру её.
«Мама, папа, Джерри, Рэйчел, дядюшка Гаспар!
Я не знаю, получится ли у меня, но этой ночью я понял, что вся моя Машина — это глупость, и путешествовать во времени много проще. Я проведу эксперимент сегодня же. Я хочу отправиться на двадцать лет вперёд. А потом — назад. Если я вернусь, я принесу что-нибудь оттуда, какое-нибудь доказательство. Если не вернусь — что ж, значит, такая судьба. Может, мы снова встретимся через двадцать лет.
Ваш Харпер».
Записка в духе Харпера. Красиво, вычурно написано, а информации — никакой. В будущее он отправится, видите ли! Вернётся, сволочь, к обеду, когда проголодается. Только зря маму разволнует. Может, не показывать ей записку?
Лучше показать, всё же спокойнее будет, чем вовсе без вести.
Сволочь. Испугался меня и сбежал куда-то. Путешественник хренов. Великий Гудини. Шарлатан.
Я отношу записку матери. Она смотрит на меня дикими глазами.
Я спускаюсь в сад.
Сколько работы, чёрт побери, сколько работы.
2.Голос приходит откуда-то издалека.
— Мистер Маллен! Мистер Маллен!
Я приоткрываю глаза, щурюсь от солнечного света. Тёмная фигура, спешащая ко мне, — это Дик, второй садовник.
— Мистер Маллен, похоже, mallena дала росток!
Я вскакиваю. Сна будто и не было. Rosa mallena, гордость моя, лучшая из моих роз, лучшая из всего, что я выводил в своей жизни. Она пробивается! Значит, семена жизнеспособны, значит, гибрид удался! Только бы он выглядел так, как я планирую.
Мы быстро идём по тропинкам. Розарий закрытый: огромная оранжерея из стекла и металла в центре сада. Кадки, вазоны, клумбы — всё здесь. Цветы, тысячи красок, тысячи цветов, ароматы востока и запада, прекрасные, невозможные, неповторимые, пьянящие.
Я смотрю на крохотный зелёный стебелёк. Это первая рассада. Именно рассада, а не привитые цветы, не просто результат скрещивания, а семена нового сорта. Rosa mallena. Если за простые шиповники мне присуждали награды и премии, что уж говорить об этом чуде. Это будет сенсация приближающейся выставки. Сенсация для всей страны.
Я чуть касаюсь пальцем влажной чёрной почвы рядом с ростком.
Новая жизнь. Я даю новую жизнь.
Я иду прочь. Дик что-то говорит младшему садовнику.
Мой дом — моя крепость. Это прекрасный дом, огромный, выдержанный в духе викторианского времени. Я строил его десять лет. Если бы не война, справился бы и за меньшее время.
Я поднимаюсь по узкой лестнице на крышу, и ещё выше — в смотровую башенку. Господи, как это прекрасно. Мои сады. Мои виноградники. Мои парки.
Rosa Mallena. Моё наивеличайшее достижение.
— Мистер Маллен, вас к телефону.
Иду за Фрэнком. Он очень маленького роста, смешно переваливается, когда спускается по лестнице.
Аппарат в синей гостиной. Беру трубку.
— Маллен.
— Здравствуйте, мистер Маллен.
— Здраствуйте.
— С вами хочет поговорить мистер Коллхаус.
— Соединяйте.
Мэр. Обычно я не занимаюсь заказами лично, но для мэра, тем более такой объём! Коллхаус понимает толк в цветах. Я планировал его сад. А он познакомил меня с Тисси, скульптором. Его парковые работы украшают теперь почти все мои сады.
— Здравствуйте, мистер Маллен.
— Здравствуйте, мистер Коллхаус.
Я погружаюсь в работу. Каждый подобный разговор — это работа. Я говорю автоматически. Договариваюсь о времени, обсуждаю планы, описываю заготовки.
Коллхаус хочет узнать о сроках сдачи сада при особняке его двоюродного брата. Я обнадёживаю его. «Пятого», — говорю я. На самом деле мы сдадим его на неделю раньше. И получим дополнительную прибыль за скорость исполнения.
Мы прощаемся. Я обязуюсь быть у Коллхауса на приёме в среду.
Я выхожу из дома.
Хочется прогуляться. Даже проехаться. Иду к конюшне.
Вот и ты, Илайя. Мой любимый, мой милый коняжка, благородных кровей, когда-то ты блистал на ипподромах, а потом постарел, стал более спокойным и рассудительным, более умным. Здравствуй, милый.
Я трогаю рукой блестящий гладкий бок лошади. Илайя фыркает и пытается найти что-нибудь вкусное в моём кармане. Я вывожу его из стойла.
— Беркут!
Он появляется, прыткий, худенький, самый лучший конюх из всех, что у меня когда-либо работали.
— Да, сэр!
Он понимает без слов. Берёт Илайю под уздцы, ведёт к стойке, на которой висят сёдла.
