— Кого это словил ты дорогою? — спросил князь охрипшим и грубым голосом. — Это чужой?
— Немец, на Лабе живет, продавец, — начал Смерда униженным голосом. — Ему не впервые приходится скитаться по нашим землям. Я его встретил у кмета Виша, он гостил у него, а кто знает, с какою целью зашел он к Вишу? Я и велел ему ехать с нами. Но, должен я сказать, он не сопротивлялся, даже уверял меня, что его выслали к вашей милости, и хочет вам поклониться.
Князь молча посмотрел на своего слугу, не дерзнувшего еще поднять головы, затем на Хенго, стоявшего немного позади. Князь долго еще молчал, наконец, процедил сквозь зубы равнодушно:
— Пусть он остается на руках у тебя; сегодня у меня гости; времени мало; накормить его и напоить, голодным не держать… завтра поутру приведешь его ко мне.
Смерда поклонился до земли.
— От кмета Виша взял я одного парня; здоров он и силен, способен носить меч и копье. Людей у нас мало теперь, ваша милость. Старый змей шипел, но все-таки должен был дать.
— Они все шипят, — сказал князь, — и будут шипеть, пока я не зажму им рты и не научу молчать и слушаться. Знаю я их; у них в мыслях все прежняя волчья свобода. Слепцы поют о ней и людей бунтуют. Спрятать нужно эту дичь, да покрепче.
Смерда не посмел ответить. Он стоял с поникшею головою и опущенными руками.
— Виш! Виш! — говорил князь, прохаживаясь взад и вперед и не обращая внимания на окружающих. — И его я знаю, ему кажется, что он там, в лесу, князь и господин, а меня он знать не хочет.
— И богат он, — осмелился вставить свое слово Смерда, — чего-чего только у него нет, всего вдоволь! Людей тьма; стада, пиво, мед, все есть у него. А кто его знает: может, и металл, золото и серебро, припрятал! И у них у всех ваша милость…
— До поры, до времени! — крикнул князь и присел на скамью. Смерда ушел. Хенго дожидался приказаний, не отходя от своей
сумы, на которую взгляды многих обращались с любопытством.
— Его милость только завтра допустит тебя к себе, — обратился Смерда к немцу, — у тебя есть время отдохнуть и приготовиться. Приказал не морить тебя голодом; у нас с голоду еще никто не умер, разве в темнице под башнею, — прибавил он с улыбкою. — Сегодня, — сказал он на ухо немцу, — его милость не в духе, хмурится что-то… и глаза зло смотрят; лучше, что он завтра будет говорить с тобою. — Смерда еще ближе нагнулся к Хенго. — Неудивительно, что сердится: вчера, говорят, привели племянника, который ушел от него и затевал что-то недоброе с кметами… Посадили птичку в темницу, да притом вынули оба глаза, чтоб никогда более не мог вредить. Все же своя кровь, Лешек…
Смерда махнул рукою.
— Двоих из его людей повесили. Жаль! Славные парни и воины, здоровые молодцы, а все же опасные волки.
Желал ли Смерда снискать расположение Хенго или просто хотелось ему болтать, но он продолжал дальше, не дожидаясь ответа:
— Нелегко княжить здесь, нелегко, народ лютый. С кметами все споры и споры, но князь понемножку истребит гордецов. Кормит он их, поит, тянет за язык, а кончается…
Смерда захохотал дико, странно и посмотрел в сторону княжеского дома.
У Хенго было довольно времени для того, чтобы осмотреть окружающие его дома и людей, проходящих по двору. Немало уже приходилось видеть немцу на своем веку; этому обстоятельству следует приписать то, что здесь его ничто не удивляло, а еще менее пугало, хотя со всех сторон его окружали люди, готовые броситься на «чужого». Проходящие мимо него княжеские слуги рассматривали его внимательно с ног до головы и, указывая на него пальцами, повторяли: "Немой, немой!" Хенго делал вид, что не обращает на это никакого внимания.
Хенго простоял уже довольно долго, ожидая приказаний, когда к нему подошел мальчуган, очень прилично одетый, с длинными, падающими ему на плечи волосами, и, кивнув ему головою, пригласил немца следовать за собою. Хенго отдал лошадей Герде, а сам отправился вслед за пригласившим его мальчуганом. Через большие ворота, у самого княжеского дома, мальчик и Хенго прошли на другой двор. Здесь все имело иной и притом не такой воинственный вид. Крыльца, раскрашенные светлыми красками, обращены были к солнечной стороне, на веревках висело сохнувшее белье и женские платья. Несколько старых деревьев, стоя посередине двора, задумчиво смотрели на окружающие их дома, около которых проходили и работали женщины; тут же в песке сидело несколько играющих детей.
