– Святой отец, это вы? – Голос Агаты едва слышен; он тих, как мышиный писк, и пронзительно высок, как крысиный визг.
«А это – голос людского племени».
– Да, Агата, это я.
В пещере темно. Женщина вглядывается в человеческую маску, которую он носил с младенчества.
– Я не могу заснуть, святой отец. Вы посидите со мной немного?
– Да, Агата, я с тобой посижу.
2
Тела своих жертв он выносит из пещеры по две штуки зараз. Берет каждое под мышку, тащит наружу и без лишних церемоний бросает в яму, а потом идет за следующей парой. После Агаты он убил всех остальных. Никто не проснулся. Священник действовал тихо и быстро, но при этом спокойно и уверенно. Тишину нарушал только шорох ткани в тот момент, когда лезвие ножа входило в сердце. Так одно за другим умолкли сорок шесть сердец. Теперь билось лишь его собственное.
На рассвете начинается снегопад.
С минуту он стоит у входа в пещеру и смотрит в пустое серое небо. Снежинки падают на его бледные щеки. Это его последняя зима за очень долгое время. В равноденствие сюда приземлится капсула и вернет его на корабль-носитель, а уж там он будет ждать, пока специально обученные люди очистят Землю от человеческой заразы. С борта корабля, из безмятежной пустоты, он будет наблюдать за тем, как бомбы уничтожают все города до единого и стирают с лица Земли следы человеческой цивилизации. Конец света, о котором люди бредили с тех пор, как начали себя осознавать, наконец наступит. Только произойдет он не по воле какого-то там разгневанного Бога, а совсем наоборот, все будет сделано безучастно и хладнокровно. Именно так, как маленький священник вонзал нож в сердца своих жертв.
Снег тает на его лице. До конца зимы остается четыре месяца. Сто двадцать дней до начала бомбардировки. А потом бросят в бой Пятую волну – людей-пешек, которых выучили уничтожать себе подобных.
Он у цели. Скоро все будет кончено.
Маленький священник спускается во «Дворец богов» и разговляется.
3 Рингер
Бритва рядом со мной прошептал:
– Беги.
Его пушка громыхнула у моего уха. Его целью была кроха, которая есть сумма всех вещей. А его пуля – мечом, который разрубил сковывающую нас с нею цепь.
Чашка.
Умирая, Бритва посмотрел на меня нежными печальными глазами и прошептал:
– Ты свободна. Беги.
И я побежала.
4
Я вылетела в окно сторожевой вышки, и земля понеслась мне навстречу.
Приземлившись на бетон, я не сломаю ни одной кости и даже не почувствую боли. Меня усовершенствовал враг, мой организм способен выдержать падение с гораздо большей высоты. Последнее было с пяти тысяч футов, так что нынешнее – плевое дело.
Я приземляюсь, делаю кувырок, встаю на ноги и срываюсь с места. Огибаю вышку, бегу по взлетной полосе к бетонному барьеру и ограждению с колючей проволокой поверху. Ветер свистит в ушах. Я быстрее любого животного на Земле. Гепард в сравнении со мной – черепаха.
Расставленные по периметру часовые наверняка видят меня. И человек на вышке тоже. Но я не слышу выстрелов. Никто не отдал приказ убить меня. Я пулей мчусь в конец взлетной полосы.
«Им тебя не поймать. Как им поймать тебя в принципе?»
Имплантированный в мой мозг процессор все просчитал еще до того, как я приземлилась на бетон. Он уже отправил необходимую информацию тысячам микроскопических дронов, которые отвечают за мою мышечную систему, и мне не надо думать ни о скорости, ни о хронометраже, ни о точке атаки. Хаб все делает за меня.
Конец взлетно-посадочной полосы. Я прыгаю. Пятки пружинят от бетонного барьера и отправляют меня к забору. Колючая проволока готова впиться мне в лицо. Между спиралью колючей проволоки и верхом забора всего два дюйма, но мои пальцы точно попадают в эту щель. Я отталкиваюсь и, выгнув спину, перелетаю через забор ногами вперед.
Приземлившись, я тут же набираю полную скорость и меньше чем за четыре секунды преодолеваю сто ярдов от забора до леса. Никто не стреляет мне вслед. Ни один вертолет не поднимается в воздух. Лес смыкается за мной, как занавес в театре. Земля скользкая и неровная, но я не спотыкаюсь и не поскальзываюсь, я бегу дальше, не сбавляя скорость. Впереди – быстрая черная река. Я пересекаю ее, почти не касаясь ногами воды.
На другом берегу – тундра. В северном направлении до самого горизонта – нетронутая открытая местность. Бескрайняя пустошь, где я смогу затеряться, и никто не найдет.
Я свободна.