Я выхожу из конюшни. Солнце светит, на небе — редкие белые барашки. Я предвкушаю запах леса, запах поля, запах травы. Не такой, как у меня в усадьбе — настоящей, дикой травы. Какой она была в моём детстве и отрочестве. В юности, впрочем, тоже.
Вот и Беркут. Я не без труда забираюсь на Илайю, с помощью конюха. Толстею.
Мы выезжаем из усадьбы. Поля, бесконечные поля, леса, реки — до самого горизонта. Кажется, здесь нет городов, в этой благословенной земле, нет автомобилей, тракторов, нет заводов и фабрик, нет этого чёртового телевидения, нет Элвиса Пресли и ему подобных.
Почему-то вспоминаются губы Мэй Уэст[3]. Когда-то я тоже хотел такой диванчик, но дизайнер мне объяснил, что он совсем бы не вписывался в общую атмосферу усадьбы.
Поля, поля. Господи, как красиво.
Трава.
* * *Я вижу фигурку. Она довольно далеко, но я скачу быстро. Через несколько минут я понимаю, что это мужчина. Молодой мужчина. Он идёт навстречу мне по дороге. Я замедляюсь. Он не из местных: их я всех знаю. Он одет странно: в стиле 40-х годов. Мальчишка почти, и что-то неуловимо знакомое в его походке.
Он выходит на центр дороги и расставляет руки, пытаясь остановить меня, и кричит:
— Сэр! Сэр! Остановитесь! Прошу вас!
Я останавливаю лошадь шагов за пять до него.
— Сэр! Скажите пожалуйста, а деревня Бленкинсшоп близко? Я туда иду?
Я не люблю торопыг.
Я машу рукой за свою спину. Бленкинсшоп — это туда, дальше.
— Спасибо!
Он вприпрыжку огибает лошадь и бежит по дороге.
И тут я понимаю.
Неуловимо знакомое.
Чёрт!
Дьявол!
Это Харпер.
Харпер через двадцать лет. Вернулся.
Я разворачиваю лошадь. Во мне — ни капли удивления. Я серьёзен абсолютно. И зол.
Я догоняю его. Он недалеко убежал, и я кричу ему вслед:
— Харпер!
Он останавливается и оглядывается. Он успел сойти с дороги и уже пробирался через рожь, хотел срезать, наверное. Я спрыгиваю с коня и иду к нему. Он идёт навстречу.
— Джерри? — спрашивает он.
Я с размаху бью его по лицу.
Вы думаете, двадцать лет что-то могут стереть? Вы думаете, двадцать лет — это много? Он остался таким же молодым. Он был младше меня на шесть лет. А теперь — на двадцать шесть. Потому что он ни капли не изменился. Он и в самом деле не сбежал. Чёрт побери, он всё-таки сделал эту свою машину.
Он поднимается с земли.
— За что, Джерри? Джерри, всё за тот сад? — он наивен, глуп с этим вопросом.
Ко мне возвращается хладнокровие.
— Нет, — отвечаю я. — За мать, которая сгорела как свеча через год после твоего исчезновения, — я наступаю на него. — За отца, который четыре года умирал от рака желудка, и не ты, а я носил ему утку.
Он отступает в рожь.
— За Рэйчел, которую фашисты угнали в лагеря и сгноили там в дерьмо! — я ору. — За шесть лет войны, которых ты не видел! За то, что ты сбежал! За то, что ты… — самообладание покидает меня.
Я бью его, и снова, и снова, и бью его, и кричу:
— Ты знаешь, что такое бомбардировки? Ты знаешь, что такое — когда тебе отказывает единственная женщина, которую ты способен любить? Ты знаешь, что такое — когда вокруг трупы, а ты должен таскать их к грузовикам? Ты знаешь, что такое — когда тебе далеко за сорок, и ты добился всего, но впереди уже нет ничего! Уже всё! Ты, дерьмо, ты бросил всех и сбежал в лучший мир, ты решил спрыгнуть с поезда, да? Сука! Маленький ублюдок! Сволочь!
В моей руке камень. Я бью Харпера, разминаю его лицо в кровавую кашу, он не двигается, он мёртв.
Я встаю. Камень выпадает из моей руки. Я бреду к дороге. Сажусь на Илайю, который покорно ждал всё это время.
Мои руки в крови.
И вдруг я понимаю.
Двадцать минут назад Харпер появился из мира, который закончился двадцать лет назад. Он хотел вернуться. Он обещал вернуться в той записке. Может, он не исполнил бы своего обещания. Может, он соврал.
Я не дал ему ни единого шанса сдержать слово.
Я убил не Харпера.
Я убил мать. И, может быть, отца. И может быть, даже Рэйчел. Всех их — камнем, насмерть. Размесил по спелой ржи.
Прошлого не вернуть.
Я останавливаю коня. Спрыгиваю.