Мальчуган, провожавший Хенго, указывая пальцем на свой рот в знак молчания, медленно вел немца к боковым дверям. Отворив двери, они вошли в большую светлицу, окошко которой пропускало так много света, что все в ней смотрело как-то весело. Вид на озеро еще более украшал избу. Заметно было, что женская рука старательно ухаживала за всем в этой избе. В комнате стоял ароматический запах от какого-то зелья, только что завядшего; последние дневные лучи позволяли различать в ней даже самые мелкие предметы. На деревянной скамейке, как раз против очага, в котором весело пылал огонь, сидела женщина в шерстяном платье, в белом головном уборе, окружавшем голову и лицо, носившее следы замечательной красоты. Из всех ее прелестей остались одни только глаза, черные, как уголь, и прелестные, как будто бы их обладательнице теперь было не больше двадцати лет. Около нее, на низенькой скамеечке, стояли маленькие горшочки, миски и кувшины, а подле них лежали пучки каких-то душистых трав.
Она с любопытством следила за каждым движением Хенго, который поклонился ей до самой земли. Женщина после некоторого молчания улыбнулась и обратилась к нему на языке тюрингенских лесов, звуки которого привели в восторг все еще кланявшегося немца.
— Ты откуда?
— Ваша милость, — сказал немец, оглядываясь по сторонам, — я живу под Лабою, по ту сторону, но я привык скитаться по белу свету, дома редко сижу. Я несколько говорю по-здешнему, вожу сюда товар и обмениваю на здешний.
В избе суетилось несколько любопытных женщин, прислушивавшихся к странному говору.
— Меняешь? А что же дают тебе в обмен? — спросила женщина. — Что можно взять у этой голи и диких людей? Золота и серебра, никакого металла у них нет. Точно звери прячутся по лесам. Городов, даже сел, нет, а люди…
Она вздохнула. Хенго осторожно вынул из кармана кольцо, украшенное дорогим камнем, и издали показал его женщине. Увидев кольцо, она торопливо встала со скамьи, приказала всем женщинам и мальчугану оставить комнату и подошла к немцу. Хенго стал перед нею на колени.
— Отец мой послал тебя? — воскликнула женщина.
— И сыновья твои, милостивая княгиня, — прибавил немец, вставая.
— Сыновья! — повторила княгиня, радостно поднимая руки и обвивая ими голову. — Говори, говори же о них все, что знаешь… Говори много, долго.
Она снова села на скамейку, подпираясь рукою, и задумчиво глядела на огонь, у которого сушились какие-то травы, наполняя воздух острым запахом.
— Старый отец, — говорил немец, — поздравляет вашу милость. Он дал мне этот перстень, чтобы ваша милость вполне верила моим словам.
Хенго приблизился к княгине и тише добавил:
— К нам разные вести доходят… Отец вашей милости беспокоится. Он готов всегда придти к милости вашей с помощью, со своими людьми, если бы вам угрожала малейшая опасность. Это самое он велел передать вашей милости.
Княгиня сдвинула брови; она махнула белою рукою, как бы желая показать, что опасности не боится.
— Князь скажет тебе, нужна ли помощь моего отца, — сказала она. — Мы справимся одни с дядями, племянниками и толпою кметов. Для этого есть много средств.
Она невольно взглянула на камни и травы.
— Кметы давно уже шумят, и многие из них погибли. С каждым днем становится их все меньше и меньше. Нечего бояться этих дикарей; да не только их одних, мы никого не боимся: город сильный, людей много, а князь мой милостивый умеет с ними справляться… Говори мне о детях. Обоих видел?
— Собственными моими глазами, — сказал немец, — красивее их нет на свете; таких воинов и всадников, каковы они, нелегко сыскать. Все на них любуются и не налюбуются, и все удивляются им.
Лицо женщины прояснилось.
— Они могли бы уже вернуться к вашей милости, — прибавил Хенго.
— Нет, нет! — прервала его княгиня. — Теперь не время, нужно еще подождать. Я не хочу, чтобы они видели то, что здесь должно произойти; я не хочу, чтобы они теперь, так рано, приняли участие в борьбе с собственною кровью. Скоро у нас настанет мир, и тогда мы их призовем. Я так давно их не видела; взяли их у меня и отправили к деду, чтобы у наших они обучались военному делу. Столько лет, столько лет прошло с той поры! Ты обоих их видел? — еще раз спросила княгиня.
— И не один раз, — отвечал Хенго, — и не два! Князь Лех, хотя и старше брата несколькими годами, а кажется его ровесником. Оба и сильны, и здоровы. Копье бросают на удивленье! Никто так не сумеет. Стреляют из луков птиц и зверей, а верхом готовы сесть на самых свирепых скакунов! Глаза матери засверкали.