Часами бегу без передышки. Меня поддерживает двенадцатая система. Она укрепляет мои суставы и кости, накачивает мышцы, дает мне энергию, повышает выносливость, притупляет боль. Все, что мне надо сделать, – это сдаться. Все, что я должна сделать, – довериться. И тогда я выдержу.
VQP[1]. Эти три буквы Бритва вырезал у себя на руке при свете костра из сотни человеческих тел. VQP. Победит тот, кто вытерпит.
«Иные вещи, – сказал он мне в ночь перед смертью, – вплоть до мельчайших, ценнее суммы всех вещей».
Бритва понимал, что я никогда не сбегу, если Чашка останется страдать. Мне следовало понять, что он решил спасти меня, предав. Ведь именно так он с самого начала и поступал. Он убил Чашку, чтобы я жила дальше.
Вокруг, куда ни посмотри, – ни деревца, ни кустика. Солнце по безоблачному небу спускается к горизонту. Глаза слезятся от ветра, слезы замерзают на щеках. Двенадцатая система способна защитить от физической боли, но боль, которая разрушает душу, ей не побороть.
Спустя часы я все еще бегу. Небо становится тусклым, темнеет, появляются первые звезды. Над горизонтом завис корабль-носитель; он смотрит на землю, как зеленый, лишенный век глаз. От него не убежать и не спрятаться. Недосягаемый и неприступный. Пройдет уйма времени после того, как последний человек превратится в горсть праха, а корабль-носитель будет там, в небе, – неумолимый, несокрушимый и непостижимый. Господь свергнут с престола.
Я не останавливаюсь. Равнина девственно чиста – ни одного человеческого следа. Мир таков, каким был до того, как взаимное доверие и сотрудничество людей спустили с поводка прогресс. Он вернулся в первозданное состояние. Рай был потерян и вновь воцарился.
Вспоминается печальная и горькая улыбка Воша.
«Спаситель. Значит, вот кто я такой?»
Бег в никуда ниоткуда. По идеально белой равнине под необъятным и равнодушным небом. Теперь я понимаю. Мне кажется, что понимаю.
Уменьшить популяцию людей до устойчивого числа, а потом выбить из них человечность. Раз уж доверие и сотрудничество представляют реальную угрозу для хрупкого равновесия в природе; раз уж это грехи, которые толкают мир на край пропасти. Иные решили, что единственный способ спасти этот мир – уничтожить цивилизацию. Но уничтожить ее изнутри. А единственный способ уничтожить цивилизацию изнутри – изменить человеческую природу.
5
Я все бежала и бежала по дикой равнине. День за днем. Погони так и не было. Со временем я перестала волноваться по поводу вертолетов и высадки ударных команд. Как не замерзнуть, найти свежую воду и белок для поддержания двенадцатой системы – вот что теперь меня беспокоило. Я рыла норы и сооружала навесы для ночевки. Заточила три ветки и с помощью этих копий убила кролика и лося и ела их сырое мясо. Огонь разводить было слишком рискованно, хотя это не было проблемой – в лагере «Приют» враг научил меня этому делу. Враг научил меня выживать в дикой местности, а потом снабдил внеземной технологией, которая помогала мне адаптироваться. Он научил меня убивать и не давать убить себя. Научил тому, что люди забыли после десяти веков доверия и сотрудничества. Он научил меня страху.
Жизнь – это круг, скованный страхом. Страхом хищника. Страхом жертвы. Без страха не было бы жизни. Однажды я пыталась объяснить это Зомби, но вряд ли он понял.
Я провела в дикой местности сорок дней. И да, я не забыла, что символизирует эта цифра.
Сорок дней – ерунда. Благодаря двенадцатой системе я бы больше ста лет продержалась. Царица Марика, одинокая древняя охотница, бездушная оболочка, обгладывающая высохшие кости мертвых животных. Полновластная повелительница диких земель так и жила бы до полного отказа системы. Потом ее тело рассыпалось бы в прах или его склевали бы падальщики, а кости разбросали по безлюдной пустоши как непрочитанные руны.
Я пошла обратно. К этому моменту я поняла, почему меня не преследуют.
Вош опережал меня на два шага. Впрочем, как всегда. Теперь Чашка умерла, но меня все еще связывало невысказанное обещание человеку, который, вполне вероятно, тоже был мертв. Но вероятность чего бы то ни было лишилась смысла.
Вош знал, что я не брошу Зомби, пока есть хоть один шанс на его спасение.
Существовал только один способ спасти Зомби. И об этом Вош тоже знал.
Я должна была убить Эвана Уокера.
I День первый
6
КЭсси
Я убью Эвана Уокера.
Этого задумчивого, загадочного, эгоцентричного, скрытного гада. Я избавлю от страданий измученную душу этого получеловека-полупришельца.