— И не один раз, — отвечал Хенго, — и не два! Князь Лех, хотя и старше брата несколькими годами, а кажется его ровесником. Оба и сильны, и здоровы. Копье бросают на удивленье! Никто так не сумеет. Стреляют из луков птиц и зверей, а верхом готовы сесть на самых свирепых скакунов! Глаза матери засверкали.
— А красивы они?
— Красивее их никто не может быть и нет никого! — отвечал Хенго. — Большого роста, светлые лица, синие глаза, белокурые волосы.
Улыбка скользнула по губам княгини, но одновременно две жемчужные слезы скатились по бледным щекам. Княгиня все тише и все чаще начала расспрашивать Хенго, а он все обстоятельнее отвечал на ее вопросы.
Темно уже стало в светлице, один только свет огня очага освещал ее, а немец все еще стоял перед княгинею и не переставал отвечать на тысячи вопросов, которые она ему предлагала. Наконец, княгиня обратилась к нему со словами: "До завтра!" И немец вышел.
Самбора оставили на дворе. Он с любопытством осматривал все окружающее: ему первый раз в жизни приходилось видеть город. Едва Самбор успел сделать несколько шагов, как навстречу ему попался Кос, которого Самбор знал еще до его поступления в княжескую дружину. Кос, взяв Самбора за руку, провел его в избу, где помещались княжеские воины. Никого из них не было теперь в избе: одни стояли на часах на городской стене или у моста, другие прислуживали князю, а остальные с оружием в руках сидели в боковой, прилегающей к княжескому дому хижине, не без цели, конечно: у князя были в гостях кметы.
Кос глубоко ненавидел князя, которому волей-неволей должен был служить. Не только один Кос ненавидел князя, одинаковое чувство питали к нему и другие из его дружины, которых он насильно заставил служить себе. С первого же слова Самбор и Кос поняли друг друга.
— И тебя тоже посадили в эту волчью яму? — начал Кос шепотом.
— Силою, не по доброй воле, — отвечал Самбор.
— А знаешь, какая здесь жизнь?
— Предчувствую, если и не знаю.
— Неволя! Неволя! — вздохнул Кос. — Работают нами, как скотиною, а потешаются над нами хуже, чем над собаками. Княжеские собаки лучше нас живут.
Товарищи начали плакаться на свою судьбу. В избе стало душно. Новые, но искренние друзья вышли из избы и отправились на насыпь, находящуюся у самой башни. Кос указал Самбору на небольшое отверстие в стене.
— Племянника вчера туда опустили, — шепнул он на ухо Самбору, — и вынули ему оба глаза… Я сам видел, как его держали, а старый Зжега ножом вырезывал ему глаза. Кровь капала из глаз, точно слезы… Он не кричал, не просил о пощаде: знал, бедняга, что не найти ее здесь… Потом связали его шнуром и спустили в темницу; а теперь дают ему хлеб и воду, пока не околеет. Говорят, что не ему одному, и другим то же приготовляют.
— Если с родным племянником так поступили, что же они сделают с нашими кметами? — спросил Самбор в раздумье.
Кос пожал плечами.
— То же или еще хуже, — сказал он, — если вовремя за ум не возьмутся.
Из княжеского дома долетали до них звуки оживленного разговора, смех и крики.
— Вот князь веселится, — говорил Кос, — у него всегда этим начинается, пока не дойдет до ссоры и до ножей. И сегодня вряд ли иначе кончится. Он только ждет, чтобы они охмелели: с пьяными легче справиться. Он созывает в город каждый раз по несколько кметов, принимает всех ласково; а редко кто цел выходит отсюда… Он понемножку да потихоньку истребит более влиятельных, остальные волей-неволей покорятся.
Кос смотрел в глаза Самбору.
— Что же ваши-то?
— Не знаю, — отвечал осторожный новичок. — Они и рады бы что-нибудь делать, но не могут; а может быть, просто выжидают.
— Бабы они, вот что! — вскричал Кос.
— Княжеский столб не скорлупа — силен, — оправдывал обвиненных Самбор.
— Сильный столб, правда, — отвечал Кос, — но и камни можно разрушить. А чем дольше простоит, тем крепче будет, потому что человеческие черепа лягут в его основание…
— Дружина большая… Кос улыбнулся.
— А разве громады по селам малы? — сказал он. — Был бы только у них ум. У нас здесь все по-немецки. Княгиня родом немка; много немцев ты встретишь здесь. Младшие жены и наложницы все из-за Лабы. И обычаи у нас тоже завелись залабские, потому что князь знать не хочет мирских свобод, слушать не хочет о вечевых сборах. Девки-немки толкуют, что слышали, как он говорил, что если сам не справится, то немцев приведет.