«Ты моя мушка-однодневка. Я готов умереть ради тебя. Я проснулся, когда увидел себя в тебе».
Меня сейчас вырвет.
Вчера вечером я купала Сэма. Первый раз за три недели. И, черт возьми, он чуть не сломал мне нос. Вернее будет сказать – чуть не сломал по второму разу. Дело в том, что первой это сделала бывшая девушка Эвана (или «продвинутая» подруга, все равно, как ее называть). Она впечатала меня лицом в дверь, а за той находился мой младший брат, этот маленький засранец, которого я пыталась спасти, тот самый, который чуть не сломал мне нос во второй раз. Улавливаете иронию? Тут и символику можно усмотреть, но уже поздно, а я не спала уже, наверное, три дня, так что не будем об этом.
Вернемся к Эвану и причине, по которой я собираюсь его убить.
В итоге все сводится к алфавиту.
После того как Сэм ударил меня по носу, я, мокрая насквозь, выскочила из ванной и врезалась прямо в грудь Бена Пэриша. Бен болтался в коридоре, словно решил, что отвечает буквально за все, что происходит с Сэмом. А вышеупомянутый маленький засранец орал мне в спину непристойности, а спина осталась единственным сухим местом после попытки намылить его спину. А Бен Пэриш (живое воплощение любимого высказывания моего отца, что лучше быть везунчиком, чем умником) посмотрел на меня так удивленно: мол, что такое? И выглядел таким до тупости лапочкой, что мне захотелось сломать ему нос и лишить его наконец этого фирменного обаяния от Пэриша.
– Ты должен быть мертв, – сказала я ему.
Знаю, я только что написала, что собиралась убить Эвана, но вы должны понять… О, пошло все к черту. Это все равно никто никогда не прочтет. К тому времени, когда я умру, не останется никого, кто умеет читать. Так что я пишу не для тебя, будущий читатель, которого не окажется, а для себя.
– Вероятно, – ответил Бен.
– Какова вероятность того, что тот, кого я знала раньше, все еще будет здесь сейчас?
Бен немного подумал. Или притворился, будто думает. Он же парень.
– Примерно семь миллиардов к одному?
– Я думаю, семь миллиардов к двум, Бен. Или три с половиной миллиарда к одному.
– Ого. Так много? – якобы удивился Бен и кивнул в сторону ванной: – Что там с Наггетсом?
– Сэм. Его зовут Сэм. Еще раз назовешь его Наггетсом, и я врежу коленом по твоим наггетсам.
Бен улыбнулся. А потом он либо притворился, что до него не сразу дошло, либо все понял сразу; в общем, улыбка увяла. Он поджал губы, как будто я задела его самолюбие.
– Они чуточку больше, чем наггетсы. Но ненамного. – А потом, как по щелчку, раз – и снова улыбка. – Хочешь, я с ним поговорю?
Я сказала, что мне плевать, чем он займется. У меня были дела поважнее. Например – убить Эвана Уокера.
И дернула из коридора в гостиную, но и там было хорошо слышно, как Сэм вопит:
– Мне плевать, Зомби! Мне наплевать! Я ее ненавижу!
Дамбо и Меган сидели на диване и складывали пазл, который мы нашли в детской. Какую-то картинку из диснеевского мультика. Я промчалась мимо, а они отвели глаза, словно говоря: «Не обращай на нас внимания, беги куда хочешь, ты хорошая, мы ничего не видели».
На террасе было чертовски холодно. Весна застряла где-то в пути или вообще не собиралась приходить. Наверное, ее отпугивал процесс вымирания. Или иные устроили очередной Ледниковый период. Просто потому, что они могут это устроить. Зачем им обреченные люди, если можно иметь замерзающих, голодных и жалких обреченных людей? Так ведь намного приятнее.
Эван стоял, опершись о перила, чтобы перенести вес с поврежденной лодыжки. В своей «униформе» – узкие джинсы и мятая клетчатая рубашка. Винтовку пристроил на сгибе руки. Я толкнула дверь-сетку, он увидел меня, и лицо его сразу озарилось. И этот его взгляд. Он всегда буквально упивался моим присутствием, будто я оазис в пустыне, а он – измученный жаждой путник.
Я отвесила ему оплеуху.
– За что ты меня ударила? – спросил он, так как накопленная за десять тысяч лет инопланетная мудрость не подсказала ответ.
– Ты знаешь, почему я мокрая?
Эван покачал головой.
– Почему?
– Я купала моего малыша. Почему я его купала?
– Потому что он был грязный?
– По той же причине, по которой я целую неделю разгребала эту помойку, как только мы вселились.