Кос лег на землю. Товарищи сидели на небольшом расстоянии от окна темницы и услышали стон, как бы выходивший из-под земли.
— Чем он провинился? — спросил Самбор.
— Больше всего тем, что он та же кровь, что он племянник родной князя, а князь не хочет видеть здесь своей крови, потому что боится ее. Кто их знает? Говорят, будто сговаривался с кметами, обещая им дать прежнюю свободу.
Наступило молчание. На дворе слышались хохот и говор; затем воцарилась мертвая тишина, а потом послышалась песня, которую, казалось, кто-то пел шепотом. В противоположной стороне собаки выли так жалостливо, точно предвещали несчастье, и, странно, каждый взрыв хохота сопровождался вытьем собак. Месяц спокойно плыл по небу; красный цвет его напоминал собою свежую кровь. Седая туча разделяла его на две части. Какая-то печаль, что-то грозное носилось в воздухе. Стаи воронов кружились в поднебесье.
Самбор поднял голову.
— Э! Это наши ежедневные гости, — заметил Кос, улыбаясь, — вернее, наши товарищи; они никогда не оставляют башню. Всегда здесь наготове; труп у нас не диковинка; редко, когда нет его. Теперь они беспокоятся, потому что наступила пора бросить им еду… Увидишь, сегодня они каркают не понапрасну.
VI
Прямо от княгини Хенго возвратился на первый двор, где дожидался его Смерда. Оба они отправились в темную, очень слабо освещенную избу, где обыкновенно ели рабочие и челядь. Окно, как и все вообще, закрывавшееся ставнею со стороны избы, выходило на двор; как раз напротив этого окна были княжеские комнаты. Смерда и Хенго, стоя у окна, очень удобно могли видеть, а отчасти и слышать все, что происходило на пиру.
Теплый вечерний воздух позволял открыть окна, а это тем более приходилось им на руку, что в избе духота стояла страшная.
Князь, видно, любил старый мед и веселье, потому что пир оживлялся с каждою минутою; он начался веселым говором, а теперь гудел веселыми песнями, криками и неумолкающими возгласами. Иногда веселое настроение переходило границу хорошего расположения духа: слышались споры, ворчливые голоса начинали обзывать друг друга ругательствами; иногда на минуту водворялась тишина, а за нею сейчас же следовали крики и брань. Хотя слов нельзя было расслышать, но по звукам нетрудно было догадаться, что в княжеских комнатах веселье начало переходить в зверское остервенение. Ужинающие, привыкшие к подобному шуму, спокойно относились к спорам, происходившим в княжеских избах. Один Хенго с боязнью прислушивался к странным крикам. Смерда, заметив это, улыбнулся и покачал головою.
— Все это старшины, жупаны, кметы, — сказал он немцу, желая объяснить ему происходивший у князя странный шум и гам. — Князь дает им пить вволю; напившись, они болтают весело; а подчас один, другой скажет что-нибудь обидное, а князь иногда бывает нетерпелив. Случается, гости поссорятся, которого-нибудь задавят… что ж! одним меньше. Иногда дело доходит до кулаков, один другого и убьет, а нам какое до них дело?
Песни становились все громче, по временам они напоминали рев диких зверей, смех не смех, а какой-то вой; гнев походил на ворчание собак, готовых броситься друг на друга. Снова все притихло, раздавались только победные возгласы; а там шум снова начинался, новая ссора, новая драка, иногда слышались удары мечей… и опять тишина. Хенго слышал громовый голос князя, который точно вихрь проносился среди бури. Месяц поднимался все выше и выше, наступила ночь, на дворе царствовала тишина. Теперь еще явственнее долетали до Смерды и Хенго голоса пьяных кметов. Хенго, изнуренный дорогою, готов был заснуть, но любопытство заставляло дожидаться конца этого пиршества. Смерда, сидя тут же на скамье, слушал.
В княжеских светлицах все притихли. Видно было, как поднимаются к губам руки с чарками вина. Все охрипли. После продолжительного молчания первым заговорил князь. Он смеялся и издевался над кем-то. Едва успел он кончить, как буря снова поднялась, точно по его приказанию. Теперь даже его громкий голос, прерываемый ядовитым смехом, не мог остановить ее. Князь смеялся, а другие бранились меж собою. Послышались звуки разбиваемых сосудов; столы и скамьи падали с шумом, какие-то тени заслоняли собою свет, руки поднимались вверх; ужасный крик раздался в сенях и на дворе.
Челядь поднялась на ноги. В княжеских светлицах буря шумела: крик, стук, гам, треск, призывы о помощи, которые прекращались как бы под давлением сильной руки. Все это сливалось в один дикий ужасный шум, а над ним царил протяжный, адский смех.