Грейс, может, и была супермощным, усовершенствованным гибридом пришельца и человека, и выглядела она, как норвежская ледяная принцесса с соответствующим сердцем, но хозяйка она была никакая. По углам заносы пыли, все поросло плесенью, а в кухне смутился бы последний скопидом.
– Потому что у нас так принято, Эван. Мы не живем в грязи. Мы принимаем ванну, моем голову, чистим зубы и сбриваем нежелательные волосы…
– Сэму надо побриться?
Попытка пошутить. Дурацкая идея.
– Заткнись! Сейчас я говорю. Когда я говорю, ты молчишь. Когда ты говоришь, молчу я. У людей так принято. Они выказывают друг другу уважение. Уважение, Эван.
Он кивнул и эхом откликнулся:
– Уважение.
Но я от этого еще больше разозлилась. Он мною манипулировал.
– Все дело в уважении. Соблюдать гигиену и не вонять, как свиньи, – это вопрос уважения.
– Свиньи не воняют.
– Заткнись.
– Просто я вырос на ферме, вот и все.
Я помотала головой:
– О нет, это не все. И даже не половина. Та часть тебя, которой я врезала, не росла ни на какой чертовой ферме.
Эван оставил винтовку у перил и захромал к качелям. Сел. Уставился куда-то вдаль.
– Я не виноват, что Сэму надо помыться.
– Конечно виноват. Во всем этом есть твоя вина.
Эван посмотрел на меня и очень ровным голосом сказал:
– Кэсси, я думаю, тебе лучше вернуться в дом.
– Пока ты не вышел из себя? О, пожалуйста, психани хоть раз. Я очень хочу на это посмотреть.
– Ты замерзла.
– Нет, не замерзла.
И в ту же секунду я осознала, что стою перед Эваном мокрая и вся трясусь от холода. Ледяная вода текла по шее и дальше по позвоночнику. Я скрестила руки на груди, приказала зубам (только что почищенным) не клацать и сообщила:
– Сэм забыл алфавит.
Эван смотрел на меня долгие четыре секунды.
– Извини, что?
– Буквы. Это называется ал-фа-вит, ты, недоделанный межгалактический свинопас.
– Понятно.
Эван перевел взгляд на пустынную дорогу за пустынным двором. Дорога уходила к пустынному горизонту, за которым лежали другие пустынные дороги, леса, поля, поселки, города. Мир – выдолбленная тыква, помойное ведро пустоты. Этот мир опустошили существа, подобные Эвану, каким бы он там ни был до того, как влез в человеческое тело, как рука в задницу марионетки.
Эван подался вперед, скинул с плеч куртку и протянул ее мне. Ту самую идиотскую куртку для боулинга с логотипом «Урбана пинхедс», в которой он появился в старом отеле.
– Надень, пожалуйста.
Мне, наверное, не следовало брать у него куртку. То есть я хочу сказать – все шло по отработанной схеме. Я замерзаю – Эван меня согревает. Мне больно – он меня лечит. Я проголодалась – он меня кормит. Я падаю – он меня поддерживает. Я как ямка в песке на берегу, которая постоянно заполняется водой.
Я не крупна габаритами и буквально утонула в куртке Эвана. Меня окружило тепло, и я немного успокоилась. Не потому, что это было тепло от его тела, а потому, что это было просто тепло.
– Еще одно дело, которым занимаются люди, – запоминание алфавита, – продолжила я. – Чтобы читать. Так они учатся. Запоминают буквы, а потом с помощью букв постигают разные науки. Историю, математику – все, что ни назови, включая такие важные предметы, как искусство, культура, религия. Так они узнают, почему одни события случаются, а другие – нет и почему мы вообще живем на свете.
И тут у меня сорвался голос. Перед глазами снова возникла картинка, которую я с удовольствием стерла бы из памяти. Это уже после Третьей волны. Папа катит по улице нагруженную книжками красную тележку. И эти его рассказы о том, что надо сохранить знания, чтобы потом, когда будет решена эта досадная проблема с инопланетянами, возродить нашу цивилизацию. Господи, до чего же печальная картина, какое жалкое зрелище: лысеющий, сутулый дядька катит по улице тележку книг, которые набрал в никому не нужной, давно заброшенной библиотеке. Пока «вменяемые люди» выгребали из магазинов консервы, оружие и всякое «железо», с помощью которого можно защитить дом от мародеров, мой папа решил, что самое главное и мудрое решение – спасать книги.
– Он еще может его выучить, – оптимистично заявил Эван. – Ты его научишь.
Одному богу известно, чего мне стоило не дать ему по роже еще раз. Было время, когда мне казалось, что на Земле не осталось никого, кроме меня, и я, таким образом, и есть человечество. Эван не единственный в неоплатном долгу перед людьми. Он – это они. И после всего, что они сделали с нами, человечество не просто вправе, оно обязано переломать им все кости.